- Но ты, надеюсь, в курсе, что в любовных делах он всегда ведет себя, как… хм… как бы поточнее выразиться?.. ну, скажем, как бешеный бык. Меняет женщин, как…
- С чего ты вдруг об этом заговорил? - весело перебила я.
Настала его очередь изумляться - хотя удивление было деланым, почти театральным.
- Да просто к слову пришлось. - Он притворился смущенным. - Да и посплетничать захотелось. А самая главная сплетня про мистера Энтони Хоббса - то, как одна женщина разбила старому пройдохе сердце. То есть это, конечно, старые слухи, но…
Он замолчал на полуслове, дразня мое любопытство. И я, как идиотка, поддалась на провокацию:
- Что за женщина?
Тут-то Уилсон и рассказал мне про Элейн Планкет. Я слушала, не в силах сдержать любопытство - и растущую неприязнь. Уилсон говорил тихо, доверительно, но при этом легко и даже игриво. Нечто подобное я и раньше замечала за некоторыми англичанами, когда они общаются с американцами (или еще того хуже - с американками). Они считают нас простаками, неспособными понимать тонкий юмор, и противопоставляют нашей бесхитростной прямолинейности легчайшую иронию - такую особую интонацию, когда решительно ни о чем не говорится всерьез… даже если речь идет о самых важных вещах.
Именно в таком стиле и общался со мной Уилсон, но ощущение легкости нарушалось сквозившим в голосе ехидством и даже злобой. И все же я слушала его рассказ с напряженным вниманием. Потому что он говорил о Тони, в которого я была влюблена.
Итак, благодаря любезности Уилсона, я узнала, что некогда сердце Тони разбила женщина - ирландская журналистка Элейн Планкет, с которой они работали в Вашингтоне. Само по себе меня это не огорчило - я твердо решила не изображать ревнивую дуру и не теряться в бесплодных догадках по поводу этой Планкет и того, не вернется ли она к Тони… или, еще того хуже, не она ли - любовь всей его жизни. Но не могу выразить, до чего противна была мне игра, которую вел Уилсон, - хотелось врезать ему по физиономии. Со всей силы. Но я молча слушала и ждала, когда же в его монологе наступит пауза.
- … так вот, после того как Хоббс пустил слезу перед нашим общим знакомым в Вашингтоне… знаешь Кристофера Перкинса?.. так неосмотрительно, просто фантастика… ну, в общем, Хоббс немного расчувствовался, когда они с Перкинсом выпивали. А на другой день, представь, история была известна уже всему Лондону. Железный Хоббс расклеился из-за бабы-журналистки…
- Такой же, как я, хочешь сказать?
Уилсон хохотнул, но ничего не ответил.
- Ну же, не молчи, отвечай, - настаивала я громким, веселым голосом.
- А какой был вопрос?
- Похожа я на эту Элейн Планкет?
- Откуда я знаю? В смысле, я ее и не видел никогда.
- Да. Но я тоже - баба-журналистка. И тоже сплю с Тони Хоббсом.
Долгая пауза. Уилсон попытался скрыть замешательство. Это ему не удалось.
- Я не знал, - выдавил он наконец.
- Лжец, - произнесла я со смехом.
Это слово подействовало на него как пощечина.
- Что ты сказала?
Одарив его ослепительной улыбкой, я пояснила:
- Назвала тебя лжецом. И повторяю это, потому что ты лжешь.
- Я просто думал…
- О чем? Что можно немного поразвлечься за мой счет, а потом улизнуть?
Он ерзал на стуле своим толстым задом и комкал в руке носовой платок. - Я действительно не хотел тебя обидеть.
- Но обидел.
Уилсон начал озираться, отыскивая глазами официанта.
- Вообще-то, мне пора..
Я перегнулась к нему через стол, почти вплотную приблизившись к его лицу. И все тем же бодрым, легким тоном заявила:
- Вижу, ты ничем не отличаешься от остальных мелких мерзавцев. Точно так же бежишь, поджав хвост, как только почуял, что тебе могут дать сдачи.
Он поднялся и вышел, не извинившись. Англичане никогда не просят прощения.
- Убежден, что далеко не все американцы бросаются просить прощения по любому поводу, - парировал Тони, когда я поделилась с ним своим наблюдением.
- Они лучше воспитаны, чем вы.
- Это потому, что они растут со скрытым пуританским комплексом вины… и с представлением, что за все нужно платить.
- А англичане…
- А мы полагаем, что можно удрать безнаказанно… если удастся.
У меня было искушение рассказать ему обо всем, что я узнала от Уилсона. Но мне казалось, что ничего хорошего из этого не выйдет. Наоборот, я опасалась, что, узнав о моей осведомленности, он почувствует себя незащищенным или - еще того хуже - попавшим в неловкое положение (а этого все британцы боятся как огня). В общем, я решила не говорить ему даже о том, что, услышав историю об Элейн Планкет, полюбила его еще сильнее. Ведь отныне я знала, что он так же уязвим и раним, как все смертные. Странно, но эта его слабость была мне по душе - она свидетельствовала о том, что он может быть таким разным.
Прошло две недели, и мне представилась возможность понаблюдать за Тони на его территории. Совершенно неожиданно он вдруг спросил:
- Как насчет того, чтобы сбежать в Лондон на несколько дней? - Он пояснил, что его вызывают в "Кроникл". - Ничего страшного - просто ежегодный обед с главным редактором, - обронил он небрежно. - Что думаешь о паре дней в "Савое"?
Долго уговаривать меня не пришлось. В Лондоне я была только один раз, в середине восьмидесятых, еще до моих заграничных командировок. Я отправилась тогда в суматошный двухнедельный тур по европейским столицам, в программу которого входили четыре дня в Лондоне. Мне понравилось тогда то, что я увидела. Конечно, видела я немного: несколько исторических памятников и музеев, пара интересных спектаклей и беглое знакомство с жизнью местных обитателей - состоятельных, из тех, кто может позволить себе отдельный дом в Челси. В общем, мое знакомство с Лондоном было очень поверхностным. Надо сказать, что номер в "Савое" тоже дает не слишком объективное представление о реальной лондонской жизни. Я была в полном восторге, оказавшись в люксе с видом на Темзу, в котором нас ожидала бутылка шампанского в ведерке со льдом.
- "Кроникл" всегда так принимает своих зарубежных корреспондентов? - спросила я.
- Шутишь? - ответил Тони. - Просто управляющий - мой давний приятель. Мы с ним очень подружились в Токио, он там работал в "Интерконтинентале". Теперь, если я бываю в городе, он всегда рад меня принять.
- Уф, прямо от сердца отлегло, - с облегчением вздохнула я.
- Почему?
- Потому что ты не нарушил одного из главных правил журналиста - никогда ни за что не платить.
Он засмеялся и потащил меня в постель. Потом плеснул шампанского в бокал.
- Не буду пить, - запротестовала я. - Не могу, я на антибиотиках.
- Давно?
- Со вчерашнего дня, ходила к врачу с фарингитом, он прописал.
- У тебя фарингит?
Я широко открыла рот:
- Давай загляни.
- Нет уж, спасибо, - сказал он. - Так вот почему ты не пила в самолете?
- Выпивка и антибиотики не сочетаются.
- Сказала бы раньше.
- Зачем? Подумаешь, горло болит.
- Э, да ты крутая!
- Да, я такая, а ты не знал?
- Должен сказать, я в некоторой растерянности. С кем же прикажешь мне пить все это время?
Вопрос был риторическим, ибо на протяжении наших трех дней в Лондоне у Тони всегда было с кем выпить. Каждый вечер мы встречались с кем-то из его знакомых или коллег-журналистов. Все его друзья-приятели, без исключения, пришлись мне по душе. Кейт Медфорд - давнишняя коллега из "Кроникл", которая теперь вела большой вечерний обзор новостей на Радио Би-би-си, - устроила для нас обед. Они с мужем, онкологом Роджером, принимали нас у себя дома, в зеленом предместье Чизвик. В другой раз мы провели великолепный вечер с морем выпивки (для Тони, во всяком случае) с его приятелем Дермотом Фэйхи, журналистом, ведущим постоянную рубрику в "Индепендент", и большим любителем поговорить! Как выяснилось, он был к тому же известным бабником и весь вечер плотоядно посматривал на меня, что очень веселило Тони (потом он сказал мне: "Дермот так себя ведет со всеми женщинами", на что мне только и оставалось ответить: "Ну, спасибо"). Ещё мы встречались с бывшим репортером из "Телеграф", Робертом Мэтьюсом, только что получившим неплохой гонорар за свою первую книгу, триллер в стиле Роберта Ладлэма. После долгих уговоров он все-таки затащил нас на дорогущий ужин в "Айви", заказывал вино по 60 фунтов за бутылку и пил слишком много, попутно потчуя нас мрачными и в то же время забавными историями о своем недавнем разводе. Рассказывал он блестяще, с непроницаемо-бесстрастным лицом подсмеиваясь над самим собой, но было понятно, что за этими шутками скрываются боль и страдание.
Все друзья Тони были первоклассными собеседниками, с удовольствием засиживались допоздна, пили, но немного - не больше трех бокалов вина - и (что произвело на меня неизгладимое впечатление) практически не говорили о себе. Даже притом что все они не виделись с Тони по году и больше, работа упоминалась лишь вскользь (в шутливых замечаниях, вроде "Ну что, Тони, эти исламисты со своим джихадом ни разу тебя не подстрелили?"). Если разговор касался личных тем - например, развода Роберта, - просто отшучивались. Даже когда Тони начал расспрашивать Кейт про ее дочь-подростка (которая, как оказалось, страдала анорексией и находилась в критическом состоянии), она ответила: "Перефразируя то, что Россини сказал об операх Вагнера, время от времени выпадают великолепные пятнадцать минут".
Больше к этой теме не возвращались.
Меня удивляло, что они умудряются сказать ровно столько, чтобы дать друг другу представление о своей жизни и состоянии дел, но стоит разговору коснуться чего-то личного, как его тут же переводят на общие темы. Я поняла, что здесь не принято обсуждать свои дела в компании больше двух человек, и особенно в присутствии посторонних, вроде меня. Впрочем, мне нравилась их манера ведения беседы и постоянное легкое подшучивание. В разговоре поднимались и серьезные темы, но обсуждали их все в том же грубовато-ироничном стиле. Ни разу я не заметила пылкой искренности, характерной для застольных бесед американцев. Действительно, говорил же мне как-то Тони, что основное различие между янки и британцами в том и состоит, что американцы считают жизнь штукой серьезной, но не безнадежной, а англичане - безнадежной, но не серьезной.
Три дня с лондонскими приятелями Тони убедили меня в том, что это правда. Еще я обнаружила, что с легкостью могу поддерживать подобный треп. Тони знакомил меня с друзьями и был явно доволен, видя, как органично я вписываюсь в их компанию. А мне было страшно приятно, что он гордится и даже хвастается мной. Мне тоже хотелось похвалиться Тони, но моя единственная подруга в Лондоне, Маргарет Кэмпбелл, как раз уезжала на эти дни. Пока Тони обедал со своим главным редактором, я поехала на метро в Хэмпстед и любовалась богатыми жилыми кварталами, а потом целый час гуляла по парку Хит, ежеминутно повторяя про себя, как же здесь хорошо. Возможно, отчасти мой восторг объяснялся тем, что после безумной суматохи и толчеи Каира Лондон мне показался образцом чистоты и порядка. Конечно, за целый день я видела и мусор на тротуарах, и граффити, и спящих на улице бродяг, и автомобильные пробки. Но из-за того, что в Лондон я приехала с Тони, город казался мне еще красивее, чем был на самом деле. Тони, видимо, чувствовал то же, потому что сказал, что впервые за долгие годы он вдруг "заново открыл" Лондон.
О своем обеде с главным редактором Тони почти ничего не рассказал - обмолвился только, что все прошло хорошо. Но через пару дней он вдруг решил посвятить меня в детали их встречи. До вылета в Каир оставался час, когда он повернулся ко мне:
- Мне нужно кое-что тебе сказать.
- Что-то важное? Ты так серьезен. - Я отложила роман, который читала.
- Я не серьезен, просто интересно.
- Ты имеешь в виду…
- Ну, в общем-то, я не хотел заговаривать об этом, пока не вернемся из Лондона, потому что жаль было бы тратить последние два дня на обсуждение этой темы.
- Какой темы?
- Главный предложил мне новую работу.
- Что за работа?
- Заведующий отделом внешней политики.
Потребовалось несколько секунд, чтобы до меня дошло.
- Поздравляю. Ты согласился?
- Конечно нет. Потому что…
- Что?
- Ну… потому что я хотел сначала переговорить с тобой.
- Потому что это означает перевод в Лондон?
- Вот именно.
- Ты этого хочешь?
- Скажем так: его светлость очень прозрачно намекал, что я должен принять должность. Еще он намекнул, что после двадцати лет "в поле" настало время потрудиться в редакции. Конечно, можно было бы настаивать, чтобы меня оставили на прежнем месте, но не думаю, что мне удалось бы его убедить. Кроме того, возглавлять такой отдел - это, мягко говоря, не понижение… Пауза. Я сказала:
- Значит, собираешься принять предложение?
- Думаю, придется. Но… это не означает, что я должен возвращаться в Лондон один.
Снова пауза: я обдумывала его последнее замечание. Наконец произнесла:
- У меня тоже есть новости. И мне надо кое в чем признаться.
Он встревоженно посмотрел на меня:
- Что за признание?
- Я не принимаю антибиотики. Потому что горло у меня не болит. Но мне все равно нельзя пить, потому что… в общем, я беременна.
Глава 3
Тони достойно воспринял известие. Не вздрогнул, не побледнел. Конечно, на миг он оторопел, потом ненадолго задумался. Но после этого взял меня за руку, сжал ее и произнес:
- Хорошие новости.
- Ты правда так думаешь?
- Ну конечно. А ты уверена?..
- Тест дал положительный результат, - сказала я.
- Ты хочешь оставить ребенка?
- Мне тридцать семь лет, Тони. А это значит - теперь или никогда. Но то, что я хочу оставить его, вовсе не значит, что ты обязан быть с нами. Конечно, я была бы рада. Но…
Он пожал плечами:
- Я хочу быть с вами.
- Уверен?
- Абсолютно. И хочу, чтобы ты поехала со мной в Лондон.
Настала моя очередь слегка побледнеть.
- Ты как себя чувствуешь? - спросил он.
- Удивлена…
- Что тебя удивило?
- Направление, которое принял наш разговор.
- Тебя что-то волнует?
Это было мягко сказано! Хотя мне и удавалось скрывать тревогу во время поездки в Лондон (не говоря уж о неделе до отъезда, когда я уже знала от своего врача в Каире о положительном результате теста на беременность), она не оставляла меня ни на минуту. И у меня были для этого основания.
Да, какая-то часть меня спокойно радовалась беременности, но другая, не менее значительная часть моей личности была в ужасе. Может, дело было в том, что я как-то не думала, что могу забеременеть. Нет, с гормонами и инстинктами у меня все было в порядке, просто в моей вольной и независимой жизни совершенно не было места для такого-ответственного дела, как материнство. Поэтому открытие, что я уже беременна, меня потрясло и выбило из колеи.
Однако люди никогда не устают нас удивлять. Тони это, безусловно, удалось. По пути в Каир он до конца полета говорил мне, что беременность - это просто прекрасно; что вкупе с его переводом в Лондон это прекрасно вдвойне; что он видит в этом перст судьбы и что нам предстоит принять важное решение. Все это произошло как раз вовремя. Потому что мы так чертовски здорово подходим друг другу. Конечно, нам придется притираться, когда начнем жить одним домом, а мне придется привыкнуть к работе в редакции (Тони не сомневался, что я сумею убедить руководство "Пост" перевести меня в лондонский офис), но разве уже не ясно, что нам обоим пора смириться с неизбежностью и вообще остепениться?
- Ты имеешь в виду женитьбу? - спросила я, когда он наконец закончил.
Хоть и не глядя мне в глаза, он все же ответил:
- Ну… да, я… хм., да, наверное, так.
Внезапно мне отчаянно захотелось хлопнуть стакан водки, и я страшно пожалела, что не могу себе этого позволить.
- Мне нужно обо всем как следует подумать.
Тони сразу умолк. Он не давил на меня и всю следующую неделю не задавал никаких вопросов. Да это и было бы не в его стиле. Итак, вернувшись из Лондона, мы дали друг другу несколько дней на раздумье. Вернее так: он дал мне время на раздумье. Да, мы дважды в день разговаривали по телефону и даже один раз пообедали вместе - и при этом ухитрялись обходить молчанием вопрос, который интересовал обоих. В конце концов я спросила:
- Ну что, ты уже сообщил в "Кроникл" о своем решении?
- Нет, я ведь ожидаю кое от кого уточнений.
Говоря это, Тони слегка улыбнулся. От него ожидали ответа, но он не хотел давить на меня. А я невольно сравнивала его с Ричардом Петтифордом, поведение которого не выдерживало никакого сравнения с терпением Тони. Пытаясь уговорить меня выйти за него замуж, Ричард то и дело выходил за рамки дозволенного, обращаясь со мной (чисто адвокатские штучки), как с упрямым присяжным, которого нужно заставить поменять точку зрения.
Я спросила:
- В ближайшие три месяца ты не уедешь?
- Нет, но главному редактору нужен мой ответ до конца недели.
И он сменил тему.
Тем временем я не только все обдумывала, но еще и сделала множество важных телефонных звонков, первый - Томасу Ричардсону, главному редактору "Бостон пост", человеку, с которым у меня сохранялись теплые, даже сердечные отношения, хоть и на изрядном расстоянии. Янки старой закалки, он, как и я, ценил прямоту. Поэтому, когда он взял трубку, я была с ним совершенно честна. Я объяснила, что выхожу замуж за журналиста из "Кроникл" и собираюсь переехать в Англию. Еще я сказала, что "Пост" для меня - родной дом и я хотела бы остаться в газете. Но нужно учитывать и то обстоятельство, что я жду ребенка, а значит, месяцев через семь мне неизбежно потребуется отпуск на двенадцать недель.
- Ты ждешь ребенка? - В его голосе слышалось искреннее удивление.
- Похоже на то.
- Так это же чудесная новость, Салли. И я прекрасно понимаю, что ты хочешь родить и растить его в Лондоне…
- Но мы переедем туда не раньше, чем через три месяца.
- Что ж, я уверен, за это время мы подыщем тебе место в нашем лондонском отделении. Один наш корреспондент как раз поговаривает о возвращении в Бостон, так что со временем ты подгадала как нельзя лучше.
Меня слегка встревожило то, как легко босс отнесся к идее моего переезда в Лондон. Теперь у меня не было отговорок, чтобы отказаться следовать за Тони. Узнав, что мой перевод в лондонское отделение "Пост" - дело вполне реальное, я ощутила настоящий страх перед предстоящими глобальными переменами. Конечно, реакция босса обнадеживала: он не счел меня предателем. И мне не грозил перевод куда-нибудь в Улан-Батор. И я не теряла работу. Ну а что, если окажется, что сидеть в конторе невыносимо скучно? И неужели мы теперь привязаны к Лондону до конца наших дней?
- В конце концов, мы не из тех, кто ограничивает чужую свободу, правда? - спросил Тони.
- Ни в коем случае, - ответила я.