- Вот именно, тоже мне чудо! Тоже мне чудо: война. Тоже мне чудо, что мы голодные. Тоже мне чудо: тетрадь пропала. Но должны же быть все-таки на свете чудеса!
- Говори тише, Эллен!
- Лучше помогите ему найти тетрадь!
- Пошли поглядим, может, она лежит на лестнице!
- Сейчас вернемся!
- Никогда нельзя так говорить. Не ходи одна за угол, а то пропадешь.
- Пропаду?
- В портфеле дырка, а дырки всегда рвутся дальше. Моя бабушка сказала…
- Да ладно тебе, лучше скорее возвращайтесь!
- Как потемнело на улице!
- Не хнычь, малыш!
- Ну что, нашли?
- Нашли кое-что на лестнице, но не тетрадь!
- Нож!
- Короткий кинжал, как те, что носят на поясе они.
- Кто - они?
- Те, другие, снизу, которые в форме.
- Мыши в мышеловке, вот мы кто!
- Границы закрыты.
- Мышка, мышка, прыг из норки, вот во что они с нами играют!
- Никто из нас не сможет выехать.
- Зачем учить английский, если это напрасный труд?
- Бросьте, моего папу арестовали, мы все пропали. Люди говорят…
- Разве мы не хотели разучиться немецкому?
- Но это тянется слишком долго!
- Разве мы не хотели пожимать плечами, когда нас оскорбляют, и не понимать, что нам такое говорят?
- Сегодня уже двенадцатый урок. А мы еще не разучились ни единому слову.
Опрокинулось кресло; из бездны бубнил громкоговоритель. Диктор только что кончил читать сообщение. Под конец он сказал: "Кто слушает зарубежные радиостанции, тот предатель; кто слушает зарубежные радиостанции, заслуживает смерти". Его услышали на всех этажах, не понять его было невозможно. Сразу же после диктора включилась музыка, быстрая и веселая, словно в мире ничего веселее не было: кто слушает зарубежные радиостанции, заслуживает смерти.
Прекрасная идея - возводить в заслугу смерть, эту не поддающуюся отключению, самую зарубежную изо всех зарубежных радиостанций. Музыка внезапно оборвалась. Молчание прервал новый голос. Этот голос был нежен и невозмутим. Казалось, он шел с самой вышины.
- Кто может заслужить смерть? - сказал старик. - Кто заслуживает жизни?
Дети, одетые в форму, крепче прижались к железной двери. Этот голос срывал у них с груди шнуры и лишал их отличий. Этот голос натягивал поверх их формы светлые длинные рубахи, успокаивал их против их собственной воли и делал их души бесстрашными.
- Кто из вас не иностранец? Евреи, немцы, американцы, - мы все здесь иностранцы. Мы можем сказать: "Доброе утро", или "Становится светло", "Как вы поживаете", "Собирается гроза", - и это все, что мы можем сказать, почти все. Мы и так говорим на ломаном языке. А вы хотите разучиться говорить по-немецки? Я вам в этом не помощник. Но я помогу вам выучить его заново, как иностранец изучает новый язык, осторожно, бережно, как зажигают свет в темном доме, а потом идут дальше.
Дети, одетые в форму, злились сами на себя. Они сами поставили себя в такое положение, что теперь им лучше помалкивать о своей смехотворной наблюдательности, о том, как они проявили покорность древнему ордену.
- Переводить: переводить через буйную, глубокую реку, причем в этот миг даже не виден берег. И все-таки переводите - переводите сами себя, других, переводите мир. На всех берегах блуждает нарушенный смысл: переведите меня, переведите! Помогите ему, переведите его на другую сторону! Зачем люди учат английский? Почему вы раньше не спросили?
Дети на чердаке схватились за ножи. Они были как передовое охранение на откатившейся линии фронта.
- Зачем люди учатся читать, зачем учатся считать, зачем учатся писать, если все равно придется умереть? Ступайте, бегите на улицу, спросите их, спросите всех! Никто вам не ответит. Почему вы стали спрашивать только теперь?
- Вы видите старика?
- Он зажег свет.
- Пустите меня туда!
- Меня!
- Тише, они нас слышат!
- Меня разбирает смех.
- Тсс, не выдавайте нас! Пошли назад, спускаемся!
- Тихо!
- Вы что, не поняли?
- Дверь на лестницу заперта.
- У кого ключ?
Чернокосая дочка дворника сбежала вниз по лестнице. На бегу она звонила в разные двери, а потом спряталась за колоннами. Между делом она распахнула настежь все окна. В доме бесчинствовал ветер. Как тень, исчезла она в квартире подвального этажа. В руке у нее был большой заржавленный ключ.
Небо омрачилось еще сильней. Тучи набросили черные плащи и неслись навстречу неведомым преградам. Молнии сверкали, как сигналы врага. "Пускай ваши головы пребудут у вас на плечах!" - ревел гром. Потому что согласно древнему преданию мертвые рыцари носят свои головы в руках. Знающими идете вы спать, незнающими встаете ото сна. Восстаньте, смиренные.
Пускай ваши головы пребудут у вас на плечах!
Дети, одетые в форму, боязливо тянули лица к открытому люку. Что их заставило покинуть комнату со скамьями светлого дерева? Кто им приказал прервать песню про синих драгун, не допев до конца даже первого куплета, и кто приказал синим драгунам отбросить фанфары и броситься врассыпную, как тучи на небе?
Кто их соблазнил карабкаться на пять лестничных пролетов вверх, следуя по пятам за своим подозрением, как на зов Крысолова? По пятам за этим чужим, ужасным подозрением: зачем им учить английский, если они все равно умрут?
Они играли в вопросы и ответы, и в конце концов из этого вышло вот что: зачем плакать, зачем смеяться? зачем носить рубашку? Неужели огонь зажигают только для того, чтобы потом дать ему угаснуть? И неужели ему дают угаснуть только для того, чтобы потом снова зажечь? Они внезапно оказались втянуты в участь тех, кто находится под угрозой, запутались в собственных подозрениях, очутились взаперти на чердаке. И единственная дверь, через которую можно вернуться на свободу, - это дверь к тем, другим. Какой соблазн заставил их обречь себя на милость обреченных?
Разве они не имеют права призвать тех, других, к ответу, отхлестать по щекам, и разве не для того носят они ножи, чтобы дать отпор при малейшем подозрении?
Чулки беспокойно болтались на светлых веревках. В темноте расплывался теплый запах пыли и плесени. Его сотрясали мощные порывы ветра. Как слепые летучие мыши, шелестели под крышей табачные листья.
Безумная скачка в небе, казалось, достигла своего апогея. Угрозы слухового окна обернулись беспомощностью. Его чернота распылилась по черноте неба. Буря зашвырнула флагшток внутрь. Он упал на подслушивавших.
Дети, одетые в форму, почувствовали, что отброшены на задворки мира, на задворки всего, что до сих пор поворачивалось к ним только парадной стороной, а теперь им стало ясно, что над светлыми комнатами есть пустые высокие чердаки, которые расставляют играющим ловушки из невидимой проволоки. И они испугались.
Сотрясаясь от гнева, они налегли на железную дверь.
- Это ты виноват, это ты сказал…
- А ты несешь ответственность!
- Нет, не я, а вы!
- Вы шуты гороховые!
- Тихо, а не то они нас обнаружат!
- Не смейтесь, зачем вы смеетесь?
- Мы хотели их подловить. А они сами нас подловили.
- Не смейтесь! И кому говорят: не шевелитесь, они нас уже слышат! Прекратите! Это подло, это не по правилам, не смейтесь, это же заразительно, ох, лопнуть можно, над чем вы смеетесь? Вы провинились, и я вам приказываю: перестаньте смеяться!
Они теснились друг к другу, приглушенно фыркали, затыкали себе рты рукавами, стонали и прятали головы под куртки, но это уже не помогало.
- Ты сам смеешься!
Мокрые чулки дрожали, балка скрипела, а доска под ногами стучала от этого беспричинного взрыва веселья.
Почему люди смеются, почему люди плачут, почему учат английский? Распахнулась железная дверь.
- Позвольте нам посмеяться с вами! - сказал старик.
Герберт испуганно ухватил его за руку, остальные не шелохнулись.
Дети, одетые в форму, подкатились прямо к их ногам, расцепились и вскочили на ноги. В лица им дикой кошкой прыгнула серьезность.
- Смеяться не над чем! - крикнул командир отряда.
- И да и нет, - сказал старик.
От грозы начал мигать свет. Качалка замерла, а кошка спрыгнула на землю.
- Обыск помещений, - объяснил командир отряда.
- Что вы хотели здесь найти?
- Может быть, вражеский передатчик.
Старик гостеприимно раскинул руки. Прошу вас!
На секунду они оторопели и метнули взгляд на остальных. Потом началось.
Полетели в воздух доски, опрокинулись ящики, разорванные тетради усеяли пол. Разбилась вдребезги какая-то тарелка. С грохотом обрушился словарь и, распахнутый, остался лежать под ногами.
- Могу ли я вам чем-нибудь помочь? - спросил старик. Они толкнули его в грудь. Та самая буря, которая омрачила их лбы и набросила волосы им на глаза, убрала у тех, других, с лиц волосы и заставила эти лица сиять еще светлее.
- Откуда у вас нож?
- Нашли.
- Это каждый может сказать. Знаете, во что вам это может обойтись?
Звенели оконные стекла, светло-зеленые обои повисли клочьями.
- За этим что-то стоит, да или нет?
- Где у вас заграничный передатчик?
Дети, одетые в форму, остановились в изнеможении.
Командир отряда схватил нож. Остальные тут же все поняли. Не дожидаясь другого сигнала, они бросились вперед. Упал умывальник, головы ударили в ребра, руки и ноги переплелись. Твердые подошвы наступали на лица. Кошка прыгнула в гущу свалки, взвыла и полетела в потолок. Над хаосом разразился всемирный потоп. На всех берегах блуждает изгнанный смысл.
- Оставьте Герберта, не трогайте его, у него нога хромая!
- Где ваши правила?
Окно разлетелось вдребезги. Черные и блаженные, плясали тучи, и вражеские сигналы шли подряд один за другим.
Сам Ной, с раненой кошкой в руках, молча смотрел на потасовку.
- Ну что, нашли вражеский передатчик?
По знаку командира отряда дети, одетые в форму, вытащили ножи. Старик бросился им наперерез. Ради детей Ной покинул ковчег. Их пальцы вцепились ему в бороду, руки и ноги запутались в его длинном зеленом халате. На мгновение старик увидел над собой занесенный ножик командира, этот пропавший, подмененный, давно проигранный ножик. Красная черта опять вышла из берегов.
Увидев кровь, они отшатнулись. Они пятились шаг за шагом - все пятились. Четыре стены удерживали их. Огромность подозрения их побратала.
Потому что вполне могло оказаться, что никакого передатчика нет.
Зачем мы тогда подслушивали, и зачем мы тогда учились? Зачем мы тогда смеялись и зачем плакали? Если нет никакого вражеского передатчика, тогда мы сами - просто дурная шутка, и ничего больше. Если нет вражеского передатчика, значит, все было напрасно.
Гроза медленно уходила. Между разворошенной кроватью и опрокинутым столом лежал старик. Красный ручеек неустанно сочился сквозь трещины в половицах. Они закатали старику рукава.
- У вас есть перевязочный материал?
- Внизу, в клубе, - заикаясь, пробормотал командир.
Все побежали вниз. С трудом удалось им перебинтовать рану. Они перестелили постель и уложили на нее старика. Где-то раздобыли водку.
- Приберите! - буркнул командир.
- Само собой, - огрызнулся Георг.
- Само собой, - повторил тот, другой. Это был новый оборот.
Они поставили на место стол и стулья, вытерли пол; потом они задвинули ящики обратно в шкафы, сложили книги ровной горкой и попытались собрать тетрадки со словами. Обнаружились любопытные вещи.
Небо улыбалось небесной голубизной. Но они уже не поддавались на этот обман. Эта ясная, чистосердечная синева, небесная синева, синева горечавки и синева синих драгун отражалась в солнечном диске чернотой мира, этой бесконечной, непостижимой чернотой за границами. Если тут нет никакого вражеского передатчика, мы все пропали.
- Очнитесь, ну очнитесь же!
В отчаянии они схватили старика и посадили его на кресло-качалку. Его голова тяжело и равнодушно свисала набок. Они подложили ему под спину подушки и укутали ноги одеялом. Они налили ему водки и тихонько покачали. Солнечные блики блуждали по их испуганным лицам, как следы беглеца.
- Если вы не можете объяснить, - еще раз начал командир, - если вы не можете объяснить, зачем вы здесь собрались…
- А вы? Зачем вы здесь собрались? Вы ничего не можете нам объяснить, потому и набрасываетесь, как на врагов! Вы знаете, что вы шуты гороховые, вот вы и рветесь в бой. Защитная окраска, чтобы спрятаться от себя самих. Вы же не хотите стареть, и болеть не хотите, и не хотите снимать шляпу перед чужими могилами!
- Где ваш вражеский передатчик?
- Если бы он у нас был! - в отчаянии крикнул Герберт. - Эх, был бы у нас передатчик…
- Он есть, - сказал старик. - Успокойтесь, он у нас есть. - Старик хотел приподняться на локте, заметил повязку и словно опомнился.
- Вам еще больно?
- Нет. Вы все здесь?
- Все, - сказал Георг.
- И другие тоже?
- Да.
- Тогда подойдите ближе!
Они сгрудились вокруг кресла. Где-то в доме захлопнулась дверь. Этажом ниже ребенок играл упражнения на рояле, играл без ошибок и раз за разом повторял одно и то же. Трезвучия хороводом летели над сверкающими крышами.
- Что такое наша жизнь?
- Повторять, - сказал старик. - Повторять, повторять!
- Повторение не часто услышишь.
Он кивнул. Услышишь не часто, но разве это что-то меняет? Мы повторяем упражнения на немой клавиатуре.
- Опять этот ваш тайный язык! - сказал командир.
- Да, - ответил старик, - именно так: тайный язык. Китайский и еврейский, то, что говорят тополя и о чем молчат рыбы, немецкий и английский, жить и умереть, - все это тайна.
- А иностранный передатчик?
- Когда кругом тихо, его слышит каждый из вас, - сказал старик. - Ловит волны!
Смеркалось.
Глубоко внизу на перекрестке громкоговоритель выкрикивал над городом вечерние новости. Он что-то рассказывал о затонувших кораблях в Северном море. По красивому голосу диктора было ясно, что он понятия не имеет о том, какая зеленая вода сомкнулась над матросами этих кораблей.
Дети молча прислушивались. Там вдали сумерки покрывали равнину и растворялись в неведомом. Темно-зеленым плюшем лежали луга у речной излучины. А надо всем парил лунный серп в руке чужого жнеца, не дававшего ему упасть. Близилась ночь.
Командир отряда вцепился в старика и снова начал ему угрожать: - Зачем вы учите английский, если это занятие стало бесцельным? Сейчас война, границы закрыты, никто из вас не сможет выехать.
- Он прав, - сказал Леон.
- Зачем я накрываю на стол, - сказал старик, - даже если я совсем один? - Он успокаивающе прижал палец к губам и слегка оттолкнулся ногой от пола; качалка пришла в движение.
Дети встревожились и теснее сгрудились вокруг него. Их лица были обращены к нему.
- Это верно, - сказал старик, - возможно, вы уже не сможете убежать. Цель рухнула. Но цель - это только предлог для того, чтобы сохранить игру, только тень настоящего. Мы учимся только для школы, а не для жизни. Не для того, чтобы убивать, и не для того, чтобы бежать. Не ради вещей, которые прямо перед нами.
Они уткнулись лицами в руки и вздохнули. Внизу по улице проехал автомобиль. Над рекой еще шел дождь.
- Зачем свищут дрозды, зачем мчатся тучи, зачем мерцают звезды? Зачем люди учат английский, если это напрасно? Все по одной и той же причине. И я вас спрашиваю, известна ли она вам? Теперь она вам известна? В чем вы нас подозреваете?
- В том, что вы служите чуждой силе! - крикнул командир отряда.
- Подозрение справедливое, - сказал старик.
Страх перед страхом
Зеркало было как большой темный герб. В самой его середине стояла звезда. Эллен счастливо засмеялась. Она привстала на цыпочки и заложила руки за голову. Какая чудная звезда. Прямо посредине.
Звезда была темнее солнца и бледнее луны. У звезды были большие острые лучи. В сумерках ее очертания были неразличимы, как линии чужой ладони. Эллен тайком достала ее из шкатулки для рукоделия и нацепила на платье.
- И в мыслях этого не держи, - сказала бабушка. - Радуйся, что ты от нее избавлена, что тебе не надо ее носить, как другим! - Но у Эллен было на этот счет другое мнение. Не столько не надо носить, сколько нельзя носить, вот именно - нельзя. Она глубоко и с облегчением вздохнула. Она шевельнулась, и звезда в зеркале шевельнулась тоже. Она подпрыгнула, и звезда тоже подпрыгнула: теперь Эллен могла загадать желание. Она отступила назад - и звезда вместе с ней. От счастья она прижала руки к щекам и закрыла глаза. Звезда осталась на месте. Звезда и была той тайной идеей, которую с давних пор лелеяла тайная полиция. Эллен ухватила пальцами краешек платья и покружилась, она танцевала.
Из трещин в половицах сочился сырой полумрак. Бабушка ушла. Она завернула за угол, как колышущийся на волнах корабль. Пока она не скрылась из виду, ее зонт вздымался под мокрым ветром, как черный парус. Непонятные слухи зябко тянулись по улочкам острова. Бабушка пошла узнать, что новенького.
Что новенького?
Эллен задумчиво улыбнулась звезде в зеркале. Бабушка хотела ясности. Между двух зеркал. Как неясна любая ясность! Ясно только неясное, и от сотворения мира оно становится все ясней и ясней.
Этажом выше тетя Соня давала уроки игры на рояле. Она давала уроки тайком. В комнате слева все ссорились те два мальчишки. Отчетливо слышались их ожесточенные звонкие голоса. В комнате справа глухой старик кричал своему бульдогу: "Пегги, ты хоть понимаешь, что происходит? Они ничего мне не говорят, никто мне ничего не говорит!"
Эллен взяла из шкафа две жестяные крышки и гневно состукнула их одна о другую. Во дворе кричала дворничиха. Что-то вроде: "…убираться отсюда… уберется… уберутся…"
Эллен секунду пристально смотрела на пустые серые стены, маячившие в зеркале позади нее и позади звезды. Она была одна дома. В комнатах слева и справа жили чужие люди. В этой комнате она была одна. А комната была домом. С вешалки у стены она сняла пальто. Бабушка может скоро вернуться, надо спешить. Зеркало - как большой темный герб.
Она сорвала с платья звезду, руки у нее дрожали. Когда кругом такой мрак, надо светить, а как прикажете светить без звезды? Эллен не допустит, чтобы они ей это запретили - ни бабушка, ни тайная полиция. Быстро, большими неуклюжими стежками пришила она звезду на пальто, на груди слева. Она сидела за столом и низко наклоняла голову над шитьем. Потом она накинула пальто, захлопнула за собой дверь и побежала вниз по лестнице.
Секунду постояла в подворотне, набирая в грудь воздух; в воздухе висел туман. Потом бросилась навстречу поздней осени. Эллен, сама того не зная, любила позднюю осень за то, что она всему придавала глубину и темноту, из которой вырастало какое-то чудо, и за то, что возвращала людям представление о неведомом, возвращала тайну тем, кто был лишен тайны. За то, что она, в отличие от весны, не выставлялась на всеобщее обозрение открыто и ослепительно - смотрите, это я иду! - а отходила в сторонку, словно человек, который знает больше других: давайте, идите же сюда!