Господи! Что ему эти дискуссии? Какая прелесть вот так ехать и в пробках целоваться. И больше ничего знать не надо. Объективность! – зачем в любви объективность!? Не надо нам объективности, когда глядишь на любимую, слушаешь любимую, трогаешь любимую. Объективность! – ведь, действительно, многие знания печаль умножают. И он ответил на её поцелуй, мельком подумав, что в соседних машинах усмехнутся, наверное, глядя, как сей пожилой джентльмен фривольничает с юной дамой. Про себя подумал уважительно: джентльмен. И дальше подумал, что плохо он делает, поскольку девочка пишет диссертацию, а он… То ли Фауст, то ли Мефистофель – разрушает цельную натуру. Добром не кончится. Но зато, сколько радости он получает, слушая в ответ её голос, мелодии её ответов, глядя на её профиль, устремлённый в сторону сегодняшней цели. На её губы шевелящиеся, когда она ему отвечала. "Зачем я так многословен? Меньше бы сам говорил, больше б слушал её, больше б видел и понимал её реакции. Не нужна мне ублюдочная объективность. Илана – чудо и знать ничего больше не хочу. И вообще, любовь и объективность несовместны". Он не рискнул её обнимать столь же наглядно, как это делала она, а снял руку с рычага скоростей и поцеловал, стараясь, чтоб поцелуй был на уровне дуновения теплого морского ветерка.
Душа, душа играла, когда он глядел, слушал, ждал её. Душа разборчива. Это плоть всеядна. А получается наоборот: Душа жаждет субъективности; плоть считает.
* * *
Оксану он знал много лет назад. В его ранние врачебные времена она была сестрой в соседнем отделении и училась в медицинском институте. Хороша была. Он тогда автоматически глаз на неё положил, но никогда никаких поползновений и попыток домогательства даже в мыслях его не возникали. А тут он вызвал врача из поликлиники, когда одолел его банальный грипп, но с температурой, и, "на тебе-здрасьте" – является участковая, лично товарищ Оксана. "Вальяжна и бельфамиста", в глазах огонь играет. Впрочем, может, ему это от температуры привиделось? Но глаз его тут же в ответ заиграл, руки раскрылись для объятий, ноги заходили ходуном: "Боже! Оксаночка! И к ногам такой красавицы я должен сложить все свои недуги?! А?" "За красавицу спасибо, Ефим Борисович. Все недуги не надо. Мне бы с вашим гриппом управиться. У вас грипп, да?" "Да, наверное, конечно. Но душе моей было бы комфортно, если б ты, Ксаночка, приложила все свои знания и умения для моего уврачевания. Ничего, что я по старой памяти, позволяю себе говорить тебе ты?" "Господи, Ефим Борисович! А как иначе?! Что вы такие церемонии развели? А уврачевать я вас готова". "Нынче без цирлих-манирлих никак не можно. И приложу все силы тебя очаровать". "Работайте. Только с чего вдруг? Всё можно было и тогда ещё". "Ксаночка, я сейчас не на работе, а тогда мы были солдатами одного полка. А сейчас, дома, когда я вижу столь очаровательную даму, рефлексы чаровничанья включаются автоматически". "Слыхали. Слыхали". "Я очень люблю женщин, вообще. Всех. Я всех хочу очаровать…" "И, наверное, обласкать?" "Ну, это, если удается… Это ещё не программа-максимум, но больше, чем программа-минимум".
"Ладно, Ефим Борисович. Всё-таки, что с вами? Что болит, что неможется?" "Ксаночка, родненькая, золотце моё, только от твоего вида и голоса, у меня уже всё прошло". "Судя по цвету лица, голосу, красным глазам и эйфории, температуру даже измерять не надо". Оксана приложила ко лбу его руку. Он тут же её перехватил и поднёс к губам своим для… Ну ясно чего для. Но не поцеловал: рот жаждал говорить, для чего губы шлёпать должны. "Как замечательно. Сразу видно настоящего доктора. Ни к аппаратам, а к телу и слову больного. Слово и тело!" В конце концов, вернее, в конце слов, он, изловчившись, руку всё же чмокнул. Некачественно – температура знать себя даёт. "Не надо, Ефим Борисович. Высокая температура. Я чувствую её". И она приложилась губами к его лбу. "Ты не боишься заразиться от меня?" "Боялась – не пошла бы в участковые". "Ну, в какой-то степени и это правда. Но это в лоб. А в губы если?" Оксана засмеялась: "И в губы не боюсь. При том другие страхи". "И страх и наслажденье". "И то…"Ефим Борисович двумя своим ладонями сжал голову её с боков и притянул к себе. Чуть задержался… Пауза движения. Сопротивления не почувствовал он, горячие губы его на своих почувствовала она. Нет сопротивления, стало быть, нет и возражения. Температура им не помешала. И сил хватило.
Она не заразилась.
……………………………
Через пару недель ехали они в машине. Он рулил, продолжая первоначальную игривость. Они за это время достаточно привыкли друг к другу. "Терапию твою нам, Ксаночка, необходимо продолжать. Возражения есть? А?" "Как ты мне надоел со своим вечным А. Ну, слова в простоте не скажешь". "Слова-то в простоте говорю. А ещё большая простота в деле. Слово и дело! – знаешь, что это значит?" "Слово и тело – вы сказали в прошлый раз". "Ну, и память. После слов этих я и подступил к телу. А вот при Алексей Михалыче Тишайшем ими предваряли заточенье в каземат. Сажали. Тишайший! – чтоб всё шито-крыто. А?" "Тьфу ты. Опять. Ну, и зачем мне это знать?"
"А затем, чтоб понимать вот эту херню, что развесили по улицам". "Чего это ты? О чём?" "Да вон, идиотские растяжки, лозунги. Ни уму, ни сердцу. "Медицинские работники! Повышайте обслуживание…" Ну и дальше. Идиотизм. Вот, сейчас всё бросим, и начнём с тобой обслуживать. Так сказать: чего угодно, барин? Чего говна навешали!" "Чего это ты? Их же никто не замечает". "Вот именно. Раздражитель… Или вот, ещё какую-нибудь чепуху, вроде, народ и партия, что вместе и навсегда". Оксана рассмеялась: "Вместе навсегда – русский с китайцем, ну что-то в этом роде. Ничего себе чепуха, когда народ с партией едины. Вот так". "Это ж надо так народ принизить, чтоб считать, что он един с этой мафией, шайкой, кодлом…"
И на этих словах машина стала дёргаться, фыркать и… заглохла. Оксана опять рассмеялась: "Нельзя партию ругать. Уголовно-моральный их устав чтить требуется". "Устав… Устав от партии, машина и заглохла". Мрачно пробурчал Ефим и стал выходить из машины.
Ефим Борисович в машине ничего не понимал. В таких случаях он доталкивал машину вручную и вножную к тротуару, поднимал капот, склонялся над мотором и глубокомысленно смотрел на двигатель. Обязательно вскоре подходил кто-нибудь из проходящих доброхотов. Иные просто спрашивали. Иные, не успев выяснить проблему, сходу начинали давать советы, а наиболее продвинутые в делах технических поначалу интересовались, а уж потом… А уж потом начинали ковыряться и что-то делать. Тут важно во-время доброхота остановить до появления лишних деталей. Эти случаи, когда доброхот починит и вовремя остановится, идеальны. Но иногда приходилось машину тащить на веревке домой или к мастерам.
Вот и сейчас Ефим Борисович начал толкать машину. Оксана посильно помогала, стараясь не испачкать одежду, не сломать каблук, ну, и соблюдая все прочие необходимые осторожности. Подошёл милиционёр. "Ну, вот! Нашёл место испортиться. Давай. Давай быстрей с дороги. Толкай, толкай поактивней". Ефим напрягся – нога подвернулась и он упал. Естественно, экспрессивное ненормативное восклицание. "Что, Ефим? Очень больно?" "Что-то да. Думаю, что перелом". Милиционер, обеспокоенный ненормативной локализацией машины, что уже его касается впрямую, отреагировал адекватно. "Ну, уж, сразу перелом. Давай, давай. Вставай. Не положено здесь машине быть". "Я не могу. Я не встану". "Ефим, я помогу доскакать до тротуара. А что с машиной-то?" С помощью Оксаны Ефим Борисович поднялся и, облокотясь на неё, ойкая и охая, допрыгал до обочины. Ничего не поделаешь, и милиционер сам дотолкал машину к тротуару. Включившись столь активно в помощь, блюститель порядка открыл капот и что-то через пять минут восстановил. Машина заработала. Всё произошло так быстро, что ни один из доброхотов не успел и подойти. Никто совет не подал. Власть всё сделала сама. Довольный собой милиционер, в высшей степени доброжелательно, предложил вызвать "скорую". Ведь если кому удачно поможешь, то и лучше, добрее к нему относишься. И наоборот. "Не надо, товарищ начальник. Я сама довезу. Он доктор. Я к нему и отвезу. Так. Разрешите расплатиться". Оксана полезла в сумочку. "Не надо, не надо. Подумают, что взятку беру. Осторожненько. Права предъявите и с ними. Ага, ага. А вообще-то, зря. Травма ведь. Может, вам… Спасибо, спасибо… Помочь доехать?" "Да нет. Я вожу. Вы мне помогите его посадить в машину".
И как поётся: Скоро в сказках сказывается, да не скоро дело делается. Так то в сказках, а на деле, когда свой человек в больницу попадает, всё делается скоро и споро. Часа через два Ефим Борисович уже лежал в своём кабинете с загипсованной ногой. Дежурный травматолог помог его уложить на диван. "Ну, вот так, Ефим Борисович. Завтра придут заведующие и пусть они решают. Я бы операцию лучше сделал, чем долго с гипсом валандаться". "Я тоже так думаю. Но пусть они решают. Я ж понимаю, что значит связываться с докторами, особенно, со своими. Спасибо, ребята". "Сейчас ещё обезболим…" "Пока не надо. Пока ещё действует обезболивание. Доктор Оксана позовёт, когда понадобится. Спасибо". "Может, что поесть принести?" "Пока ничего не надо. Оксана скажет".
Травматолог ушёл. "Ксаночка, запри, пожалуйста, дверь, и помоги мне раздеться. Не лежать же мне в портках". Оксана стянула с него свитер. "А рубашку оставь. Главное освободиться от штанов. Смотри-ка и утку принесли". Оксана занялась брюками и не без труда стянула. Когда накладывали гипс, штанину завернули вместо того, чтобы снять. Видно постеснялись, да и ему было неловко сказать. "Может, и трусы с тебя стянуть?" "Если дверь заперла, то и это не лишнее. Думаешь, если перелом, так я уже и не соответствую кондициям?" "Совсем не думаю. Ты ж супермен. Даже если больно – будешь делать вид, что всё о, кей. Вот посмотрим, как действительно слово сочетается с делом". Оксана, смеясь, стала стаскивать и трусы. Очень быстро она убедилась, что слово с делом у него пока не расходилось. Диван узкий. Позу не подобрать. Она встала около дивана на колени и приникла лицом к центру его тяжести и мужества.
Скоро сказка сказывается, скоро и дело делается.
* * *
Как счастливо они жили! Как прекрасны постоянные ожидания. То он ждал ее приезда. То он ждал её звонка. Он ехал на работу и смотрел: вдруг увидит ее машину, вдруг она решит перед своей работой заехать к нему. А потом на работе – уже два часа, как она у себя в больнице: сейчас позвонит, сейчас позвонит – и звонила. И лишь услышит её голос, как некий обруч сваливался то с груди, то с головы. Точно он не локализовал, но что-то его отпускало. И он легко и свободно бежал по своим больным, в операционную. Какое счастье, что мир придумал мобильные телефоны. Только во время операции обрывалась их связь. Но после операции он тотчас возобновлял связь, так сказать, внешнюю. Ибо внутренняя связь не обрывалась ни во сне, ни во время операций. Да, во время операции он был сосредоточен на деле – на органах, что в это время занимали его голову и руки, на вытекающую кровь, требующую немедленной остановки. Работали все рефлексы, устоявшиеся за полстолетия стояния у этого стола. Но стоило отвернуться, стоило замереть, как отступали привычные автоматические рефлексы и душой, мозгом вновь властно завладевала Илана. Странно, операции, больные – а она не мешала. Он с ней мысленно говорил, воображая, что советуется с терапевтом. На самом деле эта любовь обостряла и его профессиональное мышление. Интересно, а было бы так же, если бы Илана оказалась, скажем, электронщиком, программистом, или… билетером в консерватории? Что обостряло, улучшало… и было ли это так на самом деле? Он так считал, ему было комфортно так и исполать ему.
А потом он приходил домой и опять ждал, ждал. Ждал сначала звонка. Потом ждал приезда. Либо стоял на балконе, либо стоял у окна. И ждал, ждал. О! Холодок, холодок метнулся на своё законное место – это машина выехала из-за угла. Вот она выходит из машины. На ходу, пультом, запирает двери и бежит к подъезду. Бежит, бежит! Осторожно, дорогая! Не беги! А при этом и одновременно: быстрей, быстрей – я же так давно жду тебя… может, всю жизнь…
И так почти каждый день. Какое счастье! Ефим Борисович просыпался рано и всегда вставал легко. Быстро под душ. Сначала горячий, потом холодный. И всё. И он в хорошем виде. И никакой зарядки. Он уже заряжен. Сколь прекрасна смена температур. Климата. Условий существования. Смена… Нет, нет! Больше он ничего не хотел менять. Сейчас он страшился перемен, холил и лелеял павшую на него стабильность.
Да и сегодня, как всегда, он хотел подняться и – быстрей под душ, но что-то не можется… Он лежал и вспоминал… вот то и вспоминал, о чём написано было в самом начале. Да. Да – её грудь приспособлена для родов, для кормлений. А как хорошо, если бы она родила ему дочку. Он уже представлял себе её, свою дочку. В этом и выразился весь его эгоизм: у него-то было два сына и ему мнилось, как родит она ему девочку. Но у Иланы была дочка. Ей бы, наверное, лучше мальчика. Но он не думал о ней. Вот ведь, как интересно. Он её любил, как ему казалось, вернее, как ему в душе выговаривалось, а… Да не мальчика для Иланы, а девочку для себя. Размечтался. Г-споди! Ещё недавно она лежала рядом. Он наслаждался теплом её… нет, конечно, теплом души. Душа разборчива – плоть всеядна. Не сравнить тепло души и плоти. Он подумал, что долго длится беременность и что возникнут сложности в общении. Разного вида общения. А потом он вспомнил про баночку против беременности и решительно приподнялся в постели.
А неохота. Такого не бывает. Холодок, холодок, но не тот, пугающий и ласкающий. Холодок по всему телу. Да, это ж просто озноб, наконец, сообразил доктор. "То-то мне и вставать не хочется. Надо бы температурку померить".
Короче, заболел Ефим Борисович.
Позвонить – не позвонить? Сказать – не говорить? Вот в чём вопрос. Хочется сказать – быстрей приедет. Сказать – волноваться будет. Волноваться! "Хорошо об себе думаешь" – себе и сказал Ефим Борисович. Всегда, больше двух часов он не выдерживал, не слыша её голоса, а тут ни звонка, ни голоса. Всегда он уже сам звонил, если не оперировал. А тут на тебе: звонить – не звонить. Гамлетовская высота.
Телефон откликнулся! Господи! Слава Ему!
– Наконец! Ты?
– Ефим Борисович, вы что не пришли? Дома?
Чёрт побери! Он же должен был сообщить в отделение. Это же стандарт, если что – всегда звонил ещё до начала рабочего дня. А он, только о ней: звонить – не звонить? Она ж на работу, наверное, трезвонит.
– Ребята. Простите. Не позвонил. Температура. Простудился, наверное. Или грипп. Сегодня не приду. Полежу…
И ряд указаний дал. Просил не приходить – он ждал её. Она же, конечно, придёт. "Небось, телефон в кабинете разрывается. Мобильником не воспользовалась – думает, наверное, что на операции я. Позвоню сам чуть позже. Скажу, что дома. Не буду волновать".
И так полдня душа разрывалась: Быть или не быть! Не выдержал:
– Это я.
– А я вам звонила. Вы не в кабинете?
– Нет, я уже дома.
– Что, как рано? Операций нет сегодня?
– Угу. Может, придёшь пораньше?
– Я ещё не могу.
Сказать – не сказать? Не скажешь – ждать до вечера. Лучше сказать, пожалуй:
– Чего-то домой захотелось. Почему-то решил, что пораньше приедешь.
– Я позвоню.
– Мне что-то не можется. Будь пораньше. А?
– Постараюсь. Ладно. Позвоню.
И не сказал. Или сказал? Как-то ведь сказал – не поняла. Ничего не ел. И не хотелось. Всё ж, чайку попить бы надо. Жидкости нужны. Интоксикацию снимать надо. Озноб. Температура.
Ефим сделал себе чай. Надел тёплую куртку и вышел на балкон – вдруг приехала. Нет. Постоял, подождал. Холодно – озноб.
Ещё два часа прошло. Позвонил сам.
– Ты где?
– Еду, еду. Скоро приеду.
Он опять надел куртку и вышел на балкон. Нет и нет её.
Холодно. Да никакой это не озноб – просто холодно. Температура, по-видимому, растёт.
Ох. Наконец-то! Машина. Вышла. Не бежит. Идёт спокойно. Не бежит. А если бы знала, что заболел? Раньше-то бежала. Ефим заметался по комнате. Раньше надо было начать метаться. А сейчас-то что? Хоть чайник поставить…
Ну, а дальше всё, как всегда. Когда человек болеет. Близкие хлопочут, крыльями хлопают – заботятся. Тоже автоматические рефлексы, отработанные стандарты.