В пользу Файви Дьюкейна расположили два обстоятельства: во-первых - внешность, и во-вторых, о чем ему, деликатно опустив подробности, сообщили в агентстве по найму, - что он из бывших заключенных. Связывало их и общее шотландское происхождение. Файви, оказывается, даже ходил в ту же, что и Дьюкейн, начальную школу в Глазго. Это открытие, плюс несходство в том, как сложилась их дальнейшая судьба, имели в глазах Дьюкейна определенную прелесть. Он надеялся услышать от Файви рассказы о его уголовных похождениях, но пока сумел выведать о прошлом своего слуги немногое, в частности - что матушка у Файви, как сам он ни с того ни с сего объявил однажды, "была русалкой". "Которые в цирке, знаете?" - прибавил Файви своим неторопливым шотландским говорком. Дьюкейн не стал уточнять, взаправду русалкой или понарошку. Предпочел оставить вопрос открытым.
Внешность же отличалась у Файви крайним своеобразием. Огромная косматая голова придавала ему сходство не то с участником карнавала, не то, как изредка представлялось Дьюкейну, - с шекспировским заколдованным Основой. Никак не удавалось решить, красавец Файви с такой головой или чудовище. Густые волосы и обвислые длинные усы были каштановые с рыжиной. Лицо, смуглое, с абрикосовым оттенком, - сплошь заляпано большущими веснушками; пятнистая, широкая его физиономия хранила сходство с мордой животного - спаниеля, скорей всего. Ясные, широко расставленные, ярко-карие глаза - слегка раскосы, так что, не знай Дьюкейн, что Файви шотландец, он принял бы его за славянина. Для Дьюкейна, который и не подумал бы обсуждать с кем бы то ни было собственного слугу, он был пока еще внове - предмет размышлений наедине с собой, нечто вроде хобби. Аккуратность в доме Файви соблюдал идеальную, умел приготовить два-три блюда. Был неразговорчив и, кажется, не имел друзей; свободное время проводил, уединясь в своей комнате, за чтением, сколько можно было судить, женских журналов. Действовал Дьюкейну на нервы привычкой жевать в машине мятные помадки и, выполняя свои обязанности по дому, довольно-таки заунывно тянуть якобитские песни. Дьюкейн, правда, подозревал, что Файви, возможно, не замечает, что поет вслух, и покамест не набрался духу сделать ему внушение. Во всяком случае, надеялся, что тот, в разумных пределах, доволен.
Родители у Дьюкейна умерли, из близкой родни осталась только замужняя сестра, живущая в Обане, с которой он почти не виделся. В Бейллиол-колледже Дьюкейн изучал историю, затем - право, впоследствии перешел в Колледж всех душ, был принят в адвокаты. Короткое время занимался адвокатской практикой, но убедился, что за недостатком актерских данных не может с полным удовольствием проводить жизнь в залах суда. Ему претило упражняться в адвокатском острословии, когда решаются дела серьезные, - кроме того, он предпочитал держаться в стороне от применения власти, считая, что оно дурно сказывается на характере человека. Во время войны его прямиком направили служить в разведку, и таким образом военные годы он, к своему сожалению, провел на Уайтхолле. После поступил на государственную службу и в настоящее время состоял юрисконсультом в министерстве, которое возглавлял Октавиан. Он не утратил интереса к науке, считался видным экспертом по римскому праву и периодически читал в одном из лондонских колледжей лекции по этому предмету. Занятой, преуспевающий человек, сознающий, что он - уважаемая и известная фигура. Им восхищались, его находили загадочным. Сам же Дьюкейн смотрел на себя и свой жизненный путь трезвым взглядом. Он сохранил - а теперь и умышленно пестовал в себе - самосознание и совестливость шотландца и пуританина. Притом был чужд религиозных верований. Просто хотел вести простую, чистую жизнь, быть хорошим человеком, и это оставалось для него реальной и досягаемой целью.
"Бентли" сворачивал на Уайтхолл, когда Дьюкейн, по-прежнему удрученный мыслями о Джессике, ощутил - уже не в первый раз - явное побуждение положить руку на плечо Файви. Он заметил, что рука его сама собой легла на спинку шоферского сиденья. Живо представилось вдруг: стоит лишь дотронуться - и вот оно, глубокое, блаженное утешение! Дьюкейн грустно усмехнулся про себя. Еще один парадокс, на какие богата жизнь. Он снял руку с опасного места.
Глава четвертая
- Здравствуйте, Октавиан. Вы оставили записку, что хотите меня видеть.
Дьюкейн просунул голову в дверь к Октавиану. Было субботнее утро, назавтра после самоубийства Радичи.
- Заходите, Джон, заходите. У нас тут ситуация.
В кабинете уже сидели Ричард Биранн и Джордж Дройзен, бывший журналист, а ныне, несмотря на молодость, - высокое должностное лицо в министерстве.
Дьюкейн вошел, сел; вопросительно глянул на Октавиана.
- Слушайте, - заговорил Октавиан, - боюсь, это вас не обрадует. Словом… Дройзен, мне начать или вы ему скажете?
- Лучше вы, - сказал Дройзен.
- Это связано с Радичи, чтоб ему… - сказал Октавиан.
Дьюкейн накануне слышал о смерти Радичи. Он изредка сталкивался с Радичи на работе, но был мало с ним знаком.
- И что же?
- Да все пресса, как водится. Сначала - пресса, потом - премьер. И как назло, в субботу. Короче, Дройзен по старой памяти наведался вчера вечером кой-куда на Флит-стрит, и выясняется, что пресса разнюхала какую-то историю насчет Радичи.
- Что за история?
- Этого-то мы не знаем, но звучит достаточно банально - по крайней мере, налицо два привычных элемента - женщины и деньги.
- Шантаж, иными словами?
- Похоже, во всяком случае. Фигурирует дама по прозванию Елена Прекрасная. О профессии, думаю, догадаться нетрудно. Упоминается, что "из рук в руки перешла большая сумма денег" - дословно. Так, Дройзен?
- В чьи руки?
- Не ведаю.
- Но материал пока не напечатан?
- Нет-нет, он чересчур еще сырой. Приобретен, насколько Дройзен мог понять, крупной газетой, из самых злобных. Вот уж где наверняка перешли из рук в руки большие деньги! Теперь его придерживают, выжидая, что будет дальше, а в воздухе тем временем множатся слухи.
- Не знаете, кто поставщик этой истории?
- Нет, но говорят - кто-то из стен родной конторы. Приятного мало.
- Радичи ведь не имел допуска к секретным материалам?
- Официально - не имел. Но только для кого это довод?
- Из спецслужб не беспокоили?
- Пока нет. Я туда звонил, естественно, поскольку им непременно вынь да положь любую малость, - в ответ что-то буркнули. А вот премьер-министр - побеспокоил.
- Дошло, стало быть, насчет этой истории и слухов?
- Что-то определенно дошло, остальное досказал я и особого восторга не вызвал.
- Не рановато ли расстраиваться, - сказал Дьюкейн. - Мы не знаем даже, что там, в этой истории.
- Правильно, зато мы знаем, что политиков мало волнует торжество справедливости, их волнует, чтобы выглядело так, будто она торжествует - вследствие их неусыпных трудов. На него, по всей видимости, уже нажимают, добиваясь официального расследования.
- Какого рода расследования?
- С этим еще не ясно - главное, что тут в игру вступаете вы.
- Я?
- Да. Вы не поверите, какого о вас лестного мнения наши верхи. Премьер желает возложить расследование на вас.
- И каков будет мой статус в этом случае?
- Слава те Господи, глазом не моргнул - я-то боялся, что вы взорветесь! Статуса, строго говоря, - никакого, расследование будет носить чисто ведомственный характер. То есть я даю вам поручение, вы его выполняете. Со всем прочим будем разбираться по ходу дела.
- Понятно. Основное, по-видимому, - действовать без промедлений.
- Именно. Покуда не разрослось, как снежный ком, - вот чего не хочет премьер. Если бы разгрести это все быстренько, установить, что там было и было ли, показать, что интересы спецслужб не затронуты, тогда можно бы избежать официального расследования, которого премьеру хочется не больше нашего.
- Как раз такое показать не просто. Ежели у Радичи не все чисто в плане частной жизни, да еще пресса будет усердствовать с намеками, то люди поверят чему угодно. Примеров предостаточно. Впрочем, попытка не пытка. Тем более, что у меня, кажется, и выбора особого нет! Я полагаю, быть не может, чтобы Радичи действительно уступил шантажу и передал кому-то секретные материалы?
- Исключено, - сказал Октавиан. - Как остальные - согласны?
- Чужая душа - потемки, - сказал Биранн, - и все же от Радичи я бы такого не ожидал.
- Согласен, - сказал Джордж Дройзен. - Притом я знал его неплохо, в тех рамках, какие позволяет служба.
- То есть в достаточно узких рамках, - сказал Дьюкейн. - И однако, это факт, что его шантажировали?
- Так утверждают.
- И факт, что он застрелился. С чего бы ему стреляться?
- Мало того, на работе! - сказал Октавиан. - Ведь неспроста, вот что меня поразило, ведь это о чем-то говорит! Почему бы не застрелиться тихо-мирно дома?
- Его безумно потрясла смерть жены, - сказал Джордж Дройзен. - Помните, она погибла в прошлом году, выпала из окна, что ли. Буквально ходил убитый.
- Да, чем не мотив, - сказал Дьюкейн. - Он не оставил записки?
- Нет, - сказал Октавиан. - Что тоже странно. Такой любитель был писать служебные записки по поводу и без! А уж о собственной смерти ему, казалось бы, написать сам бог велел.
- Если бы точно установить причину самоубийства, тем самым прояснился бы пункт относительно спецслужб. Похоже, нам предстоит немало разведать о Радичи. Вы хорошо его знали, Биранн?
- Вообще почти не знал, - сказал Биранн. - Просто встречались на работе, и то нечасто. Нет, не знал.
- Я и сам пересекался с ним не так уж часто, - сказал Дьюкейн, - но, признаюсь, с этой Еленой Прекрасной он меня удивил. Не подумал бы, что Радичи из эдаких.
- Каждый мужчина из эдаких, - со смешком сказал Биранн.
Дьюкейн сделал вид, что не слышит.
- Я бы куда скорее отнес его к разряду чудаков, немного тронутых на научной почве. Последний разговор у нас с ним был о проявлениях полтергейста. Согласно его теории, существует связь между ними и поверхностью мирового океана.
- Он сообщался с душами усопших, - сказал Джордж Дройзен.
- В конце концов, - сказал Октавиан, - спиритизм, колдовство и прочее - все это связано, и всегда было связано, с сексом. К большинству из нас секс приходит в сопряжении с тем или иным вывертом. Может, в этом просто состоял его выверт.
Дьюкейн не был так уж уверен насчет большинства. Он невольно спросил себя, приходит ли секс к самому Октавиану в сопряжении с вывертом.
- Есть у него родные, близкие? - спросил он.
- Никого, как будто, кроме сестры, да и та уже много лет живет в Канаде.
- В полицию нужно идти, - сказал Дьюкейн, - поглядим, чем они располагают, хотя предвижу, что немногим. Не позаботитесь, Октавиан, предупредить обо мне кого следует в Скотленд-Ярде? А вам бы, Дройзен стоило прогуляться снова по Флит-стрит, навести подробнее справки об этой истории и, кстати, выяснить, кто скормил ее прессе.
- Назад в насиженные пабы! - сказал Дройзен. - С нашим удовольствием.
- Мне потребуется от вас официальное письмо, Октавиан.
- Я уже вчерне набросал.
- Тогда вставьте, ладно, что я по собственному усмотрению решаю, раскрывать или нет то, что, на мой взгляд, не существенно для цели расследования.
- Думаете, можно? - с сомнением сказал Октавиан.
- Да разумеется! Не нравственность же бедняги Радичи мы расследуем, в конце концов. Как его звали, между прочим?
- Джозеф, - сказал Биранн.
- Вы в Дорсет едете, Октавиан?
- Всенепременно! Мало того - вы тоже. Нет смысла начинать, покуда Дройзен не проведет свои розыски.
- Ну хорошо. Как только добудете что-нибудь, позвоните. - Он продиктовал Дройзену номер телефона в Трескоуме. - Что ж, это все, друзья.
Дьюкейн встал. Дройзен - тоже. Биранн продолжал сидеть, почтительно глядя на Октавиана.
Дьюкейн мысленно выругал себя за забвение приличий. Он слишком привык, в дружбе с Октавианом, к своему признанному превосходству и на минуточку упустил из вида, что находится в кабинете Октавиана, что не он, а Октавиан проводит это совещание. Но сильнее всего в это мгновение он ощутил вражду к Биранну. Однажды, много лет назад, он, сидя в ресторане, слышал нечаянно, что за перегородкой говорит о нем Биранн: Биранн рассуждал о том, правда ли, что Дьюкейн - гомосексуалист. Выругав себя еще и за назойливую память об этом, Дьюкейн будто услышал вновь тот характерный, тот язвительный смешок Биранна.
Глава пятая
- А как в Древней Греции варили яйца? - спросил у матери Эдвард Биранн.
- Ты знаешь, не скажу, - отозвалась Пола.
- А как на древнегреческом будет "яйцо всмятку"? - спросила Генриетта.
- Не знаю. Что яйца употребляли в пищу - об этом кое-где упоминается, а вот о том, чтоб варили, - не припомню.
- Возможно, ели сырыми, - сказала Генриетта.
- Сомнительно, - сказала Пола. - У Гомера что-нибудь есть на этот счет, не помните?
Близнецы, которых мать обучала греческому и латыни чуть ли не с колыбели, были уже нешуточные специалисты в области классических языков. Из Гомера, однако, им ничего на память не приходило.
- Можно бы поискать у Лиделла и Скотта, - сказала Генриетта.
- Вилли, вот кто будет знать, - сказал Эдвард.
- Можно, мы вечером те водоросли положим в ванну, когда будем купаться? - спросила Генриетта.
- Это лучше спрашивайте у Мэри, - сказала Пола.
- Для тебя там письмо внизу, - сказал Эдвард. - Чур, марка - мне!
- Ты свинтус! - крикнула его сестра.
Двойняшки, действуя преимущественно в духе доброго согласия, соперничали, когда речь шла о марках.
Пола рассмеялась. Она в эти минуты как раз собралась выйти из дому.
- А что за марка?
- Австралийская.
Холодная, мрачная тень накрыла Полу. Продолжая машинально улыбаться, отзываясь на болтовню своих детей, она вышла из комнаты и спустилась вниз по лестнице. Мало ли от кого еще могло быть это письмо… Но только никого другого она в Австралии не знала.
Письма всегда раскладывали на большом, круглом, палисандрового дерева столе посреди холла, заваленном обычно также газетами, книжками, которые на данный момент читали в доме, и дребеденью, имеющей отношение к играм двойняшек. Эдвард, добежав первым, схватил брошюру "Еще о хищных осах", которой заблаговременно прикрыл письмо, спасая марку от глаз Генриетты. Пола еще издали разглядела на конверте узнаваемый почерк Эрика.
- Можно, мам, эту - мне?
- А можно, мне тогда - в следующий раз, - крикнула Генриетта, - и потом - тоже, и потом?
У Полы дрожали руки. Она быстро надорвала конверт, вытащила, письмо, сунула в карман. Отдала конверт сыну и вышла из дому на солнце.
Огромный купол, выщербленный и незамкнутый с ближнего края, образованный небом и морем, опрокинулся над Полой, точно своды холодного склепа; она зябко поежилась, будто не на солнцепеке стояла, а под лучами губительной звезды. Склонила голову, точно готовясь набросить на нее покрывало, и сбежала по стриженому косогору на лужок, на тропинку вдоль кустов боярышника, уходящую к морю. Летела, опускаясь к воде, замечая все в том же солнечном мраке, как скользят по лиловатой прибрежной гальке ее обутые в сандалии ноги. У моря берег круто обрывался вниз, и Пола, с шумом осыпая гальку, устроилась на каменном выступе прямо над водой. Море было сегодня такое тихое, что казалось неподвижным, с неслышным плеском целуя берег, изредка наползая на него завитком крошечной волны. Солнце сквозь зелень воды освещало песчаное, усеянное камнями дно, ненадолго обнаженное отливом, и дальше - неровную бахрому розовато-лиловых водорослей. Поверхность воды роняла на песок подвижные тени, испещряя его легкими пузырчатыми очертаниями, похожими на изъяны в стекле.
О том, что когда-то Пола была влюблена в Эрика Сирза, свидетельствовали письма, которые к ней приходили. Память о том молчала. То есть преподносила ей отрывочные события и поступки, не поддающиеся иному объяснению, кроме того, что она была в него влюблена. Сама же любовь не оставила по себе воспоминаний. Ее не просто убило, но напрочь выключило из ясной цепочки осознанных и памятных дней потрясение от той чудовищной сцены.
Эрик Сирз стал причиной развода Полы. Ричард Биранн, которому она без конца спускала его измены, с нерассуждающей жестокостью ревнивца развелся с нею, стоило ей оступиться один-единственный раз. Причина причин - наваждение страсти к Эрику - стерлась у нее бесследно, но остальное не изжилось до сих пор. То страшное время, стыд и горе, были по-прежнему живы в ней - ни свыкнуться, ни примириться. Она поступила безрассудно - дурно поступила, и ничего не сошло ей с рук. Гордости ее, достоинству, возвышенному представлению о себе был нанесен свирепый удар, и эта рана по-прежнему болела и жгла днем и ночью. Пола думала, что об этом никто не знает, хотя, размышляя, говорила себе подчас, что Ричард-то знает наверняка.
Роман с Эриком - совсем короткий, надо сказать, - казался ей теперь чем-то невыразимо пошлым, ничтожным, в чем она положительно не могла участвовать, - как ни старайся, это не укладывалось в голове. Терпимая по отношению к другим, по отношению к Ричарду в прошлом, Пола считала, что сохранять верность в браке очень важно. Неверность унизительна, она, как правило, влечет за собою ложь или по крайней мере недомолвки, утайки. Для Полы имел большое значение "нравственный стиль", если можно так выразиться. Кто-то сказал о ней однажды, не вполне справедливо: "Для нее главное не то, какую мерзость вы совершили, а каким тоном вы скажете об этом". Во всяком случае, к тому времени, как распался ее брак, Пола почти что убедила мужа, что ей более всего ненавистны не сами его похождения, а его вранье о них. И в собственном поведении тогда ее прежде всего оскорбляло не то, что она спала с Эриком, а то, что опустилась до полуправды в отношениях с Ричардом, играла мелкую, суетливую роль, дала вовлечь себя в чуждую ей, неуправляемую ситуацию. Сожаления грызли ее, не утихая, и, когда бы не постоянные усилия воли и доводы рассудка, окончательно отравили бы ей жизнь. Как повернулись бы события, не разразись та жуткая сцена с Ричардом, неизвестно. Ричард, пожалуй, развелся бы с нею в любом случае, он не помнил себя от ярости. Трудно было вообразить, что она продолжала бы любить Эрика. Из-за него она лишилась слишком многого. Хотя на самом деле уничтожило ее любовь - и, кажется, мгновенно - то сокрушительное поражение, которое он потерпел от рук Ричарда. Несправедливость - да, но та глубинная, не объяснимая логикой несправедливость, что свойственна силам, управляющим нами в самые роковые минуты, - силам, которые мы вынуждены признавать в нашей жизни как нечто исходящее свыше, и никакая мораль тут ни при чем. Та сцена неотступным кошмаром преследовала Полу до сих пор: перекошенное лицо Ричарда, вопли Эрика, кровь повсюду, куда ни повернись. Все трое, разумеется, сделали вид, что произошла ужасная случайность.