1939
4 января
Вот и позади Миколай, Рождество, Новый год…
Все это время не брался за дневник. Не до монологов было: подарки, суета, мессы, школьный наш карнавал, буза наша… И гости, гости, гости. В голове такой фейерверк! а как его описать, не знаю. Надо быть Сенкевичем, чтобы такое описать. Раньше писал и черкал, а сейчас и пробовать не буду.
Вот интересно: весь я, вся душа моя забита огнями, танцами, снежками, всем, что недавно было - а голова занята другим, и писать хочется о другом. Странная штука - моя голова.
Вот интересно, Фаня знает?.. По Агнешке ведь видно за версту, что она втюрилась в меня - а по мне, интересно?
Странно и нелепо получилось тогда. Если б не застала ее Агнешка - кто знает, как сложилось бы… Пришла, мало того что нафуфыренная, так еще называет Подсолнухом:
- Здравствуй, Подсолнух! О, у тебя гости, Подсолнух?
- Подсолнух - это как? почему? спрашивает Фаня.
- Подсолнух - это потому что у него волосы такие, как желтый подсолнушек, и личико конопатое, и еще потому что он Слонецкий. Вообще его Слоном дразнят, но "Подсолнух" - это я его так прозвала. Это у меня для него такое особое имя, ЛИЧНОЕ, воркует моя добрая Агнешка.
А ведь она тоже хорошая…
Вот Збышек Рудзинський со своей Ядзей уже ходят под ручку. А мы с Фаней - странно так… Видимся часто, иной раз говорим подолгу, и все о сложном, о религии, да так, что я чувствую себя круглым дураком. Объясняю ей простые вещи - что жиды упорствуют в слепоте своей, что они распяли Христа, а она - "Бог в душе, а не в книгах". Она умнее меня, это ясно, только нельзя же показать ей… Никаких разговоров про(зачеркнуто), ничего - смотрим только друг на друга… Она - печально, и я печально.
Нет, надо сказать ей!!.. Но как?! И что?
1 апреля
Чертовы немцы.
Какая наглость. Гданьск был и будет вольным городом!!!
Перейти границу (всего 5 километров от нас), взорвать им что-нибудь. Где бы достать гранату? У Возняка отец, кажется, работает в полиции.
Вечером
Любопытно вот что: учитель пан Свенцицкий. Сейчас он громит и проклинает их, а год назад молился на них, и мы вместе с ним.
Это, впрочем, не так любопытно, как другое: неужели никто не помнит? И так же точно, как восхваляли от души, так же от души теперь клянут. И тогда от души, и сейчас от души, и все от одной и той же души…
А на дворе весна. Вторая НАША весна. (Пусть хоть здесь, в моем дневнике будет НАША.) Фаня, что же, как же это…
Агнешку не узнать. Фигура, волосы и все такое… вот теперь уж точно - пани. А не шкет в юбке. Уххх! На Фаню, когда видит, победоносно смотрит. А Фаньця моя… Тонкая, стебелечек, и очки… Без очков она красивая, тоскливо красивая, к горлу подкатывает, когда вижу; а в очках милая, уютная такая. Славная.
Она, наверно, будет вечно девочкой, вечно стебелечком. Правда, фигура уже (зачеркнуто, и на полях приписано: "Фанця, прости!!")
7 сентября
Не может этого быть, не бывает! Они думают что пукнут в нас и мы ляжем под них? да я плюну в морду первой же сраной немецкой собаке, и Яцек плюнет, и отец, и мама и каждый из нас!! Они усрутся от страха, и завязнут в своем же дерьме, и засохнут, засранные немецкие псы, и провоняются, а мы их выметем вместе с их дерьмом к чертовой бабушке на рога и к дьяволу в жопу, к (зачеркнуто)!!!!
24 сентября
Две недели, как в немецком плену. Трус. Трус.
(Далее вычеркнут абзац)
Нет Польши. Конец.
Вечером
Жидовская бригада разгребала дом Левандовских на Виленской, куда грохнуло.
Интересно, когда ноги отрывает, сразу умираешь или нет?
2 октября
Сегодня собирают жидов. Повсюду объявления.
Ночью
Никто не собирается их никуда выселять, это просто бабы мелют языком. Просто возьмут их на учет. Обычная политика обычных сраных оккупантов.
А отец говорит, что депортацию жидов и сбор их в специальные районы проводили и Пилсудский и Мосцицкий, и что немцы не привнесли ничего нового. Ничего нового… Что нас просто миновала тогда, как он выразился, "правительственная метла".
Отец стал иначе на меня смотреть. Он вообще стал иначе смотреть, иначе двигаться; он вообще стал другим. Этот месяц высушил его. А потом, когда у нас с ним разговор был после Бзуры, он стал смотреть на меня с удивлением: оказывается, ты тоже понимаешь? Оказывается, и ты похож на человека?
Стоило попасть в ад, чтобы понять это.
14 декабря
Утром снова был у Фани. Принес молока, хлеба три буханки, четыре кило картофеля, консервов всяких, даже гусиного паштету. Снова, как всегда, не хотели ничего брать, и снова пришлось упрашивать и обижаться. Пан Герцль сутулился и блеял тенорком. Фанця худая, совсем тоненькая. Она становится отчаянно красивой. Черт, как невовремя!
Сегодня повезло, и мы поговорили лучше. Вначале, правда, поехало вкось. Их давно избегают, как заразных… а Фаня переводит все в шутку: сказала: уже и Стаська, и Анеля научилась не узнавать меня. Говорит: скоро и тебя научат…
Я хотел уйти. В самом деле: какое право она имеет? Ну что она знает?
Я не расскажу ей, как Яцек бросил в лужу мои книги, как мне кричат "жидовский жених"… как Агнешка брызгала в меня духами - "а то от тебя мацой пахнет". Агнешка… Немка. Фройляйн Ваффер, мозги вафлей, ха-ха.
А Фаня взяла меня за руку. Руки у нее шершавые, в порезах, с тех пор как Марыля ушла от них и все хозяйство на ней. Пан Герцль, как все жиды, на лесопилке, и она не может сидеть дома, приходится выходить за продуктами. С тех пор, как ее догнал вахмистр, без проклятого треугольника не выйти, а с треугольником в нее может полететь что угодно. От насмешки до кирпича. Я хочу, чтобы она вообще не выходила, хочу носить им все, но ведь гордые!!..
Нога ее лучше, хоть и болит еще. Я с видом заправского доктора настоял на осмотре, и она задрала юбочку выше колена, и даже (старательно зачеркнуто).
Но я все-таки потрогал. Большой синяк, но уже лучше, лучше.
Интересно, ей тогда очень больно было? И что она чувствовала?
А вахмистра еще найду…
1940
5 апреля
Я давно этого ждал. Но почему просто ждал, а не действовал??!
"6 апреля в 10.00 всем жидам города под страхом смерти быть с вещами на рыночной площади".
Вначале, утром, я услышал от прохожих баб. "Жидов выселяют". Думал - сплетня. Потом от мальчишек, от Яцека: "наконец дышать будет легче". С тех пор, как немецкий солдат одел ему на голову ночной горшок, ему тяжело дышать.
Потом уже, когда из школы удрал, увидел объявление. В душе бурлит столько, что хочется выпрямиться и плюнуть (далее зачеркнут длинный абзац; в конце под вымаранным просвечивает: "…яьвол!!!!!").
Что делать, что думать, что писать - не знаю. Фаня.
Значит, все?
К ночи
Значит, завтра.
Не буду об этом думать…
Был сегодня у них. Фаня странная, суетливая. Пытается руководить снующим туда-сюда паном Герцлем. Они ничего толком не знают - куда, на сколько, зачем… Растерялись, бардак в доме, ругаются, что брать с собой, что нет, как нести… "Папочка, ну очевидные вещи постарайся же понять!.." Пан Герцль трясет бородой. Надеется унести тонну свитеров и еды.
Ползут какие-то гадкие слухи, как всегда. Пошнырял сегодня по городу: кто говорит - "в Лодзь", кто говорит - "в Минськ-Мазовецкы". А кто и - "на работы". Ну этого, положим, все ж таки не может быть. На какие работы девочку 16 лет? И зачем увозить? там что, своих жидов нет?
Предпоследний раз видел Фаню - и поговорить толком не вышло… Дьявол, о чем я думаю!!! Все о себе, о себе. Впрочем, сейчас я понимаю, что для Фани так даже лучше: они будут среди своих, не будет насмешек, не будет бойкота и камней. Когда в нее бросили тогда камнем, мне впервые в жизни было стыдно, что я поляк.
Они вертелись и препирались, я пытался помогать им. Пан Герцль, неловкий, как козел в оранжерее, споткнулся о чемодан, им самим выставленный на дороге, упал на радиоприемник… Загремел развеселый марш. Фаня поднимает его, ругает, и я с ней: "Пан не ушибся?"
Поднимали его, и она трогала меня локтем. Случайно, конечно.
Смотрел на нее, запоминал. Глаза ее, лицо, уши, движения - тонкие, ломкие такие… Как кудряшки падают ей на лоб, и она трясет головой, как бычок. Как она переспрашивает - "что?" - и щурит глаза. Значит, все.
Значит, так и не (зачеркнуто с силой - даже порвана бумага).
Хотел попросить фотокарточку, но не решился и просто украл. Шляхетный поступок!.. Все равно у них сегодня бардак, половина вещей уже растерялась неведомо куда.
Что ж. Значит, завтра.
Еще к ночи
Говорил с отцом. Главное для него - мама. Мама кудрявая, темноволосая (я-то в отца). За маму страшно, за все страшно, но мама все-таки шляхта, у нас есть документы, должны же они понимать!.. А у Фани ничего. А еще неизвестно, будет ли там школа, да и просто - одежда, крыша, да и провиант… Сейчас с этим и у нас неважно. Может, я и драматизирую по возрастным причинам, как сказал Яцек (а он, интересно, по каким причинам не драматизирует???), но (тут строка обрывается)
Отец идет?
* * *
Не могу писать, не могу думать. Руки пляшут. Если правда то что (дальше зачеркнуто три строки). Не может быть правдой. Отец ошибся. Бредит.
Он сказал, что их будут просто, как крыс. Что не жить, а отстреливать. Для того и придумано. Как это? Ты мужчина, говорит, ты должен знать. Скоро и своими глазами, а сейчас знай. Чтоб убить. Собирают, и так удобней. Всех сразу.
И Фаню, значит. Просто, что жидовка. Как крыс. Сначала работать, а когда-нибудь потом. Как крыс.
Но это нелепо.
Фаня, Фаня, Фаня… Нет, оставить пан… (зачеркнуто) па… (снова зачеркнуто) панику. Оставить. И к дьяволу, и думать.
6 апреля
Это было так. Все-таки я опишу это, хоть, наверно, глупо и безрассудно держать такие записи.
Всю ночь я думал. Честнее написать так: полночи подыхал от страха, четверть ночи боролся со сном, и четвертиночку еще думал. А потом уснул, балбес. Проснулся уже в полдесятого…
Никогда я так быстро не бежал. Но было уже поздно: солдаты у дома, и двери открыты. И я слышал визгливый тенорок пана Герцля. Я застыл, а потом метался, как пес, по другой стороне улицы.
Потом стал невидимым и зашмыгнул-таки в их садик. И полез. Я давно наметил этот "маршрут" к Фаниному окошку, еще когда думал про то, как (зачеркнуто).
Я думал, будет труднее - но залез. Как в свою кровать, надо же. Окно закрыто. Чертыхаюсь и стучу. Фани нет. Чуть не сдох. Прямо там, на карнизе. Стоял-стоял, слушал их сраные голоса. Вдруг вижу - она. Вошла, верней, вбежала, вещи собирает, роняет. За стеклом. Как в кино.
Стучу. Сколько раз в детстве мечтал постучать в киноэкран, а там откроют, и ты - в прерию, и с кольтом, и на коня. Только вот какое тут кино. Увидела, уронила что-то еще, открыла. Я перевалился мешком, шиплю на нее, чтобы тсссс, и… Что-то я говорил ей. Что-то невозможное, и думал, что говорю слишком мягко, слишком неубедительно страшно. Шептал, и кричал шепотом. Фаня не плакала. Бледная, топчется, руки хватают то, се. Говорит: я не оставлю папочку. Папочка уходит. С ними. Я с папочкой.
Все, конец… Хватаю ее за руку, говорю: Фаня. Твой отец хочет, чтобы ты была. Самое страшное ему, если тебя не будет. Руку не забирает у меня, холодную маленькую руку. Ты убежишь, он будет рад, говорю.
Не плачет, глаза плавят очки, смотрят на меня. Потом назад. Снова на меня…
К ночи
Главное, думал я тогда, чтоб не грохнулась, она же не кошка и не Агнешка, по кошачьим да по чертячьим дорожкам лазить. Впрочем, Агнешка уже давно не лазает…
Лезли вдвоем. Вниз ей нельзя, понятное дело; крышами лезем. Никогда не лазил там…
Лезла медленно, не привыкла, и боялась тоже… Раз десять я подползал к краю, и всякий раз - или не спустишься, или немцы пердят внизу, такая досада! Ждали на крыше до вечера. Продрогли. Спустились по водосточной трубе. Фанця упала и, хоть я поймал ее, подвернула ногу. Чертовски повезло: патруль не слышал. Руки все ободраны. Я хотел нести ее, но решил, что не время.
Будет пока на чердаке. Ничего, никто не узнает, буду носить ей еду. И ночной горшочек, ничего, выхода нет.
7 апреля
Снова похолодало. Ей холодно, я снес ей свою одежду, одеяла.
А я счастлив.
Даже после того, как узнал. Я тварь, я собака, я не сказал ей, и никогда не смогу сказать, и смотреть в глаза не смогу.
11 апреля
Кажется, устаканилось. Никто ее не ищет у нас, никто не видел, как она вошла к нам. И не увидит. Четыре дня прошло с тех пор, как застрелили пана Герцля.
Я не знал своего отца. Я думал прятать Фаню тайно от него, от мамы, от Стаси. На чердак никто не ходит… И когда он застал меня, дурака, с ней в комнате, он сказал: "Так…". И потом: "Я видел объявление".
- Какое объявление? - бормочу.
- О розыске. Разыскивается Фаина Герцль, жидовка, саботировавшая приказ.
Мы молчали. Я смотрел на него.
Он сказал:
- Здесь пани нельзя быть. (И мы замерли.) Мы постелем пани на чердаке. Прошу простить, но так лучше для пани.
Как он удивился, когда обнаружил на чердаке Фанино убежище!
13 апреля
Фанце холодно, и я ее грею. На ней мамина шуба, толстая, кроличья, и я обнимаю ее поверх шубы. Хоть бы весна поскорей… Грею ей ноги в горячей воде (долго стеснялась, но я заставил). Чай горячий вливаю в нее ведрами. А еще мы танцуем. Только тихонько, чтобы никто не услышал. Я напеваю "Под самоварем" и веду ее, и она улыбается мне, и щеки у нее розовеют…
Главное, чтоб не заболела. Чертов грипп.
Как странно все. Раньше я мечтал, как мы будем говорить, говорить, обо всем будем говорить, и я объясню ей, наконец, про Агнешку и про все… Мечтал о "подходящей минуте" для разговора.
А сейчас - вот она, эта минута, и все сбылось, что и не мечталось, хоть и страшно так… а мы почти не говорим. Не хочется, и не нужно: мы смотрим, трогаем друг друга, касаемся. Раньше потрогать, и тем более обнять, прижаться было бы катастрофой, а сейчас - норма, как "до встречи" или "доброе утро". И поцелуи… Я не думал, что это так просто. Просто: посмотрел в глаза, сказал взглядом, что нужно - и коснулся губами, как подтвердил. Хочется в губы, но я боюсь. Не могу же я обидеть ее! что она обо мне подумает!