Секретарь дал со своего места дополнительное доказательство необходимости жесткого проведения едоцкой кампании.
– Если так считать, – сказал секретарь, – тогда и прополочная кампания не нужна: ведь ходили же раньше бабы сами полоть просо, а почему же мы их сейчас мобилизуем?
– Потому что, молодой человек, вы только приказываете верить, что общественное хозяйство лучше единоличного, а почему лучше – не показываете, – ответил мой дорожные товарищ.
– Нам показывать некогда, социализм не ждет! – возразил секретарь.
– Ну, конечно, – заключил борец. – Вы строить и достраивать ничего не хотите, вам охота поскорее как-нибудь отстроиться и лечь на отдых среди счастья… Вот она – левая бегущая юность! – уже ко мне обратился командированный.
Настроение председателя было иным. Он угрюмо предвидел, что дальше жизнь пойдет еще хуже. По его выходило, что людей придется административно кормить из ложек, будить по утрам и уговаривать прожить очередную обыденку. Секретарь же с ним постоянно ссорился и считал его правым трусом, сам в то же время яростно и директивно натягивая группу бедняков-активистов, не давая им ни понять, ни почувствовать, вперед, бегом через колхоз, на коммуну.
Спустя немного времени окружной товарищ сильно смеялся такому четкому обстоятельству, когда левый и правый сидят в одной комнате и все время как бы производят один другого из единой кулацкой бездны.
– Едоцкая кампания была ниточкой, на которую я сразу поймал и левацкого карася и правую щуку, – объяснил мне окружной спутник. – Придется мне в этом селе посидеть и кой-кого обидеть из этих дрессировщиков масс.
– Да ты слишком примиренчески с ними говоришь, – сказал я. – При чем тут юность, нежность, когда левый правит на катастрофу? Крой безупречно и правых, и левых!
– Это верно, – вдумчиво согласился борец. – Случись что тяжелое, левый ведь побежит к правому – боюсь, скажет, дяденька! А этот дяденька зарычит своим басом и угробит все на свете, кулацкий кум!
Окружной человек еще немного подумал среди тишины кончающегося степного дня.
– Правильно, правильно: у левых дискант, у правых бас, а у настоящей революции баритон, звук гения и точного мотора.
И здесь борец с неглавной опасностью отошел от меня, я же направился из Понизовки дальше по своему маршруту, несмотря на вечернее время.
Идти мне пришлось недолго: два неизвестных инженера ехали с шофером на автомобиле и взялись меня подвезти до ближайшего места. С полчаса мы ехали спокойно, потом в моторе что-то жестко и часто забилось, словно в камеры цилиндров попалось металлическое трепещущее существо. Конус, тормоз – и шофер вышел смотреть повреждение. Отняв гайки, мы общими усилиями попробовали поднять блок цилиндров, но силы у нас оказалось меньше тяжести, а энтузиазма не было. Прохожий человек стоял и судил нас:
– Вы маломочны и беретесь не так. Лучше ступайте на Самодельные хутора – отсюда версты две будет, и того нет. Возьмите оттуда Гришку – он вам один машину зарядит. А так вы замучитесь: вы люди не те.
Мы помолчали из уважения к себе перед прохожим, но затем сообразили, что без этого Григория с хутора и без лошадей нам не обойтись, темнело уже.
Я пошел на хутор. В лощине существовали четыре закопченных двора, из каждой трубы шел какой-то нефтяной дым, а всюду в этом поселении гремели молотки. Хутор был похож не на деревню, а на группу придорожных кузниц; самые же дома, когда я подошел ближе, были вовсе не жилищами, а мастерскими, и. там горел огонь труда над металлом. Опустелые поля окружали эту индустрию, видно, что хуторяне не пахали и не сеяли, а занимались железным делом какого-то постоянного машинного мастерства. Вдруг резкая воздушная волна ударила мне в глаза горячим песком, снесенным с почвы, и вслед за этим раздался пушечный удар. От неожиданного страха я присел на лопух и слегка обождал. Голый человек, черный и обгорелый – не на солнце, а близ огня – вышел из хаты-мастерской и поднял позади меня огромный деревянный кляп.
Этот человек оказался необходимым нам Григорием. Он только что испробовал прочность железной трубы посредством выстрела из нее деревянной пробкой: железная труба лежала в горне, имея воду внутри, и работала, как паровой котел, – на давление, пока не вышибла кляпа из отверстия.
Григорий пошел со мной и поступил с автомобилем очень просто: он выбрал начинку из двух цилиндров, в виде рассыпавшихся вкладышей, и запустил мотор на двух цилиндрах.
– Ехать можно, – сказал нам Григорий, – Только в двух холостых цилиндрах теперь живот болит – там газ и масло гоняются непостижимо как.
Мы поехали на его хутор. Хутор этот живет уже лет двести, и всегда в нем было не более четырех дворов. В свое отошедшее в древность время хутор был ремонтной мастерской чумачьих телег, арб и чиновничьих экипажей, а теперь на хуторе поселились бывшие партизаны и демоби-лизованные красноармейцы, происхождением из шахтеров, московских холодных сапожников и деревенских часовых мастеров, делавших в свое время, за недостатком заказов, девичьи бусы.
– Вы ездили на автомобиле? – спросил Григория один основной пассажир-инженер.
– Кто мне давал его?! – с вопросительной обидой произнес Григорий, правивший машиной.
– А как же вы едете так прилично?
– А я же еду и думаю, – объяснил Григорий. – Машина же сама говорит, что ей симпатично, а я ее слушаю и норовлю.
На этом хуторе мы ночевали, потому что Григорий обещал поделать вкладыши из металла, который никогда не лопнет и не раскрошится.
Мы легли на ночлег в солому близ сарая, в котором хранился уголь и брак продукции. Едва только мы углубились в прохладу сна на свежем воздухе, как нас разбудил гром аплодисментов и длительные овации. Вокруг ничего не существовало, кроме тихой и порожней степи, а в одном строении хутора гремел восторг масс и трезво дребезжало стекло открытого окна. Я встал в раздражении испорченного сна, но со счастьем любопытства.
– Неопределенных возгласов не хватает! – услышал я рассуждение Григория в тишине кончившейся овации. – Люди всегда работают сразу – и в ладоши и в голос крика! Иначе не бывает. Когда рад, то все члены организма начинают передачу.
Я не понимал и пошел внутрь мастерской. На полу жилья стоял станок, похожий на тот, что точит ножи и всякие лезвия, но с особым значительным ящиком и разными мелкими деталями. Привод станка в действие явно был ножной. Весь этот аплодирующий автомат был изготовлен полевыми мастеровыми для Петропавловского драмкружка, которому нужны были, по ходу одной пьесы, приветствующие массы за сценой.
Здесь пришел другой мастеровой – Павел, по прозванию Прынцып; он принес кусок блестящего металла в руке.
– Что это? – спросил я у Григория.
– Это мы детекторы из него крошим.
– И много вам заказывают?
– Тыщи. Наши деревни музыку обожают, а слободы еще более. Я думаю, что дальше в степь радио и не проходит: у нас в округе антенн гуще, чем деревьев, вся волна тут оседает.
Затем мастеровые сели ужинать; их было семь человек, и все они слегка походили друг на друга. Стол находился под кущей закоптевшего единственного дерева – в конце двора; над столом, подвешенная к дереву, горела чугунная люстра из десяти пятисвечных электрических лампочек, а самое электрическое питание лампам подавал аккумулятор с чердака. На столе имелись для аппетита полевые жестяные цветы в банке и две стальные гравюры, изображающие любовь.
После сытного ужина, рассчитанного на утоление мощных туловищ степных мастеровых, состоялось чтение газеты вслух. Читал Григорий, а остальные серьезно слушали и отвечали искренними чувствами.
– "Нашей погранохраной задержан польский шпион Злучковский!" – читал Григорий.
– К ногтю! – решили слушатели про того шпиона.
– "В Баку открыт новый мощный завод смазочных масел".
– Машинам необходимы жиры. Это первейшая нужда, – одобряли такое дело мастеровые, сочувствуя машинам.
– "Камчатская пушная экспедиция Госторга шлет приветствие пролетариату Советского Союза".
И все слушатели молча наклоняли головы в ответном приветствии.
– "Близ Ашхабада наблюдались слабые толчки почвы. В деревне Исмидие разрушен один дом".
– Зря: люди работают, а посторонняя сила лезет.
Это были очень серьезные люди. Было заметно, что они не слушают происшествия, а чувствуют их, не созерцают, а изучают и в легкой работе ума отдыхают тяжелым телом.
После ужина Григорий принялся за изделие вкладышей для автомобильного мотора. По его системе вкладыши должны получиться прочнее, чем были, потому что он собирался их делать не из целого куска бронзы, а из частей.
– Ты видел дома из одного цельного камня? – спросил Григорий у меня.
– Нет, – по справедливости сообщил я.
– Оттого они и стоят по сто лет, оттого и держат бури, жару, дожди и сотрясения! Я тебе вкладыши сварю из крупинок и частей, как кирпичный дом. Будешь ездить сильно. Митрий, порть мне бронзу на мелочь.
Дмитрий начал рубить кусок бронзы.
– Брось, – догадался Григорий. – Бронза стоит государству средств и организации. Руби мне ее из старых вкладышей.
И так было поступлено.
Еще не успел сварить и отформовать Григорий вкладыши, как из степной ночи предстал перед мастерской таинственный, озадаченный всадник. То был друг Григория – комсомолец из далекой слободы.
– Гриша, к нам бог вступает, поп и бабы ему иже херуим хором поют, на голове у него свет горит!.. Едем со мной на лошадином заду!
– Заводи машину, – сказал Григорий мне. – Буди шофера!
Шофера я разбудил, а инженеры от усталости ехать не захотели.
Через минуту мы помчались с хутора на паре цилиндров – бороться с пришествием бога в слободу, а позади нас поспевал комсомолец на коне.
Мы приехали быстрее бога: он еще не дошел до слободы, а медленно двигался по горизонту, окруженный старым народом, и над головой его действительно светился нимб беловатого огня. Мы дали газ в мотор и, с перебоями в цилиндрах, достигли бога и верующих в него.
Шел старик по земле, одетый в рядно, босой и торжественный. Борода, ясные очи и благоду-шие пожилого лица служили как бы определенными признаками бога-отца. Вокруг косматых головных волос светилось ровное озарение. Увидев автомобиль, бог-отец выпустил из рук чернохвостого голубя, означавшего духа святого; голубь не хотел было улетать от кормильца, но Григорий дал воющий сигнал – и птица понеслась боком вдаль.
За это мы получили из толпы камень, разбивший стекло в правой фаре.
Григорий тогда встал на шоферское сиденье:
– Господа старики и старухи! (В южных слободах любят это почтительно-отжившее обращение). Господь устал от тягости грехов народа и пешего хода по земному пространству. Мы приехали сюда на машине, чтобы заставить дьявола послужить господу… Садись, бог!
– Охотно, голубчик! – согласился близко созерцавший нас бог-отец.
Он был усажен в пассажирское заднее сиденье, и рядом с ним сел Григорий, а шофер повел машину с такой скоростью, чтобы старики и старухи поспевали сзади бежать.
Ночь продолжалась над нами; глубокая звездная природа существовала вокруг нас, не замечая местного людского происшествия. В слободе заметили приближение того, кто явился во второй раз в мир человечества, и сторож зазвонил в главный колокол с малыми подголосками, произнося на них пасхальную службу.
Шоферское боковое зеркало все время отражало свет заднего бога, и вдруг оно погасло; я не мог обернуться, потому что по указанию шофера качал воздух в бензиновый бак, но зеркало опять заблестело божьим сиянием, и я успокоился.
У входа в храм лежал ниц поп и так же повалены были все те, кто раньше ходил под богом. В стороне стояла группа комсомольцев, трактористов и молодых слобожан, они бесстрашно улыбались накануне светопреставления. Один крестьянин, уже положительного возраста, подошел ко мне в сомнении:
– Либо, товарищ, правда – бог где-то был, а теперь явился, когда не нужен.
Я не разубеждал его словами, поскольку бог-отец почти фактически был. Здесь божий свет снова потух. Поп поднял очи.
– Где же свет господень, что я видел во мгновении времени?
– Сейчас, – ответил бог. Но свет вокруг его головы не происходил.
– Давай я зажгу! – предложил Григорий. – Ты будешь копаться должность потеряешь.
Он заголил богу рядно, как юбку, пошарил на его груди, и свет засиял.
– У тебя зажимы на батарее ослабли, – тихо сообщил Григорий богу.
– Знаю! – согласно сказал господь. – Туда бы нужно болтики и гаечки, а разве их обнаружишь где в степи.
После посещения храма мы повезли бога в избу-читальню. Так пожелал Григорий, а бог согласился. У Григория был замысел: в этой зажиточной слободе почти никто не верил в радио, а считали его граммофоном. – Григорий вез бога в техническое доказательство. В избе-читальне собралось народу порядочно, тем более что прибывал бог.
В громкоговорителе же ослаб аккумулятор, и про то знал Григорий, а у бога висела вокруг груди свежая батарея элементов. Григорий поставил бога вблизи громкоговорителя и прицепил его проводами к аппарату. Радио, получив усиленное питание, зазвучало четким басом, но зато свет вокруг головы бога потух.
– Верите ли вы теперь в радио? – спросил Григорий собрание, во время перерыва для подготовки оркестра в Москве.
– Верим, – ответило собрание. – Верим господу и в шумную машину.
– А во что не верите? – испытывал Григорий.
– В граммофон теперь не верим, – сообщило собрание.
– Вот тебе раз! – раздражился Григорий. – А если мы вам граммофон сделаем, тогда поверите?
– Послухаем. Слухать будем, а верить обождем.
– А если я вас бога сейчас лишу?
Собрание и тому не особенно удивилось.
– Ну что ж, – ответил за всех неимущий мужик Евсей, читатель центральных газет. – Вместо одного бога за нами десять безбожников ухажорствовать будут. Чем, Гриш, меньше веришь, тем оно к тебе внимания и доходу больше.
В полночь настала пора расходиться. Но вышло горе: никто не брал бога ужинать и ночевать в свою хату. Слобожане требовали, чтобы сельсовет назначил подворную очередь на содержание бога, а неорганизованно иметь бога не желали.
– Да возьми хоть ты его, Степан, – сказал Евсей соседу. – У тебя новая хата порожняя, как-нибудь уляжешься.
– Чего ты? – обиделся Степан. – Я третьего дня бревна на мост по самообложению возил.
Бог уже захотел есть и озяб от свежей ночи, проникавшей в окна избы-читальни.
Наконец над ним сжалился комсомолец, который приезжал за нами на хутор, и позвал старика в свою хату, где существовала одна его бедная мать.
Григорий озлобился на такую религию и увез бога на хутор как старика. Там бог поел, выспался и наутро остался трудиться второстепенным кузнецом. Он оказался кочегаром-летуном астраханской электростанции, тронувшимся в путь в виде бога-отца для проповеди святой коллективной жизни и для подыскания себе почетного счастья в колхозе.
– Я тебя еще раз поймаю – ушибу! – пообещал Григорий. – Живи здесь и работай на производстве. Проповедуй молотком, а не ртом.
Довольный бог остался: все же в нем жила душа кочегара и пролетария, жила и думала: кулак или другой буржуй не сумел бы стать богом, – он, невежда, не знает электротехники.
С теми техническими способностями, какие были у Григория Михайловича Скрынко, сидеть ему на хуторе и стрелять из труб деревянными пробками – не к чему и вредно для государства. Наутро я сказал Григорию об этом. Он послушал и показал мне на окружные бумаги, в силу которых он назначался директором машинно-тракторной станции из шестидесяти тяжелых тракторов; начальной базой для этой станции предназначался тот самый механический хутор, где жил сейчас Григорий. Машины и оборудование для МТС должны были прибыть в течение одной-двух недель.
Это было прекрасно. Лучшего вождя и друга машин, чем Григорий Михайлович, найти в этой местности нельзя. Кроме того, только в случае внезапной смерти Григория Михайловича посевной план МТС мог бы быть не выполнен, а при его жизни этот план наверняка будет превышен процентов на сто, ибо у него трактора не остановятся никогда и он заставит машину работать даже на одном цилиндре, лишь бы сберечь весеннюю минуту.
– А я недоволен, – сказал мне в последующей беседе Григорий Скрынко. Вот проверну здесь генеральную линию, покажу всей средноте, что такое колхоз в натуре, что такое весна на тракторном руле, а потом учиться уеду, – больше не могу терпеть!
– Чего вы не можете терпеть?
– Отсталости. Зачем нам нужны трактора в каких-то двенадцать, двадцать или шестьдесят сил. Это капиталистические слабосильные марки! Нам годятся машина и двести сил, чтоб она катилась на шести широких колесах, чтоб на ней не аэроплан трещал, а дышал бы спокойный нефтяной дизель либо газогенератор. Вот что такое советский трактор, а не фордовская горелка!
– Это, пожалуй, верно. Но как того добиться?
– Стану сам профессором тяги, вот и добьюсь.
Наверное, так и случится, что года через три-четыре или пять у нас начнут пропадать фордзоновские царапалки и появятся мощные двухсотсильные пахари конструкции профессора Г. М. Скрынко.
– Что будет дальше на моем пути? – спросил я у Григория.
– Колхоз "Без кулака", – сказал Григорий. – Там председателем мой двоюродный брат, Сенька Кучум, скажи ему, что ты был у меня. А еще далее у тебя будет 2-е Отрадное, там тоже меня знают, и ты кланяйся кому-нибудь!
Я направился в этот указанный колхоз, но ввиду ночной тьмы не успел достигнуть места назначения и явился туда наутро нового дня.
При входе в колхоз висела вывеска с названием этого общественного сельского хозяйства, а под вывеской план работ на текущий год, изображенный по железу, и классовый состав колхоза:
48 бедняков, 11 батраков, 73 середняка, 2 учителя, прочая женщина с детьми-сиротами.
Колхоз "Без кулака" существует с августа 1929 г., причем в 1928 г. при единоличном ведении хозяйства нынешними участниками колхоза засеяно озимыми всего 182 гектара, колхоз же посеял озимых 232 гектара, по яровым колхоз наметил увеличить площадь посева в полтора раза против того, что сеяли нынешние члены, будучи единоличниками. За счет какой же конкретной силы произошло увеличение производительности сложенных бедняцко-середняцких хозяйств?
Не зная этого, я пошел к Семену Кучуму, чтобы спросить. Семен, по прозванию Кучум, удивил меня мрачностью лица и резким голосом, раздающимся из глубины его постоянно скорбящего сердца.
– Я не могу тебе ответить, – сказал он мне, – потому что для нас нет такого вопроса, для нас это понятно без всякого ума.
– У вас, наверное, тракторы есть или вам МТС работала?
– Нет еще ни трактора, ни МТС.
– А что же есть?
– Чего в тебе нет: в нас нет вопроса.
– А отчего же мужики больше сеять начали?
– А для чего же они колхоз организовали – для бурьяна, что ли?
– Ты обходишь мой вопрос, – я же с добром спрашиваю.
– Не обхожу, – сообщил Кучум. – По-твоему, все наше дело должно выйти так: собрались люди в кучу с одним планом и желанием, стали работать, и вдруг ничего у них не вышло. Это же страшно, и так быть не может! Так думает безумный или ненавистный.
– И я так думаю иногда.