Он приехал сюда после окончания учительской семинарии, но детей учить ему не пришлось - началась гражданская война, в горах загрохотали выстрелы, все смешалось, и деревне было не до него. Да к тому же его сразу постигло несчастье - умерла в родовых муках его молодая жена, с которой он вместо собирался обучать ребятишек грамоте. Похоронив жену, Бахолдин все силы отдал тому, чтобы спасти жизнь новорожденному, но скоро рядом с могилой жены ужо копал могилу и для своего первенца.
Горе потрясло его, он стал дичиться людей, днями не выходил из тесной комнатушки при школе или бесцельно бродил по окрестностям, не отвечая на приветствия встречных, будто никого и не замечал.
Однажды, забредя зачем-то на станцию, он увидел трех оборванных ребятишек и долго смотрел, как они копошатся около мусорной ямы, выискивают что-то съедобное и вяло жуют.
В деревне не знали, чхал думать, когда он привел этих оборванцев к себе в дом, - сам ведь жил впроголодь, а тут еще три лишних рта! Недели через две, когда он снова притащил со станции целый десяток бездомных ребят, многие решили, что учитель рехнулся. Но Бахолдин не успокоился на этом, стал собирать по окрестным селам и деревням осиротевших, беспризорных детей, и скоро его окружила большая голодная и босая орава, наводившая на окрестных мужиков немалый страх. Теперь живи да оглядывайся, как бы к тебе в огород или сад не забрались, не ограбили, не подпалили избу, а то, чего доброго, и ножом пырнут! Известно - хулиганье, бандиты, им терять нечего!
Но прошел месяц, другой, а о безобразиях не было и слуху. Наоборот, вскоре заговорили совсем о другом. Чтобы как-то оправдать свое пропитание, ребята подряжались на любую крестьянскую работу. Алексей Макарович завел нехитрый столярный инструментишко и открыл в школьном сарае мастерскую, стал приучать ребят к ремеслу. Не прошло и полугода, как на воскресных базарах начали появляться крепко сколоченные табуретки, и грабли, и скалки, и иные предметы, необходимые в домашнем обиходе.
Так возник этот необычный приют, созданный на свой страх и риск человеком, заболевшим горем беспризорных детей. Когда на селе прочно утвердилась Советская власть, приют превратили в детский дом, отвели землю под сад и огород, построили настоящую мастерскую, при доме появились и своя конюшня, и молочная ферма. И Алексей Макарович на долгие годы остался бессменным главой большой детдомовской семьи.
Ушел он из детского дома после войны, когда его выбрали председателем райисполкома, но и здесь он вел себя так, как будто перед ним были не взрослые люди, а по-прежнему малые дети, которых надлежало убеждать и уговаривать.
В приемной Бахолдина постоянно толпился народ, кабинет напоминал проходной двор, и приходилось диву даваться, как Алексей Макарович не запутывался в этой сутолоке, не терялся в текучке и мелочах. Если он с утра собирался выехать в какой-нибудь колхоз, можно было с уверенностью сказать, что выберется он туда только к обеду, не раньше. Случалось, даже на пути от кабинета к машине его останавливали люди, и он снова возвращался к себе в кабинет, кого-то упрашивал, что-то доказывал… И главное - умудрялся при этом сохранять радушие и спокойствие.
Заняв пост первого секретаря, Бахолдин перенес атмосферу домашней сутолоки и в райком. Коробину подчас становилось просто невмочь, когда он слышал, как Алексей Макарович, разговаривая с каким-нибудь председателем колхоза, называл его "голубчиком" и "батенькой", в то время как этот "голубчик" заваливал заготовки или срывал важнейшую кампанию и ему уже давно пора было влепить "строгача". А Бахолдин увещевает его, как малого ребенка, да еще добавляет напоследок: "Ну я, дорогой мой, надеюсь, что ты не подведешь! Поднажмешь как следует и вытянешь! Конечно, тебе нелегко, я знаю, но ты у нас мужик боевой, напористый и своего, если захочешь, добьешься. Верно?"
Коробин в этих случаях еле сдерживался, чтобы не наговорить дерзостей. Останавливало одно - скажи правду, и станешь нехорош, прославишься среди председателей чинушей и бюрократом, а старик с его мягкотелостью и либерализмом все равно останется для них отцом родным.
Впрочем, когда дело касалось принципа, затрагивавшего его убеждения, Бахолдин вдруг становился упрямым, несговорчивым, по эту непонятную неуступчивость Коровин относил уже к старческой блажи. Особенно Алексей Макарович выходил из себя, когда в отдельных рекомендациях колхозам находил ненужную категоричность тона, граничившую с командой или приказом. Бахолдин придавал излишнее значение словам, а не все ли равно, в каком гоне дано указание, лишь бы оно было выполнено.
Коробин торопливо прошагал чистым травянистым двориком и, решительно потянув па себя дверь, лицом к лицу столкнулся с Дарьей Семеновной.
- Ну проходи, чего остолбенел? - с бесившей его грубостью проговорила она и отступила, пропуская.
Он терпеть не мог эту самовластную и дерзкую старуху и не скрывал своей откровенной неприязни к ней. Она начала работать с Бахолдшшм еще в те далекие времена, когда он собирал вокруг себя беспризорную ораву, обмывала, обшивала, кормила их всех. Теперь она вела его нехитрое холостяцкое хозяйство, и он не только доверял ей во всем, но даже позволял ворчать и покрикивать на себя.
- Что с Алексеем Макаровичем? - сухо осведомился Коробин, как бы не придав значения ее грубой выходке и ставя себя выше мелочной придирчивости. - Получше?
- Поди, ждешь не дождешься, когда он па ноги встанет?
Она стояла перед ним, насмешливо щуря голубенькие выцветшие глазки, кутая широкие костистые плечи в теплую вязаную шаль, и ее злое ехидство наконец вывело Коровина из себя.
- Перестаньте молоть вздор! - тихо и угрожающе проговорил он. - Совсем из ума выжили!
Дарья Семеновна пе смутилась, не отступила, лишь поправила лезшие из-под пестрого платка седые пряди и ответила уже без улыбки:
- У тебя ума не занимать стать!.. Да и не обманешь ты меня своей заботой, я ж тебя, милый, насквозь вижу и еще на три метра в землю…
Он смотрел на ее крупную, как спелая земляника, родинку с торчащими белесыми волосинками, прилепившуюся на самой скуле, и еле удерживался от желания прикрикнуть на старуху… Но пересилил себя и улыбнулся.
- Чудесный у вас характер, Дарья Семеновна! Наверное, не случайно Алексей Макарович вас столько лет держит около себя?
- Моя печаль к тебе не присохнет, по все ж, если совесть твоя не сдохла, побереги старика, не дергай его зря…
Хотя глаза ее по-прежнему смотрели на Коровина с явным недоброжелательством, в голосе зазвучало что-то новое, почти умоляющее, и Сергей Яковлевич не поверил столь внезапному переходу - только что хотела как можно злее оскорбить и унизить его, а сейчас, похоже, старается даже задобрить. Неужели старик ей на самом деле так дорог?
Не отвечая, он шаркнул ногами по половичку и вышел из кухни. По обе стороны узкого коридорчика пустовали четыре комнаты. Двери в них почему-то всегда были открыты, виднелись отливавшие желтизной чистые полы и голые стены, К этому давно пора было привыкнуть, но Ко-робин каждый раз, проходя мимо, испытывал то неприятное и тоскливое чувство, какое иногда вызывает вид заброшенного, пустующего помещения. Неужели комнаты нельзя заставить хоть каким-нибудь барахлом, чтоб не наводили уныния?
Бахолдин занимал угловую и самую большую комнату в доме, служившую ему одновременно и спальней и кабинетом. Постучав согнутым пальцем в дверь, Коробин по-дождал с минуту, потом осторожно надавил на дверную ручку.
Алексей Макарович спал, и Коробин в некотором замешательстве остановился посредине комнаты, не зная, что ему делать: повернуться и так же тихо выйти или как-то дать знать о своем присутствии. И пока он раздумывал, глаза его невольно обшарили и лежавшего на кровати человека, и тесно заставленную мебелью, забитую разными ненужными вещами комнату.
Рядом с кроватью стоял круглый столик, заваленный лекарствами, книгами, газетами, письмами, за ним высилась плетеная этажерка; па письменном столе валялись початки кукурузы, пучки каких-то трав; одну стену целиком занимала книжная полка, на карнизе ее ленились чучела птиц и пушистых зверьков; коврик над кроватью наискосок перечеркивала двустволка; на другой стене висела запыленная картина в самодельной грубоватой раме, кажется, написанная самим Бахолдиным в молодые годы: девушка сидит у раскрытого окна и смотрит на залитый солнцем зеленый двор.
В соседней маленькой комнате, куда вела полураскрытая дверь, стояло старенькое пианино, старик не расставался с ним чуть ли не с самой гражданской войны..
Просто невозможно было догадаться по этой обстановке, что здесь живет партийный руководитель района, а но какой-то любитель природы, учитель естествознания или путешественник.
Коробин испытал чувство жалости, когда попристальней вгляделся в лицо Алексея Макаровича, разительно изменившееся за те два дня, что он его не видел, - землисто-серое, с ввалившимися щеками, заросшее рыжеватой щетиной. В глубоких глазницах скопились тени, будто натекла туда темная вода, голова на пышной подушке, не собирая складок, покоилась почти невесомо. Но больше всего поразили Коровина руки - костлявые, обтянутые желтой, точно просвечивающейся кожей, как-то беспомощпо и вяло сжатые в детские кулачки, лежавшие поверх зеленого плюшевого одеяла.
Кто бы поверил, что еще недавно этот человек поражал всех своей живостью, вокруг него с утра до поздней ночи крутился парод, он всем был необходим, полезен, без его мнения ничто не решалось в районе, и вот Жизнь уже идет мимо…
Два года они неплохо работали с ним, старик ему во всем доверял. Но если подходить не только по-дружески, но и по-партийному строго и взыскательно, то надо признать, что в новых условиях, когда нужна большая гибкость, Бахолдин вряд ли сумел бы тянуть район и дальше.
Коробин вдруг почувствовал, что не один в комнате, и вздрогнул, заметив, что Алексей Макарович спокойно и пристально разглядывает его.
- Я только что вошел и боялся вас потревожить, - поспешно сказал Коробин.
Старик указал ему глазами на стул. Коробин, словно пойманный на чем-то запретном, неуклюже засуетился, выронил из рук кепку, придвинул поближе к кровати стул и, недовольный своей трусливой готовностью, наконец сел и насупился. Минуту, другую он молчал, не глядя Бахолди-ну в глаза, потом распрямил плечи, откинул голову и сказал:
- Пробатов с утра в нашем районе.
- Иван Фомич? Где же он?
Старика, видимо, взволновало это известие, он даже попытался приподняться на локтях и сесть, но отказался от своего намерения и снова опрокинулся на подушки. На лбу и на верхней губе его проступила испарина, слабый, болезненный румянец пробился лишь на одну правую щеку, словно на левую крови уже не хватило. Из-под одеяла робко высунулась худая гипсово-белая нога с восково-желтой пяткой и аккуратно подрезанными ногтями. В ней уже не было ничего ншвого, и, глядя на эту ногу с чувством бразгливости и отвращения, которого он не мог побороть в себе, Коробин стал неторопливо рассказывать все, что знал о приезде секретаря обкома. Он старался не упустить ни одной подробности и в конце концов даже похвалил инструктора Яранцеву, которая сумела дать отпор нездоровым настроениям отдельных людей, иначе у Пробатова могло сложиться не совсем правильное представление о колхозе.
Бахолдин слушал его, не прерывая, и только при последних словах поморщился.
- Ну, это вы уж, батенька, хватили! Напрасно вы думаете, что Ивана Фомича так легко сбить с толку…
- Но вы же знаете Дымшакова! - недовольно возразил Коробин. - Он так воду замутит, что ничего не разглядишь!.. И я, откровенно говоря, удивляюсь, почему вы с ним еще нянчитесь!.. Одна паршивая овца портит все стадо…
- Там нет стада, Сергей Яковлевич, - с неожиданной твердостью в тихом, немощном голосе прервал его Бахолдин и, помолчав немного, словно потратил на эту фразу весь запас своих сил, добавил шепотом: - Там хорошие люди, и Егор Матвеевич среди них не последний человек… Горяч, это правда, по его надо понять, разобраться, чем он недоволен, а не грозить ему, не пугать ответственностью…
- Как же, испугаешь его! - Коробин усмехнулся, по-прежнему не сводя взгляда с бледной омертвелой ноги, она раздражала, мешала сосредоточиться. - Он всем недоволен - и председателем и райкомом, и на нас он плюет, потому что для него не существует никаких авторитетов.
- На кого же нам обижаться, если мы не стали для него авторитетны? - спросил Бахолдин и утомленно закрыл глаза. - Просто для него, наверное, авторитет и должность не одно и то же…
Поймав один из довольно откровенных взглядов Коровина, Бахолдин втянул ногу под одеяло. Разговаривая, он так ослабел, что стал забываться в легкой дреме. Наконец, замолчав на какое-то мгновение, дрогнул всем лицом, и серые бескровные губы его остались полураскрытыми.
Коробин снова оказался наедине с самим собой, Пробатов вошел стремительно, шумно, внося с улицы волну свежего воздуха, и, не раздеваясь, прошагал к кровати.
- Здорово, старина! - глуховато и мягко проговорил он, и не успел Бахол-дин прошептать что-то вроде приветствия, как секретарь обкома наклонился и поцеловал его. - Ты что это надумал, а?
Алексея Макаровича будто обрызнули живой водой, он снова попытался приподняться, и Пробатов, заметив эти бесполезные усилия, легко обхватил его за плечи, помог сесть, засунул ему за спину подушку. Казалось, он только теперь обнаружил, что стоит около кровати в пальто и шляпе, и смущенно попятился.
- Ты уж извини…
Он поискал глазами вешалку и, не найдя ее, бросил пальто на стоявший поблизости стул, а шляпу швырнул, как мальчишка, па ветвистые оленьи рога над дверью, и она там зацепилась. Молча пожав руку Коробииу, не сводившему с него удивленных глаз, Пробатов вытащил из-под кровати самодельную скамеечку, присел на нее и опустил свою большую, сильную руку на костлявый бахолдин-ский кулачок, который скрылся весь под этой могучей пятерней.
Коробин впервые встречался с Пробатовым в обыденной домашней обстановке. На двух или трех совещаниях и активах, где ему приходилось присутствовать, он наблюдал за ним лишь издали.
- Ну, что говорят врачи? - спрашивал Пробатов, с улыбчивой приветливостью глядя на исхудалое, изможденное лицо товарища и не отпуская его руки.
- Дело, Иван Фомич, голубчик, не в лекарях, - тихо отозвался Алексей Макарович, и на губы его пробилось подобие жалостной усмешки. - Вся машина поизносилась, по частям разваливается…
- А мы ее починим, капитальный ремонт сделаем! - с преувеличенной бодростью сказал Пробатов.
- Если бы среди запчастей сердчишки попадались, тогда куда ни шло, можно было бы попробовать, а так обманывать себя нечего - списывай меня в утиль и заменяй меня вон молодыми кадрами! - Бахолдин шевельнул свободной рукой в сторону Коробина.
- С запчастями у нас в области неважнецки, сам знаешь, но для тебя мы постараемся, - весело отвечал секретарь обкома. - Если мы таких, как ты, будем списывать в расход, то недолго разбазарить все свои накопления!..
Коробину казалось, что Пробатов сознательно ведет разгозор в таком нарочито бодром тоне, который скорее был свойствен врачу, чем партийному работнику. Да и сам Пробатов в этой обстановке выглядел вызывающе здоровым, несмотря на седину, почти молодым со своим румяным, энергичным лицом, жизнерадостной улыбкой, сильными руками, всей полноватой и ладной фигурой.
Но эта наигранная веселость не могла обмануть Коробина. Он считал, что Пробатов приехал убедиться только в одном - сможет ли Бахолдин и дальше руководить районом или пришла пора подумать о его замене. Поэтому понятно было его желание как-то смягчить силу удара, который неминуемо должен был обрушиться на старика. Ведь его нужно было морально подготовить и внушить ему хотя бы слабое утешение, что он не останется в одиночестве и по-прежнему будет кому-то нужен.
С той минуты, как секретарь обкома вошел, Коробин стоял все в той же несколько скованной позе и, глядя в аккуратно подстриженный затылок Пробатова, молчаливо наблюдал за ним.
Его начинало слегка беспокоить явное невнимание секретаря обкома, который пока, не проявлял никакого интереса ни к работе райкома, ни к нему лично. Неужели он опять все оставит в той же мучительной неопределенности?
В эту минуту Пробатов круто, всем корпусом обернулся к нему, и Коробин замер в напряженном ожидании.
- Что там у вас происходит в Черемшанке, Сергей Яковлевич?
Коробин отвечал спокойно, без запинки, долго не раздумывая, чтобы у секретаря обкома не сложилось впечатление, что он знает обо всем понаслышке.
- Колхоз нас ни разу не подводил, все задания выполнял одним из первых, а Лузгин, хотя звезд с неба и не хватает, однако в спину его подталкивать не приходится.
Пробатов качнул головой.
- А чего же добиваются те, кто недоволен им? Просто хотят заменить его кем-то другим? Но почему? Не выносят его требовательности или по иной причине? И что это за люди, которые заботятся только о своем, а о колхозном забывают, - все они лодыри или есть среди них работящие, честные колхозники?
- Всякие, - неопределенно ответил Коробин, досадуя, что с каждым новым вопросом он чувствует себя все менее уверенно.
- Ну конкретно, вот этот Егор Дымшаков, которого вы считаете заводилой во всех нездоровых явлениях, он что - пьет, дебоширит, не выходит на работу?
- К сожалению, этого про него сказать нельзя…
- Почему "к сожалению"?
- Простите. - Коробин покраснел до ушей, опасаясь, что своей обмолвкой может навредить себе больше, чем это в состоянии сделать его недруги. - Я не совсем удачно выразился… Но Дымшакова вы напрасно слушали, Иван Фомич! Первый крикун на всех собраниях! Один раз, когда я там проводил совещание, он почти что сорвал его и увлек за собой отсталые элементы!..
- Почему же вы считаете, что оно сорвалось по его вине, если вы сами там присутствовали? - спросил Пробатов, и Коробин, по достоинству оценив этот тяжелый упрек, не нашелся, что ответить.
- Он ведь коммунист, Дымшаков-то, - тихо проговорил все время молчавший Бахолдин, и секретарь обкома, похоже, был благодарен ему за эту подсказку. - Я его давно знаю, еще когда приют здесь сколачивал… Мужик он неровный и даже злой, по в нем есть что-то настоящее…
"Лежал бы лучше и не ввязывался не в свое дело, старый гуманист! - с вспыхнувшей вдруг неприязнью подумал Коробин. - Вот попробуй докажи этому партийному деятелю, что на его либеральных принципах далеко не уедешь, если не будешь достаточно требователен".
Упираясь руками в колени, Пробатов поднялся, неторопливо, лавируя среди нагромождения вещей, прошел к окну, постоял, вглядываясь в скопившуюся в проулке синеву сумерек, побарабанил пальцами по подоконнику.
- Скажите, Сергей Яковлевич, - неожиданно спросил он. - Вам тяжело работать?
Коробин вспыхнул и с минуту молчал, не в силах справиться с охватившим его волнением.
- Как я работаю - об этом лучше всего судить вам, Иван Фомич… Мне кажется, что я пока справляюсь со своими обязанностями, хотя мне и приходится тянуть за двоих!
Ему уже казалось, что он говорит неубедительно и, главное, зря, потому что если секретарь обкома начал сомневаться в его способностях возглавить район, то любые слова бессильны и бесполезны.