Студенты увлеченно и живо выполняют задание.
И вот, читая эти жизнеописания, я спрашиваю себя: а почему раньше, лет двадцать назад, я не давал им подобных заданий? Из-за скудости педагогического опыта? Вполне может быть.
Но если вдуматься, то не из-за этого.
Вот строки из нынешних автобиографий: "Мой прадед был священником…"; "…по отцовской линии семья дворянская"; "Бабушка вышла замуж за богатого сельчанина"; "…в нашей семье есть немецкие и еврейские корни"; "…говорят, что мой прадед был цыганских кровей"; "моя бабушка была верующая и отказалась вступать в комсомол…"
За все эти прегрешения предков еще недавно можно было жестоко поплатиться. Не попасть в институт. Сломать себе карьеру. Стать невыездным. Быть обойденным наградой. Попасть в "черный список".
И люди были сызмальства приучены - на всякий случай! - не знать своих корней, не иметь прошлого. Это было некой подразумеваемой нормой жизни для целых поколений. Более того, отсутствие прошлого становилось знаком качества для личности, признаком благонадежности.
Даже вообразить страшно, сколь много мы потеряли, культивируя этот обычай безродности. Вероятно, ущерб от него равен потерям генофонда из-за войн, репрессий, голодоморов.
Сумеем ли возместить утраченное, вспомнить, записать?
Замечу, что эта сознательная безродность попрежнему в ходу. Однако поменялись знаки. Скрывается уже не прадед-священник, не бабушка, отказавшаяся вступить в комсомол.
Студент, недавно принятый в Литературный институт (кстати, на платной основе), понурив голову, признался мне, как на духу, в тягчайшем грехе своего рода: дедушка был активным участником Октябрьской революции, членом Политбюро и секретарем ЦК ВКП(б)…
В разговоре обнаружилось, что я знаю про его деда больше, нежели знает внук.
Для начала я отправил его в читальный зал, полистать энциклопедии.
В моей ранней повести "Молодо-зелено", написанной в 1961 году, есть эпизод, который я воспроизвожу здесь без душевного содроганья, не испытывая ни смущения, ни угрызений совести.
Он важен для меня, как документ, как фиксация сознания героев и как фиксация собственного сознания в определенный момент жизни.
Мне было тогда тридцать три.
"В дверь постучали.
- Ну вот, доигрались… - проворчал Черемных и стал совать под стол пустые бутылки. - Соседи.
- Телеграмма, - сказали за дверью.
В коридоре темно, не видно человека. Из темноты протянут согнутый книжицей белый серийный бланк, квитанция, карандаш.
Василий Кириллович торопливо развернул телеграмму, застыл.
- Распишитесь…
Он расписался, не глядя.
- Число и время… - напомнили из темноты.
Черемных положил телеграмму рядом со своей тарелкой.
Но не сел. Отошел к окну. И оттуда поплыли пряди табачного дыма. Тонкие и сизые, как седина.
Николай обеспокоено (может, случилось что? может, родственник помер?) посмотрел на глянцевую обложку телеграммы. Но обложка сразу рассеяла его беспокойство. На обложке красовался букетик цветов. Голубые незабудки, синей лентой перевязаны, лента вьется по бумаге, образуя надпись: "С днем рождения!"
Значит, всё в порядке. Поздравительная телеграмма. Кто-то вспомнил, что у него день рождения, и отбил телеграмму на красивом бланке. Очень даже приятно.
Николай заметил, что Ирина тоже смотрит на телеграмму, лежащую поодаль: пристально, будто силясь прочесть, что там внутри, под обложкой. Губы ее поджаты от любопытства.
От злости. От презрения. Ах, скажите на милость - незабудочки…
- Василий Кириллович, ради чего вы нас покинули? - спрашивает она. Уточняет язвительно: - Или ради кого?
Черемных возвращается к столу. Но это уже другой Черемных. Ничуть не похожий на того, который пять минут назад весело скалил зубы, отнимал у Ирины нож, прятал бутылки под стол.
Однако и не скажешь, чтобы он выглядел сейчас опечаленным. Нет, этого не скажешь. Просто движения его медлительны и рассеяны… Крупные кисти рук подрагивают взволновано, сами по себе бродят по столу, не находя покоя. А в глазах - отрешенность. Как у слепца, чьи глаза не назовешь незрячими: ведь они живут и видят - только не то, что снаружи, а то, что внутри…
Черемных гасит папиросу, виновато улыбается, откупоривает "Саперави".
- Друзья, давайте выпьем. За прошлое…
Кажется, он совершает ошибку.
Потому что Ирина решительно прикрывает ладонью свой бокал и говорит с нескрываемым вызовом:
- Мы не будем за это пить… У нас нет прошлого.
(А кто это "мы"? У кого "у нас"?).
- Прошлое есть у каждого человека, - пробует ее вразумить Черемных.
- Коля, у тебя есть прошлое? - в упор спрашивает Ирина.
Николай отвечает не сразу.
Ему трудно ответить сразу на этот вопрос. В какой-то мере он согласен с Черемныхом. Прошлое есть у каждого человека. Пятилетний карапуз говорит: "Когда я был маленьким…"
В школе, для воспитания жизненных навыков, подростка учат писать автобиографию. Он исписывает целую страницу. Где родился, про папу и маму, как он в школу поступил, как его в пионеры приняли, как он стал комсомольцем, как получил третий юношеский разряд по шахматам… Все большие и важные события.
Но прошли годы. Человек закончил школу. Служил в армии. Снова учился. Работал там-то, а после там-то и еще где-то. Был избран. Был награжден… Он садится писать автобиографию. Получается одна страница.
Воевал. Женился. Народил детей. Было столько радостей в жизни. Было столько в жизни горя. Вот уж тебе бессрочный паспорт выдали. Вот уж ты и в райсобес узнал дорогу… А всё это опять-таки укладывается в одну страницу автобиографии.
Сложная штука - прошлое. То, что сегодня тебе кажется важным, очень важным и самым важным в твоей жизни, завтра, когда оно станет прошлым, может показаться тебе не таким уж значительным.
О любви вообще не пишут в автобиографиях. Дескать, была у меня первая любовь. Полюбил я одну девушку, а она взяла и вышла замуж за приятеля… Пережил как-то. А потом вошла в жизнь другая любовь. Да так, что о первой и вспомнить смешно…
- У него нет прошлого, - торжествующе заявляет Ирина.
И хотя Николай в какой-то мере согласен с Черемныхом (ведь у каждого человека есть прошлое), он не пытается возражать.
- Мы выпьем за будущее, - говорит Ирина и сама наливает в бокалы густое, как сургуч, вино. - За будущее, да?
- Да, - кивает Николай. Ему этот тост нравится. За будущее.
Вопрос, есть ли у них будущее, не возникает".
Вот такой текст.
И мне, хотя бы теперь, необходимо разобраться в побудительных мотивах, в подтексте написанного когда-то.
Но сперва - о персонажах этой сцены. Василий Кириллович Черемных, главный инженер кирпичного завода, победительной внешности мужчина лет тридцати с гаком (в одноименном фильме эту роль сыграл первый красавец, "первая перчатка" советского экрана Иван Переверзев). Молодой архитектор еще более молодого северного города Джегора Ирина Ильина, только что окончившая институт (первая и, кажется, единственная роль в кино очень красивой ленинградской актрисы Ады Шереметьевой). И, наконец, главный герой повести Николай, Коля Бабушкин, строитель-монтажник, депутат райсовета, так сказать, идеальный герой, грёза соцреализма, он-то и есть "молодо-зелено" (в фильме эту роль сыграл сам еще очень молодой Олег Табаков).
Некоторые литературные критики той поры не избежали соблазна отождествить книжного героя Колю Бабушкина с автором повести, может быть, улавливая извинительную простоватость обоих.
А уж создатели кинофильма - режиссер Константин Воинов и его команда - те уж расстарались вовсю: в некоторых сценах Олег Табаков так уморительно копировал походку провинциального автора, что все, кто был в просмотровом зале "Мосфильма", подыхали со смеху, едва не катались по полу, - лишь он один, этот самый автор, сидел, уставясь на экран, не понимая даже, что за смех, что тут смешного?..
Ну, ладушки.
Попробуем разобраться в том понятии прошлого, которое столь многократно и акцентировано звучит в эпизоде.
На первый взгляд, оно таит в себе смысл совершенно интимный, касающийся лишь сторон наметившегося любовного треугольника - Черемных, Ирина, Коля Бабушкин. Девушка ревнует импозантного старшего друга к его прошлому, к былым увлечениям его сердца; Николай догадывается, что прошлое есть и у нее, хотя юный возраст героини позволяет декларировать чистоту; да и сам он, Коля Бабушкин, любил когда-то… Ведь прошлое есть у каждого человека.
Но из первых же посылок, из его раздумий выясняется, что нельзя иметь в виду лишь любовное прошлое. Сразу же появляется весь набор анкетных строгих пунктов: "служил в армии", "стал комсомольцем", "был избран", а еще - "про папу и маму"…
Тем не менее, Ирина Ильина продолжает настаивать запальчиво: "У нас нет прошлого!"
Что же заставило автора с той же настойчивостью насыщать риторическими повторами речь своих героев?
Ведь не о любовном, в самом деле, треугольнике накатал он свою повесть?
Нет, конечно.
В том было заклинание: у нас нет прошлого!
Того кошмарного прошлого, что лишь недавно перестало быть тайной: с расстрелами безвинных людей; с каторжными лагерями, в которых гноили за колючей проволокой миллионы узников; с жестокой цензурой каждого написанного либо изреченного слова… а если еще дальше, в глубь годов, то и с повальными - именем революции! - конфискациями; с жестокими расправами над крестьянством; с разорением церквей, поруганием икон…
Вообще, заглядывать в прошлое не рекомендовалось. Предпочтение отдавалось современности.
Екатерина Алексеевна Фурцева, призывая писателей, художников, киношников изображать в своем творчестве современность, уточняла на всякий случай: "Современность - это после XX съезда партии!"
Добавлю, что и у меня лично не было причин тяготеть к прошлому.
Там было всё то же: расстрелы, лагеря, репрессии, конфискации…
А обращение к еще более далекому прошлому грозило еще большими неприятностями.
Это знали все. И держали рот на замке.
Живо помню, как за домашним столом, в семейном кругу, в обществе двоюродных братьев - Юры, Коли, Володи, - я однажды (а было это еще при товарище Сталине), раздухарившись, завел речь о загадочной роли графа Клейнмихеля и графини Клейнмихель в судьбе нашего общего деда Андрея Кирилловича…
Старший из нас, Юра Приходько, мгновенно побледнев как мел, округлив глаза, вскочил с места, ударил кулаком по столу, выпятил грудь колесом и заорал столь несвойственным ему, интеллигенту, рыком:
- Ма-алчать!..
Я умолк. Притом надолго.
В 1970-м киевское издательство "Молодь" попросило меня написать предисловие к украинскому переводу повести "Товарищ Ганс", рассказать поподробней об украинских своих корнях.
Когда книга вышла в свет, я, первым делом, повез ее на улицу Кирова, чтобы показать единокровной сестре деда Акилине Епифановне Коломийцевой, той самой тете Киле, что однажды приняла меня за своего братца Андрюшу.
При этом я имел в виду, что Коломийцевы, в отличие от Приходьков, страсть как не любили все эти семейные тайны, вышучивали не без злости все эти байки про графьев и графинь, все эти легенды о высокородных предках Андрея Кирилловича.
С гордостью, ожидая похвал, я поднес тете Киле книгу со своим проникновенным "Словом до украïньских читачiв", где черным по белому было написано: "…мiй прадiд з Полтавщины був крiпаком".
Тетя Киля прочла эти строки, но не прослезилась, а почему-то вдруг затряслась мелкой трясцей и загоготала, как гуска:
- Га-га-га-га-га-га…
И всякий раз после этого, завидев меня, она опять начинала гоготать, и мне оставалось лишь радоваться тому, что доставил ей столько веселья на старости лет.
Из-за всех этих досадных обстоятельств, да еще по собственной бестолковости, я упустил тот срок, когда можно было зарыться в архивные папки, послать запросы туда-сюда, поговорить со сведущими людьми.
Впрочем, если сказать по правде, меня всё это и не слишком интересовало.
В молодые годы я пребывал в глубоком убеждении, что род начинается с меня.
Это, вообще, свойственно молодости. Это заставляет молодых строить жизнь как бы с нуля, по вдохновению, по велению ума и сердца, не оглядываясь на опыт предков, как правило - горький опыт.
Лишь в более поздние годы приходит понимание, что личная судьба всерьез зависит от того, что на роду написано.
То есть, она прямо зависима от того, что зашифровано, словно в древних свитках, в спиралевидных цепочках родового генома.
И от этого никуда не деться. Ведь сказано: от судьбы не уйдешь. И лучше бы знать, что там записано.
Вот тогда-то я и усадил свою маму в кресло напротив письменного стола, раскрыл блокнот, вооружился пером и сказал: выкладывай…
У моего деда Андрея Кирилловича Приходько и у моей бабушки Александры Ивановны, урожденной Свечеревской, было десять сыновей и дочерей.
Четверо из них - Сергей, Алексей, Вера и Олег - умерли детьми.
Осталось шестеро.
Самым старшим был Николай, мой дядя Коля, прозвище - Пушка. Он родился в 1896 году.
Затем родились две девочки: в девяносто восьмом - Ольга (ее называли Лялей), в девятисотом - Анна (называли Асей).
В 1905 году родилась еще одна девочка - Лидия, Лида, ей-то и суждено было стать моей мамой.
И еще два мальчика: Георгий - в девятьсот восьмом, его все звали Жоржиком, а в девятьсот одиннадцатом - самый младший, Виктор, Витяка.
Вся эта орава и населила краснокирпичный дом на Люсинской улице.
Как уже сказано выше, дед был состоятельным человеком. Он вел дела фабрикантов Бормана и Крамского, землевладельца Рашке, а также своей родни, братьев и сестер Коломийцевых, унаследовавших конезавод Епифана Коломийцева в Полтаве.
В кухонном шкафу моей дочери Людмилы есть несколько тарелок гарднеровского фарфора из столового сервиза, подаренного моему деду, как гласит семейное предание, татарами в благодарность за успешную сделку с лошадьми. Этот столовый сервиз татары привезли к дому на Люсинской улице на двух подводах, в одну не вместилось.
Я ел свою детскую манную кашу из этих тарелок с белыми цветами и нежнозелеными листочками.
До моей манной каши эти тарелки пережили Первую мировую войну и Октябрьский вооруженный переворот. Еще Гражданскую войну и первый этап социалистического строительства.
Уже на моей памяти - Вторую мировую войну, эвакуацию в Сталинград и Барнаул, переезд в Москву, строительство развитого социализма и его неожиданный крах.
И, всё же, несколько тарелок из сервиза, занявшего когда-то Две подводы, целы до сих пор.
Признаться, теперь я лучше стал понимать, почему в раскопах древних городищ, исчезнувших цивилизаций, археологи чаще всего находят посуду…
Погруженный в дела дед находил время и для воспитания своего многочисленного потомства.
Прежде всего, это касалось старшего сына, первенца, Николая. Когда он вошел в соответствующий возраст, Андрей Кириллович повез его в Петербург и представил к поступлению в Пажеский корпус. Повидимому, деда тоже томили семейные предания, либо он что-то знал более точно, либо даже, будучи юристом, имел на руках и более существенные доказательства.
Но в Пажеский корпус Николая не приняли.
Вместо этого, он поступил в юнкерское артиллерийское училище, каковое и окончил, отсюда прозвище - Пушка. Офицерские погоны в Петергофе ему, в числе других счастливцев, вручал сам император Николай Второй.
Уже шла война, и прямо с парадного плаца молодых офицеров отправили на орудийные позиции.
О своей дальнейшей офицерской карьере Николай Андреевич распространяться не любил.
Ныне уже трудно выяснить отношение моего деда Андрея Кирилловича Приходько к нарождавшемуся в России революционному движению народных масс.
Но, опять-таки, семейное предание гласит, что в дни вооруженного выступления харьковского пролетариата против царизма - а именно 12 декабря 1905 года, когда рабочие завода Гельферих-Саде (впоследствии "Серп и молот") завязали бой с казаками и драгунами, и это было настоящее сражение, с пальбой из пушек, с кровопролитием, повальными арестами, - что в тот день и час мой дед оказался на Конной площади (это ведь поблизости от дома на Люсинской улице), а там кипела схватка, и его - а ты-то что суешься, господин хороший?.. - оттянули по спине казацкой нагайкой.
Дед был оскорблен до глубины души этим посягательством на свою честь.
А позже обозначились и личные счеты с царским самодержавием: сына не приняли в Пажеский корпус.
И в нашей семье еще долго лелеяли это предание о казацкой нагайке, как доказательство причастности к классовой борьбе пролетариата.
Я же допускаю, что дед забрел на Конную площадь просто с пьяных глаз.
Он сильно пил. Быть может, причиной тому была засевшая в его душе обида на правящий класс, на аристократию, которая, дав ему приличное образование, начальный капитал и участок под домовладение, всё-таки отвергла его, как бастарда, от высшего круга.
По пьянке дед позволял себе экстравагантные выходки.
Так, возвращаясь иногда в ночь-полночь со своих гулянок, он брал не просто извозчика, а, являя широту души, нанимал всю вереницу экипажей, стоявших на Сумской, на Екатеринославской в ожидании запоздалых седоков, и так, уже вовсе не по-светски, а по-купечески, подъезжал к массивному дому на Люсинской улице, - а бедная супруга, голубка, Александра Ивановна, вместе с малыми детьми, смотрела из-за занавесок на подъезжающую процессию…
Умер Андрей Кириллович еще совсем не старым человеком, не доживя и до пятидесяти.
Когда я был мальчиком, то не раз спрашивал маму: от чего умер дед?
Она отвечала: от водянки. В другой раз: от заворота кишок.
И лишь гораздо позже, обнаружив, что и я попиваю чересчур усердно, она открыла мне причину его ранней смерти: не от заворота кишок, не от водянки, а от водки.
Конкретно: дед умер в Харькове в 1916 году, сорока восьми лет отроду.
Его похоронили на кладбище у храма Кирилла и Мефодия.
Могила деда не сохранилась. В советское время кладбище ликвидировали, надгробья сравняли с землей, дорожки закатали в асфальт, еще насадили деревьев, разбили клумбы и открыли парк.
Мы с мамой часто гуляли в этом парке, у ХПЗ, у паровозостроительного завода, среди фанерных щитов с портретами стахановцев, кумачовых полотнищ между столбами, гипсовых статуй гребцов и пловчих, - и мама говорила, показывая на клумбу с левкоями: "Здесь лежит твой дедушка".
Таким образом, мой дед Андрей Кириллович не дотянул лишь самую малость до Великой Октябрьской социалистической революции.
Он, слава богу, не дождался того дня и часа, когда большевистские комиссары явились в построенный им краснокирпичный дом на Люсинской улице и предъявили ордер на его конфискацию.
Всего лишь пару лет не дожил он до той поры, когда вся его многодетная семья была, будто вселенским взрывом, разметена по белу свету, по земному шару, от Тихого до Индийского океана - причем эти координаты употреблены здесь не ради красного словца.