Оставаться было невмоготу. Мэри незаметно отлучилась на кухню и оттуда вышла в сад. Сад затих под давящим зноем, кукушка - и та умолкла под напором полуденной жары. Мэри двинулась по галечной дорожке, проводя мимоходом ладонью по пышным кустам вероники. От кустов неслышно струились горячие волны. Мэри вышла за ворота. Она не собиралась идти на поиски Пирса, зная, что в тот же миг, как за ним захлопнулась парадная дверь, он пустился бежать и теперь уже на полпути к кладбищу. Там, даже если б она и последовала за ним, он мог зарыться в плющ и лежать незамеченным. В любом случае ей нечего было сказать сыну, да она уже и не думала о нем. Его душевные муки растравили душу и ей самой - это внезапный груз собственных глухих и смутных терзаний не дал ей усидеть за общим столом.
Совершеннейшей дурью маюсь, думала Мэри, и чем дальше, тем больше. Такое простительно разве что в восемнадцать лет. Нельзя поддаваться этим приливам необъяснимой жалости к своей персоне. И ладно бы еще была конкретная причина. Так ведь нет же…
По глубокому желобу проселка, сквозь аромат разогретого мха, она дошла до рощицы и села на ствол поваленного бука, разворошив себе в увядшей листве место, куда поставить ноги. Возможно, мне нужны каникулы, думала она, обыкновенная передышка. Иногда ощущаешь себя в таком замкнутом пространстве среди всех этих людей, причем у каждого из них есть что-то свое, и лишь у тебя одной - ничего. Обязательно надо попробовать найти себе настоящую работу. Правда, здесь я, пожалуй, нужна, детям - определенно нужна. Но как двойняшки подрастут, пойду на учительские курсы и заживу совсем другой жизнью.
И это все, на что мне остается уповать, чем утешать себя, думала она? Еще несколько лет домоправительницей в чужом доме, а дальше - место школьной учительницы? А если мне этого мало, если я несравненно дальше захожу в своих желаниях? Любви хочу я, всей роскоши, всего неистовства любви, хочу сейчас же, хочу, чтобы и мне принадлежал кто-нибудь! Ах, Вилли, Вилли, Вилли…
Чья-то тень шевельнулась в рассеянном свете. Мэри подняла голову. Это был Джон Дьюкейн. Она в замешательстве встала.
Мэри прекрасно относилась к Дьюкейну, ценила его достоинства, но, как справедливо заметила Кейт, слегка побаивалась его.
- А, Джон…
- Сидите, Мэри, прошу вас. Извините, что пошел следом за вами.
Она опустилась на прежнее место; он сел рядом, пристроясь боком на стволе, чтобы лучше ее видеть.
- Мэри, я так виноват, - чувствую, все это разыгралось из-за меня. Я вел себя глупо и необдуманно. Надеюсь, вы не очень огорчены.
Огорчена… Да я вне себя, думала Мэри. Я изнемогаю, я в отчаянии! Но отвечала она:
- Нет-нет, не беспокойтесь. Боюсь, что Пирс поступил безобразно. Будем надеяться, Барбара не слишком обиделась.
- Нет, она к этому отнеслась вполне разумно, - сказал Дьюкейн. - Жалко, я не сумел разглядеть, как… мм… серьезно обстоят дела. Буду впредь тактичнее. Вы, пожалуйста, не расстраивайтесь. Молодым полагается страдать, мы не в силах избавить их от этого…
При чем тут их страдания, думала Мэри.
- Да, - сказала она. - У них болячки заживают быстро, это правда.
Какая мука, вдруг подумалось ей, сидеть здесь, поддерживать банальный разговор, когда мне так тяжело и горько, что сердце разрывается! И что, с этим ничего нельзя поделать?.. Делать, по-видимому, оставалось лишь одно, к чему она безотлагательно и приступила. А именно - разразилась рыданиями.
- Боги великие! - воскликнул Джон Дьюкейн.
Он вытащил большой чистый носовой платок, развернул его и протянул Мэри, которая тотчас уткнулась в него лицом.
Минуты через две, когда слезы немного унялись и Мэри начала сморкаться в платок, он осторожно тронул ее за плечо - не затем, чтобы погладить, а, скорее, словно бы напоминая о своем присутствии.
- Это вы из-за Пирса?
- Нет, нет, - сказала Мэри. - Пирс меня всерьез не тревожит. Дело во мне.
- А что? Расскажите.
- Это я из-за Вилли.
- С Вилли что-нибудь не так? Вы опасаетесь, как бы он?..
- Нет. Я никогда не думала, что Вилли может покончить с собой. Просто… Ну, я, наверное, люблю его.
Сказанные вслух, слова прозвучали странно для нее самой. В волнующей ее невнятной нежности отсутствовала та жесткая определенность, с которой ей заявляла о себе любовь в других случаях. И все же она все более властно овладевала ее сознанием, являясь, по-видимому, скрытой причиной нежданных приступов тоски и боли.
Дьюкейн принял новость вдумчиво и серьезно, как если б Мэри была клиенткой, излагающей ему суть своей проблемы.
- Могу лишь порадоваться, - сказал он, помолчав, - так как для Вилли это несомненное благо. А он что? Он хоть знает?
- Да знает. А что чувствует… Вы его знаете не хуже моего. Как обнаружить, что он чувствует?
- Я думал, может быть, он с вами… совсем другой?
- Нет, вовсе нет. Мы как-то приноровились друг к другу, но это, по-моему, оттого, что я выставляю напоказ свои чувства. Он ласков со мною, замкнут - и пассивен, абсолютно пассивен.
- Он ничего вам не рассказывал о том, где побывал?
- Он вообще ничего не рассказывал о себе.
- Вы сейчас к нему?
- Нет. Сегодня велел не приходить. Вы же его знаете.
- Знаю, - сказал Дьюкейн, - и согласен, что он не самый удобный объект для любви. Тут надо очень подумать.
В рощице, где они сидели бок о бок, царила тишина; Мэри старательно вытирала платком лицо, Дьюкейн, наклонясь вперед и сосредоточенно нахмурясь, растирал пальцами в труху сухой буковый листок. Пара бабочек-капустниц, кружась, запорхала перед ними. Мэри протянула к ним руку.
- Извините, что втравила вас во все это, - заговорила она. - Нельзя перекладывать свой груз на чужие плечи. Со мной все в порядке, ничего страшного. Не девочка, в конце концов. Пройдет, уляжется.
Вот именно, думала она. Уляжется, войдет в наезженную колею унылого однообразия и скуки. И между тем она знала, что не трагическое острие страсти жалит ее сейчас, что ее взбудораженные нервы - проявление неудовлетворенной женской натуры. Постылая скука уже настигла ее, отсюда и это взвинченное состояние, и слезы. При этой мысли отчаяние подступило к ней снова, опять защипало в глазах.
В эту минуту она увидела, что Дьюкейн встал и стоит перед ней, пристально глядя на нее своими круглыми, вечно удивленными голубыми глазами.
- Знаете, Мэри, к какой мысли я пришел? - сказал он взволнованно. - Что вам нужно выйти за Вилли замуж!
- Замуж? - тупо переспросила она. - Но я же сказала, как он ведет себя по отношению ко мне.
- Значит, это надо переломить. Хватило бы только воли - а так, я уверен. Вы позволяете ему заражать вас пассивностью, подстраиваетесь под его настроение.
Подстраивается, это правда.
- Вы в самом деле считаете, что я могла бы?..
- Вы должны попытаться, попытаться изо всех сил. Вы чересчур тушуетесь перед ним. Часто полезнее бывает обращаться с человеком как с равным, а не как с высшим существом! В любящей женщине - но лишь действительно наделенной волей - заключена громадная духовная мощь. Вы представления не имеется, какой властью обладаете над нами! Я давно знаю, что в случае с Вилли добиться чего-то способны вы одна. Просто не до конца понимал, что вам придется воевать с ним при этом, поражать его, будоражить, - даже причинять ему боль. Мэри, вы обязаны попытаться! Я считаю, - выходите за Вилли замуж и срочно забирайте его отсюда.
В силах ли я, спросила себя Мэри. С первого дня она беспрекословно подчинялась Вилли. И нарочитая "демонстрация чувств" ничего в этом смысле не изменила. Несмотря ни на какие свои жесты, она, по существу, перечеркивала себя в его присутствии, главное было - не трогать его, оставлять в покое. Теперь ей показалось, что это было совершенно неправильно, что эта тактика как раз и разрешилась для них обоих необоримой подавленностью, которую она воспринимала как способ его самозащиты от нее.
- Говорите себе, - сказал Дьюкейн, - что нет ничего невозможного!
Да, думала Мэри, выйти замуж и увезти Вилли отсюда!.. Такое счастье несла с собою мысль об этом, что она поднялась на ноги легко и непроизвольно, словно два ангела поддерживали ее под локотки кончиками пальцев.
- Попробую, - сказала она. - Я попытаюсь.
- Ты, говорят, сегодня возмутительно вел себя за ланчем.
- Кто это вам сказал?
- Двойняшки.
- Ну и что?
- Да ничего. Что ж, поглядим, как у тебя с латинской прозой.
- Вилли… вы извините - мне так плохо…
- Барбара?
- Да.
- А что она?
- Я ее раздражаю, и только.
- Мне тебя нечем утешить, Пирс. Придется страдать. Но постарайся запереть страдание в себе. Подави его, как Одиссей, в своем сердце.
- А правда, что, когда любишь в первый раз, это тяжелей всего?
- Нет.
- Господи! Придется мне, думаю, отсюда уехать, Вилли. Если б она еще не играла на этой проклятой флейте! Пытка какая-то!
- Да, флейта - это мучительно, могу тебя понять.
- Ничего, если я похожу по комнате? Такая адская боль, вы не представляете, - не отпускает ни на секунду.
- Да нет, в общих чертах - представляю.
- Вы сами, Вилли, в кого влюбились первый раз?
- В девушку, друг мой, в девушку…
- Какая она была?
- О, это дело прошлое.
- А хорошо, наверное, выйти уже из того возраста, когда влюбляются…
- Подобно Кефалу из первой книги "Республики".
- Ну да. Я раньше не понимал, в чем там смысл. Завидую вам. Переменится она, как вы считаете?
- Ты, главное, не позволяй себе надеяться.
- Лекарства не существует от этого?
- Искусство, разве что. Или - полюбить еще сильнее.
- Если еще сильнее, я умру.
- Умрешь и возродишься к новой жизни, Пирс.
- Нет, просто умру. Ну вот, разбилось яичко, из тех, что натащили близнецы. Я схожу вымою руки.
Отчего это раздавленное яичко, обломки крапчатой голубенькой скорлупы и ярко-желтые следы содержимого, которые он смывал с кончиков пальцев, так неистово обращали его мыслями к Барбаре? "Имя мне - смерть посреди жизни, и жизнь среди смерти". Любовь, не знающая меры, должна бы, по-настоящему, быть силой во имя жизни, навязывать миру порядок и красоту. Сердце разрывается, когда любовь так огромна - и ничего не может. Не жизни способствует любовь, она пособница смерти, она подталкивает к гулким и гибельным морским пещерам. Или - к бессмыслице вроде разбитого птичьего яичка, чьи останки сейчас смывает прочь вода из крана. Так и Господь возьмет в один прекрасный день, да и раздавит вселенную, как скорлупку, и смоет прочь могучим равнодушным потопом вместе с напрасным и бессильным скопищем ее любви.
- Простите, Вилли. Теперь давайте поглядим на мою прозу.
- Я передумал. Взгляну на твою прозу завтра. А нынче почитаем любовные стихи. Будешь читать мне вслух, и мы поплачем вместе. Вот отсюда:
"Vivamus, mea Lesbia, ataue amemus,
rumoresque senum severiorum
omnes unius aestimemus assis,
soles occidere et redire possunt:
nobis cum semcl occidit brevis lux,
nox est perpetua una dormienda…"
Глава тринадцатая
В облаке пыли, в парах бензина сгущался тягостно долгий летний вечер, усталость человеческой массы, возвращающейся с работы, расползалась по Ноттинг-Хиллу, подобно ядовитому газу. Неумолчный уличный гул уплотнял собой освещение, искажая фасады домов и людские лица. Весь район пульсировал, подрагивал, смещался, как если б нечто чужое и очень скверное по тупичкам, градостроительным огрехам, по кособоким закоулкам пробивалось в обычный мир.
Дьюкейн шагал, сверяясь с маленькой картой, которую начертил себе в блокноте, отправляясь на поиски дома, где обитал Питер Макрейт. Перспектива явиться к Макрейту нежданно-негаданно несколько тяготила Дьюкейна. Он не любил хватать за горло, брать нахрапом, а то, что требовалось применить в данном случае, был умышленный, рассчитанный нахрап. Досадно было бы, кроме того, если б нахрап не дал результатов. Уж если использовать силовой прием, так по крайней мере быстро, умело и с полной отдачей. К несчастью, он слишком мало знал о своей жертве, чтобы избрать наиболее действенный способ нажима, а утратив преимущество внезапности, мог столкнуться с тем, что Макрейт вообще откажется говорить, начнет настаивать на своих правах, а то и выкинет какую-нибудь пакость.
Усугубляло ситуацию то злосчастное обстоятельство, что его расследование покамест не принесло никаких плодов. Премьер-министр требовал отчета о состоянии дел на текущий момент, и Октавиан, которому нечем было ответить, начинал нервничать. Газета все еще продолжала придерживать материал. Разведка, предпринятая Джорджем Дройзеном на Флит-стрит, не увенчалась ничем, выследить Елену Прекрасную оказалось невозможно. Дьюкейн обследовал служебный кабинет Радичи, но ничего интересного не обнаружил. Обещанная же санкция на обыск его дома и знакомство с банковским счетом задерживалась из-за какой-то формальности. Дьюкейн мог бы резонно посетовать, что раз его расследование не имеет никакого статуса, то и неудивительно, если оно не дает результатов. Это, однако, были те условия, на которых он взялся исполнять задание, да и потом, ему отнюдь не улыбалось признать свое поражение и подвести Октавиана. Единственной "ниточкой" в наличии по-прежнему оставался Макрейт, и, кажется, все зависело от того, что еще удастся вытянуть из него под нажимом. От этой мысли Дьюкейну, когда он сворачивал на улицу, где жил Макрейт, сделалось еще муторней.
По шумной узкой улице тянулись сплошь однообразные обшарпанные дома, в которых изредка помещались то газетный киоск, то продуктовая лавка. Входные двери большей частью стояли нараспашку; жильцы, по преимуществу цветные, либо толклись снаружи, либо высовывались из окон. Немногие из домов могли похвастаться номером, и все же, начав отсчет от одного из таких немногих, Дьюкейн сумел вычислить открытый подъезд, в котором, среди многочисленных фамилий рядом с набором разнокалиберных звонков, виднелась фамилия Макрейт. Помедлив нажимать на кнопку, Дьюкейн заметил, что у него учащенно бьется сердце. Как перед любовным свиданием, хмуро подумал он. И тотчас в мозгу его большой черной птицей пронеслась мысль о Джессике. Свидание с Джессикой предстояло ему назавтра.
- Звонки не работают, - сообщила, спускаясь с лестницы, некая фигура. - Вам кого?
- Макрейта.
- Четвертый этаж.
Дьюкейн стал подниматься по лестнице, темной и пропахшей кошками. Неудивительно - сопровождать его, откуда ни возьмись, явились целых три; едва различимые во тьме, кошки бесшумно шмыгали наверх между его лодыжками и перилами, поджидали его на площадке и снова шмыгали наверх. На четвертом этаже была единственная дверь, покрытая свежей краской и снабженная американским замком. Дьюкейн позвонил и услышал, что звонок работает.
- Кто там? - спросил изнутри женский голос.
Из сведений, полученных в министерстве, не следовало, что Макрейт женат, - Дьюкейн полагал, что он холост.
- Я хотел бы видеть мистера Макрейта, - сказал он.
- Одну минуту. - За дверью послышалось движение, потом она приотворилась пальца на два. - Крыс этих не впускайте, ради Бога!
- Крыс?
- Это я их так называю. Кошки, крысы - какая разница? Я открою, а вы давайте пулей сюда, иначе они явятся тоже, ну - живо!
Дверь открылась, и Дьюкейн поспешно вошел; кошки - не успели.
Особа, которая открыла ему, оказалась женщиной высокого роста, очень смуглокожей - настолько, что он в первые минуты принял ее за индианку, - одетой в белый халат и с головой, обвязанной полотенцем. Может быть, этот белый тюрбан и навел его на мысль об Индии. Было в женщине что-то поразительное, хотя что именно, Дьюкейн на первых порах не разобрал. В сумеречной от приспущенных штор, мглистой комнате предметы теряли четкость очертаний.
- Терпеть не могу кошек, - оголодали, таскают все подряд, царапаются, - в детстве, как моя мать рассказывала, ко мне в коляску прыгнула кошка, уселась прямо на лицо, и мне с тех пор, если в комнате кошка, трудно дышать, - занятно, правда? Вы сами насчет кошек не очень?
- Нет, я - нормально, - сказал Дьюкейн. - Простите, что побеспокоил вас, но я ищу мистера Макрейта.
- Вы, часом, не из полиции?
Вопрос заставил Дьюкейна насторожиться.
- Нет. А что, мистер Макрейт ждет, что к нему придут из полиции?
- Не знаю, чего он ждет. Я лично жду, что придет полиция, что атомная бомба свалится на голову. В вас что-то есть от ловчего.
- И все же я не полицейский, - сказал Дьюкейн.
Хотя немногим лучше, пристыженно прибавил он про себя.
- Макрейта сейчас нет. Но он скоро будет. Хотите, можете обождать.
Дьюкейн с удивлением отметил, что тягостное возбуждение бесследно покинуло его, сменившись спокойным щекочущим любопытством. Скованность исчезла. Он допускал, что отчасти напоминает ловчего, но его это не волновало. Он стал присматриваться к тому, что было поблизости, начиная с женщины, стоящей перед ним.
Высокая, в белом, с тюрбаном на голове и никакая не индианка. Да, кожа довольно смуглая, и прядки волос, выбивающиеся из-под полотенца, - почти что смоляные, зато глаза - пронзительно синие, густой, насыщенной синевы, точно Северное море в безоблачный ясный день. Дьюкейн отнес бы ее к кельтскому типу. Стоя перед ним с небрежным достоинством, свесив руки по бокам, она отвечала ему безмятежным, чуть отрешенным взглядом - так жрица с высоты нескончаемых каменных ступеней взирает на далекую вереницу паломников, что тянется к ее таинственной святыне.
Смущенный этой воображаемой картиной, Дьюкейн отвел глаза. Не слишком вежливо было разглядывать ее так откровенно и, как оказалось, так долго.
- Не говорите мне, кто вы такой, дайте-ка, я угадаю.
- Я просто из… - торопливо начал Дьюкейн.
- А, неважно! Но на случай, если вам интересно, кто я такая, я - Джуди Макрейт, мисис Макрейт, иначе говоря, - не путать, естественно, с миссис Макрейт-старшей, та десять лет как померла, мымра старая. Я - жена Макрейта, как это ни прискорбно, да и вряд ли меня можно принять за его мамашу, правильно, хоть я уже и не та, какой была, когда победила на конкурсе красоты в Риле. Победила, представьте, что вы так уставились? Могу показать фотографию. Вы женаты?
- Нет.
- Я так и думала, что не женаты, - у холостых более свежий, не подержанный вид. И не педик?
- Нет.
- А то вы мне расскажете! Это мамочки делают их такими, стервы паршивые. Может, присядете, денег с вас за это не возьму? Винца не выпьете красненького, - отрава страшная, но все же спиртное как-никак.