Не у каждого писателя есть вкус, а у Битова - целых два. То есть у него есть рассказ "Вкус", невероятной силы - вот одна фраза: "Светочка спала, расстегнув рот" - и все ясно; хочешь - когда-нибудь прочитаю тебе вслух, как детям читают перед сном? И есть у него точный вкус в построении своего собственного образа. Коротко стриженная седина. Уместные усы. Усы как таковые, вне сочетания с бородой, имеют два основных театрально-художественных смысла. Первый - попытка неврастеника придать себе уверенности; второй - фатовство, претензия на женское внимание, - на мой взгляд этот прием малоэффективен: урода усы красивее не делают, красавцу же придают оттенок слащавости, приторности. У Битова ни то ни другое, у него усы вызваны скульптурной необходимостью: они скрадывают слишком большое расстояние между носом и верхней губой, потому так органично смотрятся.
Или такая вещь, как очки. Если в творческом человеке богемности больше, чем интеллигентности, то, надевая их, он становится немножко похожим на пожилого работягу, которому надо вдруг прочесть письмо или расписаться в ведомости. Так, мне кажется, выглядит в очках Евтушенко, да и мой приятель Ваня Жданов - есть такой поэт. А Битов - он как будто в очках родился. Эдакий европрофессор, а "евро" - это все-таки аристократичнее, чем американский стандарт, на который сориентированы, к примеру, Аксенов и Вознесенский.
И вот, пожалуй, самое главное: Битову блестяще удалось соблюсти принцип "act your age". Те же Аксенов и Вознесенский, они ведь оба постарше Битова будут, на седьмой десяток уже вышли, а в одежде слишком тщательны, да все еще продолжают прибегать к молодежным декоративным элементам, к "фенечкам" каким-то. В итоге они смотрятся старыми мальчиками. А Битов, оформляющий себя в небрежно-сдержанных тонах (темно-серый пиджак, старенькие твидовые брюки, усеянные там и сям шерстяными катышками) - это молодой старик. Имидж более честный и, пожалуй, более выигрышный - в высшем смысле. Хотел бы я тоже…
…Но я тебе еще не все рассказал. Как-то вечером лидер нашей школы - жесткий, лысоватый и худой Иде Хинтце (он звуковой поэт, сочиняет "Rufe" - кр-р-рики, гро-ом-кие такие) собрал в кафе "Принц Фердинанд" нечто вроде педсовета. Между прочим, никакой халявы: каждый пьет-ест что хочет и получает отдельный счет. Битов и я, мы по рюмочке водки (один грамм - один шиллинг) выпили, а русский ночной разговор продолжили уже у него в номере старинно-престижной гостиницы "Грабен": настоящий склеп, и с потолка текло, помню. Писатель достал бутылку "абсолюта" и под него абсолютно гениальные вещи стал произносить. Я поначалу пробовал встревать, соглашаться или оспаривать, а потом уже только слушал, поняв, что присутствую при рождении нового текста, который черново проигрывается на собеседнике. Такой утонченный, богатый полутонами язык слишком роскошен для простого человеческого общения. Причем тут не отдельные тезисы важны, а именно поток речевой. Идеи были самые фантастические: слово "хер", например, он возвел к немецкому "хэрр" - "господин" - словно и не зная, что так буква "х" в кириллице именуется. С Пушкиным делает что хочет, но тут уж только Пушкин лично автору "Пушкинского дома" может претензии предъявлять…
Жалею, правда, что как раз по поводу "Пушкинского дома" постеснялся автору один вопросик задать, очень меня занимавший много лет. Там Лева Одоевцев у своей коварной возлюбленной Фаины из сумки вытаскивает кольцо. Оно якобы дорогое, а на поверку оказывается подделкой, Лева его Фаине в конечном счете возвращает, но я не о подробностях сейчас, а о том, что русский интеллигент в такой сюжетной трактовке предстает способным на воровство. Уж бедного нашего русского интеллигента поносили и так и сяк, но при всех нравственно-политических грехах существуют все-таки у этих хлюпиков кое-какие табу, и вот это "не укради" - уж точно. Интеллигент есть не-вор по определению, а те, что сейчас бесхозное народное достояние рвут на куски, - это не интеллигенция, даже при наличии ученых степеней. Я не утверждаю, что бизнесмен хуже интеллигента, но сама граница важна…
Ну ладно, может быть, и не стоило спрашивать. Зато одну окрыляющую мысль из битовского монолога я для себя вынес. "Гонорар, - сказал он, - это та энергия, которая к нам возвращается после написания текста. А мы еще какие-то деньги пытаемся требовать…" "Мы" - он, конечно, из вежливости сказал (в душе имея в виду "Мы с Пушкиным"), я почти исключаю возможность того, что он хоть одну мою книгу или статью видел, но на обратном пути из "Грабена" в "Ридль" я немножко попробовал и к себе эти слова примерить. Все-таки и ко мне, когда я напишу что-то по-своему, языком о языке, вся затраченная энергия аккуратно возвращается. А после изготовления казенного, общепринятого текста (что порой делать приходится) только изнурение сплошное. Очень может быть, что все мои старания напрасны: абсолютное большинство коллег считает непреложной нормой мертвописание.
Но ведь и у наших научных трудов хотя бы теоретически имеется читатель, а когда пишем учебники для студентов, то читатель просто за спиной стоит. Почему бы информацию ему не передать с речевым ускорением, не протянуть руку братской помощи?
Помню, шагая с этим настроением в третьем часу ночи, я все искал дорогу подлиннее, заплутался на Красно-башенной улице, потом по Беккерштрассе выбрел к доминиканскому монастырю с витыми зелеными колоннами. Во всех храмах шла пасхальная католическая заутреня, а из украинско-униатской Святой Варвары вдруг грянуло - не по-немецки, не по-латыни, на нашем родном языке: "…и сущим во гробех живот даровав!"
XXXI
Теорема эквивалентности № 3. Язык и не-язык находятся в равноправном взаимодействии. (Следствие: художественная динамика литературного произведения создается в равной мере двумя неслиянными и эквивалентными факторами - словесным и композиционным).
Двадцатый век ознаменовался колоссальным преувеличением реальной роли языка. Щедрую дань лингвистическому фетишизму отдали и художники, и журналисты, и политики. Любой малоначитанный полуинтеллигент может сейчас тебе вдохновенно процитировать, что слово - это Бог, что солнце останавливали словом да еще, дескать, словом разрушали города. Но солнце пока вроде на месте, а города и до и после Гумилева разрушали и разрушают экстралингвистическими средствами. Давайте без гипербол порассуждаем. Любить язык для человека так же естественно, как любить самого себя, свою мать и свою родину. Но, когда эти природные чувства выходят за нормальные пределы, они оборачиваются соответственно эгоизмом, инцестом и национализмом. А экстатически-языческое идолопоклонство перед языком ведет к словесному бессилию, тавтологичности, когда что-то наговорено, но в итоге ничего не сказано. Любопытно, что тавтологическая речь на холостом ходу наиболее свойственна представителям таких отдаленных друг от друга сфер, как политика и поэзия.
Язык многое может, многое хранит в себе, но делиться всем этим он начинает с нами только когда мы предлагаем ему нечто равноценное и равносильное: новые логические построения; свежие, не захватанные словами эмоции; новые факты, которые еще только предстоит назвать и обозначить; подробности и оттенки, до которых язык еще не добирался. Язык дан нам как орган речи и вкуса, но и сам он постоянно пробует нас на вкус: чем мы можем быть ему интересны, что мы можем ему предложить?
Во-первых свою индивидуальную глубину и высоту, вертикаль своей личности, соизмеримую с той вертикалью, которая пронизывает язык - от фонетики до синтаксиса, которая создается сообразностью, изоморфностью всех уровней.
Во-вторых, гибкость мысли и чувства, на которую язык может отозваться присущей ему бесконечной гибкостью.
Гибкая вертикаль. Она есть и у языка и у экстралингвистического мира, то есть не-языка, всей невербальной реальности. На этой основе язык и не-язык пребывают в постоянном равноправном диалоге. На таких же основаниях может вступить в диалог с языком и отдельная личность, причем свидетельством глубины такого диалога будет не "красивость", не экспрессивность речи индивидуума, а ее естественность, органичность для данного субъекта. Лингвистически интересный человек - не тот, кто говорит "красиво", а тот, кто говорит по-своему. Ведь обыденная наша речь как минимум на девяносто процентов состоит из цитат, из клише. Свой неповторимый язычок в нехудожественном пространстве можно высунуть не более чем на одну десятую.
В иных, сплошь интимных отношениях с языком находится писатель стихов и/или прозы. Обручившись со словом, он уже без него ни единого слова сказать не может, - все у них теперь общее. Однако это иллюзия - думать, что язык сам по себе что-то "диктует" пишущему подкаблучник, раб, пассивный исполнитель этому властному, но в то же время гибко-податливому существу не нужен. "Поэт издалека заводит речь.// Поэта далеко заводит речь" - цитируя Цветаеву, обычно акцент делают на втором стихе, но что значит "издалека" в стихе первом? Значит, из своей глубины, из дословесного и внесловесного космоса, из боли, проходящей, согласно той же Цветаевой, "всего тела вдоль". Подлинная духовная вертикаль, кстати, проходит и через нижнюю половину души. А вертикаль половинная, "верхняя" - это всего-навсего "культура", духовность поверхностная, не космическая.
Поздний и пост(ный)модернизм взамен глубинного диалога с языком вступили в дешевую интрижку с легкомысленным двойником языка, с речью-проституткой, па-речью (пользуюсь древней словообразовательной моделью: не "сын", а "пасынок"). В этом симбиозе от мира взят наносной, поверхностный хаос, от человека - эгоцентрический цинизм, от языка - легкодоступная свобода игрового плетения словес. Это словоблудие почти неуязвимо для разоблачения, его невозможно призвать к ответу, поскольку оно ни за что не держится и ничем не дорожит. Тем не менее есть один обобщающий аргумент против бесконечно-"горизонтальной" болтовни: она не создает новых композиционных форм. Здесь мы подходим к приведенному выше следствию из нашей теоремы.
Настоящий, живой язык по своей натуре - строитель. Он всюду видит корень, укрепляет его приставками и суффиксами, венчает окончанием. Так он строит слово, фразу, речь в целом. Он не просто ткет "тексты", он текст разворачивает одновременно как сюжет и как словарь. Литературный талант - это не "хорошо подвешенный" язык, не болтливый "язык без костей", это природная связь приемов языка с приемами композиции. А большие композиционные задачи сегодня можно решать только вкупе с философскими вопросами об устройстве человека и мироздания.
Как это ни грустно нашему брату признать, филологическая эпоха кончилась. Не навсегда, конечно: через пару жизней, может быть, и нагрянет следующая. Но вот сейчас, когда я пишу эти строки, а вы пишете свои, уже наступила эпоха антропологическая, когда надо заново понимать человеческую природу, и думать при этом придется не языком, а головой. При участии души, если таковая имеется. Языку же выпадает труднейшая работа по обретению нового баланса между разумом и чувством, по обозначению природных связей, открытых на этом пути.
XXXII
Наверное я циник, коли Настина "профессия" ни разу не вызвала во мне шока или хотя бы отталкивания. Судя по всему, после второй нашей встречи к ее телу кроме меня имел доступ разве что психованный Егор - и то вряд ли: не поклонница она мужских истерик и секса в наручниках, да к тому же со связанными ногами. "Жила" она с молодым бандитом в последнее время в самом первичном и буквальном значении этого глагола. Ну, а потом ко мне перебралась, навсегда, надеюсь. Денег, уезжая в Вену, я все-таки сколько-то ей оставил: получил как раз за допечатку учебника, причем на этот раз спускать эту сумму в салоне Зухры не было ни малейшего намерения. Другое дело, что такой гонорар сама Настя могла заработать, вернувшись туда, за одну смену. Всякий профессионал падок на лесть, на разговоры о его незаменимости и т. п. А ну как Настя поддалась на восточные комплименты и согласилась поддержать коллектив в трудную минуту… Хотя она и непохожа совсем на одноименную героиню пьесы Горького "На дне", - во мне, в моем статусе, увы, есть сходство с Бароном, который разъезжает в "карете прошлого" и живет несчастной девушкой "как червь яблоком".
Такие вот банальные реминисценции донимают меня по дороге из аэропорта. Дома ждет меня сюрпризик мой медноволосый в новом экстравагантно-коротком, белом с блестками платьице, да и почти в новой квартире: древние портьеры сменились, большая комната Перегорожена новым диваном, как в интерьерах западных фильмов. На столике передвижном легендарное шабли. Почему-то я мрачнею, а Настя спокойно так повествует:
- Меня тут классно трудоустроили.
- Кто?
- Соседка наша с тобой, со второго этажа, под нами.
Поскольку за двадцать лет мне не удалось ни разу залить эту даму водой, да и танцев на ее голове я также не устраивал, то наши отношения были всегда сугубо добрососедскими, то есть: "Доброе утро! - Добрый день! - Добрый вечер!" - весь тезаурус из трех существительных и одного прилагательного. Ну-ну…
- Звонит как-то она в дверь, с цветами и извинениями: "Пардон за вторжение, но мне необходимо с вами поговорить. Я обнаружила на лестнице между вторым и третьим этажом сильное биополе. Потом заметила, что его интенсивность совпадает с запахом определенных духов. Потом установила, что так пахнете именно вы…"
(Ну, духи-то не такие уж уникальные - "Дюн", я же сам их Насте подарил, исходя скорее из названия. Дело в том, что Настино тело пахнет дюнами - морской свежестью в сочетании с разогретой солнцем сосновой хвоей. Но этот аромат можно уловить только при очень прямом и тесном контакте.)
- "Сначала я пользовалась вашим биополем для себя. Если огорчение какое или давление прижмет - выйду на лестницу, и полегчает. Однако теперь вы мне нужны для дела. Недалеко отсюда начала работать небольшая частная школа. Это сложные дети сложных родителей. Они обеспечены всем, кроме покоя: постоянная угроза киднэппинга, страх. Мы бы вам предложили подготовительную группу и первый класс". Я подумала и говорю: "Я не против, тем более у меня и диплом есть". Она так улыбнулась: "Ну, диплом нас меньше всего интересует. Тысяча двести в месяц вас устроит?" Так что работаю теперь: утром уроки, потом продленка. Сейчас удалось вместо себя одну девушку оставить, чтобы тебя встретить.
Да, на педагогическом поприще она меня явно обставила! А я-то вчера наивно чувствовал себя богачом, меняя перед отъездом на доллары две банкноты необыкновенной красоты с портретом Моцарта: австрийцы этого композитора действительно ценят высоко, в сто раз больше, чем Фрейда, портрет которого на скромной пятидесятишиллинговой купюре я смог даже вывезти в качестве сувенира… Не сдержав профессиональной ревности, задаю хамский по сути вопрос:
- А дополнительных услуг от тебя там не требуют?
Настя так грустно, по-взрослому на меня смотрит, что мне сразу стыдно становится:
- Да я в том смысле…
- Смысл я поняла. Проституция, Андрюшенька, отнюдь не лучший способ заработка, даже в материальном отношении. Анекдот "Повезло мне, повезло" сочинили люди, не бывавшие в борделе даже в качестве клиентов. Так что ты мог чуть-чуть лучше в этом разбираться. Теперь о школе. Папаши моих детишек даже взгляда грязного себе не позволяют. Ко мне обращаются: "Анастасия Валерьевна". Не потому, что воспитанные, а потому, что отцовские чувства сильнее всех прочих. Понимаешь?
- Понимаю. Хотя бы потому, что к тебе сильное отцовское чувство испытываю, правда, с примесью некоторых прочих.
Эта реплика приходятся Насте по вкусу, настроение ее вмиг меняется.
- Ой, вот так ты мне говори почаще. Мне от таких слов так хорошо, что больше уже ничего не нужно.
- Совсем ничего?
- Почти совсем. Но сначала все-таки мне расскажи про похождения свои австрийские.
"Валерьевна" - смешное отчество, какое-то игрушечное. Среди людей моего поколения никого с таким отчеством не припомню, а вот само имя было густо распространено: с конца тридцатых оно шло косяком, в честь Чкалова. Сейчас подросли дети многочисленных Валериев, но одновременно становится немодным употребление имен-отчеств, вытесняемое западными способами называния ("господин такой-то" или по первому имени). Так что формы "Валерьевич" и "Валерьевна" остались только для паспортного стола. Да и сами промотавшиеся отцы по большей части люди несолидные: так, Настин отец, несмотря на полковничье звание, в штатском костюме никак не тянет на Валерия Михайловича - типичный Валера. Он оказался лет на шесть старше меня, а вторая жена его - моложе, чем Настя. Не скрою, это меня немного успокоило, когда мы встретились в доме Настиной матери, высокой грудастой дамы, строгой и набожной, смерившей меня весьма скептическим взглядом. На этом подобии свадьбы, точнее - wedding-party Настины родители встретились впервые после развода. С моей же стороны прийти оказалось некому мать в больнице, братья в разных делах своих. Ну, ладно, третий брак состоялся, а уж четвертому - не быть.
- Нет, ты мне скажи: чем эта Линка хороша? Вешалка! И отца она совершенно не любит, квартира его только ей и нужна.
Честно говоря, высокие женщины мне, как и многим моим собратьям среднего роста, всегда немножко нравятся. Стоя в метро рядом с такой "вешалкой", все-таки испытываешь маленькое волненье от самой вертикальности. Но юная жена Настиного папаши с ее хищными остренькими зубками и слишком прозрачными серыми глазками и у меня оставила ощущение фальши, во всем такой фэйк, как говорят англоамериканцы.
- Да, в отличие от тебя, я ее настоящей красавицей не назвал бы.
- Тогда скажи мне, как ты распознаешь красавиц, по каким признакам.
- Боюсь, что универсальных признаков нет. Не берусь судить о далеких кинозвездах и супермоделях - не пробовал, а в пределах доступного мне круга я всегда опознавал красавиц по тому, что они, как правило, проявляли интерес ко мне.
- Ну ты даешь! А казался таким скромным, интеллигентным!
- Скромность тут не при чем. Просто природа любит контрасты, сцепление противоположностей. Поэтому дурнушки всегда ищут себе красавцев, а красавицы…
- Уродов?
- Не перебивай старших. Все не так элементарно и симметрично. Красавица ищет в мужчине личность, а личность может быть на лицо и красивой и безобразной.
- Ой, это уже высшая математика, у меня от нее голова пухнет. Все это слова, а я вот никакую личность не искала. Мне нужно, чтобы со мной рядом всегда был человек, с которым все было бы просто и хорошо, чтобы никуда больше не хотелось…
- Ну и как, получилось?
- Не скажу.