Солдаты, матросы, комиссары в пыльных шлемах, донецкие шахтеры, кубанские казаки, рабочий и колхозница, свинарка и пастух, танкисты, трактористы, истребители, фронтовые подруги, неуловимые мстители, три товарища, семеро смелых, искатели счастья, девушка с веслом, девушка с характером, пограничник с собакой, рабфаковка, великий гражданин, кавалер золотой звезды, член правительства…
Все лица знакомые, родные, свои в доску, еще бы, ведь вся жизнь прожита рядом, рука в руке, плечо к плечу!
Наконец-то мы опять собрались тут все вместе.
Люди обнимаются, целуются, настроение у всех приподнятое, а у некоторых даже торчком.
Но когда на трибуне появился вождь, тут началось нечто невообразимое.
Рукоплещут, орут, стреляют холостыми патронами в потолок.
Вождь пережидал овацию, скромно потупясь, протирая носовым платком очки.
Я пригляделся - и ахнул.
Да ведь это он. Он самый!
Давеча, когда я пригребся в Смольный - прямо из окопов, с фронта, где мы давили корниловщину, - в драной шинелке, в папахе, с ружьем, - устроился на полу, в коридоре, малость вздремнул, а потом захотелось попить чайку, и я отправился с котелком поискать кипяточку. Хожу по длиннющим коридорам, заглядываю в двери, нет как нет, всё не то, люди заняты, озабочены, дела идут, контора пишет, кругом революция, - а я тут, как курва, с котелком, верчусь на перепутьи.
Вдруг вижу - идет по коридору, бочком-бочком, какой-то человек в защитном френче, стало быть - наш брат, окопник, борода, усы, волосы всклокочены, я даже сперва подумал, что это Алексей Венедиктов с "Эха Москвы", - но нет, человек был посолидней и постарше.
Я к нему обращаюсь:
- Уважаемый! Не подскажете ли, где тут можно разжиться кипяточком? Душа горит, чаю просит…
А он останавливается, рассматривает меня внимательно, с головы до ног - шинелку, папаху, ружьишко, - и глаза у него при этом такие добрые-добрые, а потом говорит:
- Почему же, голубчик, не подсказать? Подскажу… Пойдете прямо, потом налево, потом направо, а потом опять налево. Усекли?
- Спасибо, уважаемый, - говорю. - Усек, дорогой товарищ.
И потопал, куда велено.
А он, оказывается, вон кто!
Наш Исаич! Сам собой, сам из себя, сам с усам.
Стоит на трибуне, пережидает овацию. Сунул ладошку за борт своего защитного френча и долго так стоял, пока не вспомнил, что это не его характерный жест, а вовсе даже наоборот, что это жест Александра Федоровича Керенского, который совершил октябрьский переворот в феврале, занял пост главы Временного правительства, и был ему, Исаичу, глубоко противен. Поэтому он извлек ладонь из-за френча и, теперь уже обеими кистями рук, зацепил подмышки в тех местах, где у жилетки рукава, игриво эдак, будто бы собирался плясать "семь-сорок".
Чуть склонив набок голову, он улыбался смущенно - было заметно, что он отвык от подобного гама, от такого невиданного скопления людей. Что он немного задичал в последние месяцы, скрываясь от ищеек Временного правительства в Разливе, живя там в шалаше вместе с товарищем Зиновьевым.
И, как бы подтверждая это, Зиновьев вышел из-за стола президиума, приблизился к трибуне, стал за плечом вождя.
Тут я заорал от восторга и стал отбивать ладони с такой силой, что на них вскочили пузыри, потому что я был лично знаком с Александром Александровичем Зиновьевым, он теперь работает у нас в Литературном институте, а еще раньше, когда он жил в эмиграции, в Мюнхене, я издал в Москве его "Зияющие высоты", - и теперь я мог надеяться, что революция не забудет моих заслуг, что мне зачтется этот подвиг.
Впрочем, мои революционные заслуги были куда обширней.
Я знавал многих из тех, что сидели сейчас за столом президиума (то есть, сейчас они не сидели, а стояли, дружно аплодируя вождю на трибуне).
Я, например, был давно знаком с Эдуардом Лимоновым, которого революция наконец-то освободила из застенка, из лефортовской тюряги. Он приходил к нам в Литературный институт на защиту диплома студентом Алешей Цветковым, который в миру являлся соратником Лимонова по Национал-большевистской партии и был его заместителем в редакции партийной газеты "Лимонка". Через это я даже попал в именной указатель справочника по экстремизму, потому что в справочнике было указано, что Алексей Цветков занимается в творческом семинаре профессора А. Е. Рекемчука. И теперь я мог надеяться на то, что революция воздаст мне по заслугам.
А вот - Михаил Шатров, невысокий плотный крепыш с сединою на висках. Я знавал его еще в ту далекую пору, когда он донашивал студенческую тужурку Горного института, когда он написал свои первые пьесы - "Именем революции", "Шестое июля", "Брестский мир", - и принес их мне на "Мосфильм" на предмет экранизации. Я корешился с ним и позже, когда за эти пьесы его начала преследовать охранка, а одна зловредная баба из московского горкома партии, Алла Петровна Шапошникова, допекала его столь жестоко, грозя исключением из партии, что я даже посоветовал Мише на время слинять из Москвы, уйти в подполье, что он и сделал. А однажды, оценив мой опыт конспирации, он позвонил мне спозаранок и предупредил, что ночевал у меня, поскольку на самом деле он ночевал у любовницы, так что если жена вздумает проверять, - ладно, сказал я. И вот теперь он вышел, наконец, из своего подполья, улыбается народу и делает руками отмашки, которые, наверно, не всем понятны, а вот я знаю, что эти жесты означают: "Дальше… дальше-дальше!"
Вообще, почти все фигуры и лица за столом президиума были мне хорошо знакомы. Вот Вася Аксенов, а вот Евтух, вот Гладила, а вот Войнович. Много лет они прокуковали в изгнании, а теперь возвратились на родину: приехали в Смольный прямо с вокзала, куда их доставили из-за бугра в опломбированном вагоне.
Надо ль удивляться тому, что мы всем сердцем откликнулись на зов революции! Ведь мы всегда были революционерами. Мы гордо называли себя левыми. А наших недругов, презирая, через губу, - правыми. Кто там шагает правой? Левой, левой, левой!
Нам претила буржуазность, мы знали, что если искусство буржуазно, то оно - не искусство. Кличка "либерал" считалась среди нас зазорной. Даже в повседневности, в быту, мы держались левой стороны: ходили налево, ездили на леваках…
Что с нами стало? Кто и когда посмел нас зачислить в правые? И почему мы смолчали? Значит, мы - правые, а Зюганов - левый?.. Может быть, это возрастное? Или просто: пойдешь налево - придешь направо…
Но вот, мудрый вождь указал нам единственно верный путь: прямо, потом налево, потом направо, потом опять налево, там и кипяточек.
И вождь будто бы подслушал мои мысли. Ему надоело маячить на трибуне, как попка, не имея возможности молвить словцо.
Он огладил бороду, хитровато сощурился, а затем резко выкинул вперед ладонь с оттопыренным вверх большим пальцем.
Зал смолк и замер.
И тогда он сказал, не то чтобы картавя, но слегка грассируя, как Вертинский:
- Товагищи! Габочая и кгестьянская геволюция, о необходимости котогой всё вгемя говогили большевики, совегшилась! Да здгавствует всемигная социалистическая геволюция!
Что тут началось - ни в сказке сказать, ни пером описать.
Стоявший рядом со мною, по левую руку, революционный матрос Гриша Поженян, в клешах, в тельняшке, перепоясанный пулеметными лентами, подкинул вверх, к люстрам, свою бескозырку и заорал дурным голосом:
- Ура-а-а!.. Исаичу - ура!
Следуя его примеру, я тоже стал кидать в потолок свою солдатскую папаху, крича что было сил:
- Даёшь, Исаич! Даё-о-ошь!.. Ну, ты даёшь!
По правую руку от меня стоял интеллигент, очкарик, с "калашом" на ремне, перекинутом через шею, я сразу понял, что это Ростропович. Он тоже, не жалеючи, отбивал ладони, а иногда брал в руки смычок и пилил им, чтоб было громче, струны виолончели. А рядом с ним стояла красивая брюнетка в кожанке, с комиссарским маузером у бедра, и пела: "Вставай-ай, проклятьем заклейменный, весь ми-ир голодных и рабо-ов!.."
Вождь еще не покинул трибуну, а на просцениум уже выскочил какой-то малый, раскорячился в позе агитатора, горлана, главаря, заорал, чеканя рукою ударные доли, подвывая на гласных:
…У-бери-те
Исаича
с денег!
Он для сердца. И для стихов.
А у самой дальней кулисы Эрнст Неизвестный и Зураб Церетели, с которыми я тоже был когда-то знаком, изредка поглядывая на трибуну, в четыре руки лепили статую: лоб Маркса, борода Энгельса, узкие глазки Ленина, усы Сталина - здесь всё очень удачно совместилось, всё в одном.
Но я погрешил бы против исторической правды, если б умолчал о том, что здесь же, в этом зале, среди охваченных восторгом и беспредельно преданных делу революции людей, ошивались и отдельные мрачные личности: скептики, нытики, маловеры, ревизионисты всех мастей и просто недобитая контра.
Краем уха я слышал, как они переругивались между собой, улавливал их змеиное шипенье и мотал эти разговоры на ус, запоминая - кто и что сказал - слово в слово.
- …То есть, вы хотите иметь Софью Власьевну с человеческим лицом?
- По мне, так пусть морда овечья - лишь бы еда человечья…
- Я хочу найти свое собственное место в этой борьбе!
- Найдешь, найдешь. Твое место - у параши.
- Да пошел ты к Евгени Марковне!
- Саш, а, Саш…
Я с трудом разлепил глаза.
Луиза стояла возле кресла и трясла мое плечо.
Между прочим, имя ей было дано в честь французской революционерки Луизы Мишель, сражавшейся на баррикадах Коммуны.
- Что же ты опять заснул перед телевизором? Стонешь во сне, смеешься, хрюкаешь…
- Неужели?
- Раздевайся и ложись в постель, как человек. А я к тебе под бочок.
Ленты
Мама снималась на Одесской кинофабрике.
Она не была звездой, не была профессиональной актрисой, хотя и училась (в Одессе, уже после моего рождения) в студии знаменитого в ту пору кинорежиссера Григория Львовича Рошаля.
Играла негромкие роли второго плана - впрочем, это было немое кино. Но в титрах ее имя появлялось рядом с такими звучными именами, как Петр Чардынин, Юлия Солнцева, Лаврентий Масоха, Нина Алисова.
В каталоге художественных фильмов 20-х-30-х годов я обнаружил десяток лент с ее участием: "Буря", "Двое", "Земля зовет", "Темное царство", "Человек из местечка", "Две женщины", "Право отцов", "Кармелюк", "Всё спокойно"…
Любопытны аннотации: "О жестоких нравах провинциального мещанства старой России…", "Противопоставление морального облика двух женщин - буржуазной мещанки и коммунистки", "О старорежимных методах воспитания детей…", "Дочь раввина убегает к молодому кузнецу". И совсем уж как предвестье карикатур Бильжо: "…сознание классового долга одержало в Петровиче верх. Маяк был потушен. Транспорт погиб. Фильм не сохранился".
Большинство аннотаций завершается этой фразой: "Фильм не сохранился". Или так: "Сохранились 1-я и 4-я части".
Зато в семейном альбоме хранятся фотографии, сделанные во время съемок, а в маленьком конвертике - отстриженные ножницами кадры кинопленки.
На них мама в ролях. Большой частью в платьях начала XX века с длинной юбкой и треном, рукава с буфами, глухо застегнутый лиф, широкий пояс, кружевные воротнички, высокая прическа.
А вот - платье с пелеринкой, крупные коралловые бусы, шляпка, локоны а 1а Марлен Дитрих. Тут она, по-видимому, изображает иностранку.
У мамы было породистое, узкое, "лошадиное", по ее выражению, лицо (за то и снимали в ролях аристократок, барынь), жемчужно-серые влекущие глаза, четко очерченные губы, гладкие волосы природной блондинки.
Вот странно: считается, что я похож на мать, и она сама так считала, и старые киношники, помнившие ее дебюты, узнавали во мне ее черты: "В маму".
Но мама была красавицей, а во мне порода подкачала, опростилась - лицо размыто, нос картошкой, волосы в рыжину, веснушки.
Она обладала хорошей фигурой для той эпохи, когда двухметровый рост и отсутствие бедер не входили в число непременных достоинств женщины. Впрочем, и тогда считали, что икры ее тяжеловаты. Потому и были так кстати длинные платья.
При своей белокурой масти и жемчужных глазах она не играла обольстительниц, прелестниц, напротив, ее героинями были дамы с душевным надломом, брошенные жены, жертвы коварных измен и социальных неурядиц. На большинстве фотографий и целлулоидных кадров, упрятанных в конвертики, брови ее горестно сведены к переносице, шея трагически изогнута, руки опущены либо заломлены у подбородка, в пальцах батистовый платочек.
Между тем, в повседневной жизни роли этого плана не были ее стихией.
Она была хохотуньей, щеголихой, ветреницей. Ее романы были пылки и кратки.
Моего отца тоже не миновало увлечение новым искусством, будоражившим начало века.
Он был в дружбе в Григорием Львовичем Рошалем и с его женой Верой Павловной Строевой, молодой сценаристкой, пробующей свои силы в режиссуре. Именно по ее наущению отец на какой-то срок отвлекся от своего основного занятия (я имею в виду журналистику) и попробовал себя в жанре кинодраматургии.
Сценарий назывался "Сигуранция", но об этом я узнаю гораздо позже.
Таким образом, всё было предопределено: в этой повальной страсти, в этой увлеченности главнейшим из искусств, я никак не мог остаться в стороне.
Меня повезли на киностудию.
В павильоне была страшная кутерьма: шли приготовления к съемкам фильма "Право отцов" - первой ленты Веры Павловны Строевой, как режиссера.
Я помню все подробности этого таинства, именуемого кинопробами.
Меня усадили голым задом на стол, ярко освещенный сверху и сбоку. Слева от меня была громоздкая съемочная камера, у которой хлопотал какой-то лохматый тип.
Вера Павловна доверительно сообщила мне, что сейчас от Меня уйдет моя мама, насовсем, выйдет вон в ту дверь - и с концами. И я останусь сиротою, вот так, в два года, с голой задницей. Поэтому, объяснила она, когда дадут команду "Мотор!", я Должен буду проводить глазами свою маму, как только она двинется к двери. А потом горько заплакать… Понял? Понял. Мотор!
Мама пошла к двери - и это была не просто актриса, а моя собственная мама. Я, как и было мне велено, поворачивал шею, следя за нею. Я был насуплен, с надутыми губами, смотрел исподлобья, всё, как меня научили. Но, когда дверь за ней затворилась, я не заплакал - я просто сидел и хлопал глазами.
Вера Павловна Строева, крякнув в досаде, подошла ко мне и еще раз вкрадчиво объяснила, что моя мама уходит, навсегда, никто тебя больше не согреет, не накормит, не споет колыбельную на сон грядущий, понял? Ну, пошли еще раз, мотор!..
Я всё понял. Но я опять не смог заплакать. У меня просто не было слез. Позднее я узнал, что для настоящих актеров это тоже не простая задача - заплакать на заказ, что у них тоже, случается, нипочем не льются слезы и, бывает, что им даже приходится закапывать в глаза глицерин, чтобы что-то оттуда скатилось на щеку…
И ведь не скажешь, что я был такой уж невозмутимый и безразличный ребенок. Я был жутким рёвой, и не только в два года, но и гораздо старше. Когда мама иногда задерживалась на службе (или где там она еще задерживалась до поздней ночи?), я закатывал такие концерты, что весь дом был в переполохе, и ей потом приходилось оправдываться перед соседями. Я ревел, как белуга, орал благим матом, на весь мир. И причина этого горя всегда была одна и та же. И вот ведь как интересно, именно та, которую мне объясняли на съемке: что мать бросила меня на произвол судьбы, ушла и не вернётся. И я был безутешен, я обливался слезами, я мог плакать три часа подряд, и слёз хватало, откуда что бралось.
А тут…
Кинооператор уже заметно нервничал, изведя зазря уйму пленки.
Тогда Вера Павловна Строева, моя мама и еще какой-то мужик - вполне возможно, что это был сам Григорий Львовчи Рошаль, я сейчас, за давностью лет, не помню, - о чем-то посовещались, пошушукались, вероятно они искали новое творческое решение эпизода.
Команда: "Мотор! Дубль третий".
Камера опять застрекотала. Мама, виновато опустив голову, пошла к двери. Я провожал ее уход укоризненным взглядом.
И в этот момент кто-то сзади - исподтишка, вероломно, подло - отвесил мне затрещину по голой заднице. Нет, не понарошку, не для видимости, а на полном серьезе, очень больно и жгуче.
Они рассчитывали на то, что вот тут-то я заплачу. Зальюсь слезами.
Но, похоже, что именно в эти минуты, проведенные в павильоне Одесской кинофабрики, я впервые - и на всю оставшуюся жизнь, - постиг условность искусства. Понял, что кино - это такая, вобщем, подлая штуковина, что тут всё ненастоящее - и смех, и слёзы, и любовь, и ненависть. И всё это приходится сносить терпеливо. Что тут, если даже тебя отхлещут по щекам больнее, чем предусмотрено сценарием, и если даже тебе влепят сразмаху по голой заднице, - то нужно проявить стойкость, ведь в том-то и смысл служения высокому искусству.
Я не проронил ни слезинки.
Тем дело и кончилось. Все сошлись на том, что у меня нет актерского дарования. Вот такой славный мальчуган, а талантом бог не наградил. Ничего, перебьется.
Но этой пробой не исчерпались попытки снять меня в кино.
Вот я рассматриваю покоробленную и зарыжелую фотографию из семейного альбома: темное морщинистое лицо, обезумевшие от горя глаза, разинутый в крике рот… что за наваждение?.. немолодая женщина в бедняцкой сермяге и клетчатом платке, завязанном узлом у подбородка… кто это?
Я мог бы и отложить эту невесть откуда взявшуюся фотографию. Мало ль что ни попадется в старом альбоме, собранном за жизнь. За несколько прожитых жизней…
Но рука медлит.
А память, очень глубокая, может быть первоначальная, опять возвращает меня в прошлое, которого я не должен бы помнить и которого, вполне возможно, даже не было в отпущенном мне свитке времен, но я его, безусловно, помню и знаю даже в деталях.
Тряска, пугающие провалы в глубокие рытвины, вынос тела вверх и вбок на повороте вихляющего колеса.
Сильный, бьющий в ноздри и вовсе не противный мне запах свежих конских катяхов, падающих на землю, как переспелые яблоки…
Что за странность?
Я опять раскрываю каталог художественных фильмов немого периода и нахожу в нем краткую справку:
""Всё спокойно". Украинфильм, Одесса. 1930 г… О борьбе бессарабских крестьян за освобождение из-под гнета румынских оккупантов в годы гражданской войны. Румынские власти грабят мирное население Бессарабии, отбирают у крестьян скот, увозят имущество. Крестьянина Платона Лунгу насильно мобилизуют в румынскую армию. Лунга пишет своей жене письмо, сообщая о невыносимых условиях солдатской жизни. Офицер перехватывает письмо…"
Я вижу всхолмленную равнину, покрытую зарыжелой осенней травой.
Рядами, как патроны в пулеметной ленте, стоят вдоль дороги пирамидальные тополя.
Буковые рощи похожи на коровьи стада, сбившиеся плотно, рога в рога, испуганные отдаленным громом.
Истерзанный проселок в рытвинах и лужах, в глубоких взрезах колеи.
Я сижу на телеге в пуке соломы, подобрав ноги. Мама придерживает мое плечо, чтобы я не свалился в грязь, когда колесо сверзится в очередную яму.
На маме бедняцкая сермяга, деревенский клетчатый платок, узлом завязанный у подбородка. Грим: темное лицо, ввалившиеся от горя глаза…
Годами позже ей всё это достанется и без грима.