С тех пор как он знал Нюшку, она всегда была вот такая озорная, дерзкая па язык. Он и сам толком не понимал, что привлекало его к ней: и лицом не очень удалась, все оно изрыто мелкими оспинами, и нос пуговкой. Но в выражении Нюшкиных смутно-темных глаз, в скользящей плутоватой улыбке, постоянно тревожившей полные сочные губы, таилось столько нерастраченной лукавой ласковости, что за одно это Аникей прощал ей эти внешние изъяны. К тому же они с лихвой восполнялись ее телом - ловким, молодым и крепким, с двумя рожками грудей, сводивших Аникея с ума, пухлыми, не по-крестьянски белыми руками с нежными ямочками у локотков, мягкой и гибкой кошачьей походкой. Она действовала на Аникея как дурман, и, стоило ему побыть с нею немного, как он становился сам не свой, размякал от нежных чувств, готов был забыть обо всем на свете.
Вот и сейчас он притянул Нюшку к себе, опустил руку на ее тугое плечо.
- Ишь сдобная какая. - Он легонько похлопал женщину пониже спины. - Одну картошку мнешь, а добра как с одних сливок…
- Без толку можно гладить одну телку, - отстраняясь, проговорила Нюшка. - Или своя костлявая рыбина надоела? Обкалываешься об нее?
- Вот бес! - Аникей опять прижал ее обеими руками к себе, потерся лбом о ее грудь. - Ты ведь хуже самогона всякого, пропадешь с тобой!..
- Сказывай, куда идти, - не отвечая на ласки Аникея, сказала Нюшка и, освободившись от его объятий, набросила на голову платок. - Загонял до смерти!..
- Выпростай уши-то из-под платка. - Аникей понизил голос до хрипучего шепота. - Потолкаться надо везде, послушать, что люди брешут промежду собой, поняла? Да мусор-то всякий не собирай, а покрупнее что…
Нюшка повела кончиком носа, как бы принюхиваясь, сонливость мигом исчезла с ее лица, а в блудливых глазах заиграли колдовские искорки.
- В случае чего - ментом ко мне! Ясна установка?
- Ну дык! - фыркнула Нюшка.
- А пока суд да дело, покличь мне Черкашину!
Он прошел к себе в кабинет, присел к столу с зеленоватым стеклом посредине, тоскливо скользнул взглядом по вороху бумажек. Все вроде на мосте - и длинный стол, примыкавший к его председательскому столу, окруженный торчащими спинками стульев, и стеклянная пепельница на красной скатерти, и чистые, приготовленные к зиме окна с белой ватой и черными угольками между рамами, и широкое полотнище переходящего знамени, которое стояло за его спиной в углу, полуразвернутое, с золотыми буквами и длинными кистями. Но сегодня Аникею чего-то недоставало. Может быть, привычного чувства уверенности, что он останется хозяином этого кабинета и завтра и послезавтра, до тех пор, пока сам не запросится на покой?
Черкашина явилась так быстро, что Лузгин не успел еще решить, как с ней нужно разговаривать - грубо, в открытую или мягко, увещевая. Нетвердый народ эти бабы: сегодня одно, завтра другое, пусть хоть во вред себе, лишь бы не по-старому!
Она была одета, как всегда, по-монашески строго - в черный костюм и мужские сапожки. Черные, без блеска волосы были причесаны гладко, на пробор, от этого сухощавое лицо ее, сейчас полное настороженного ожидания, казалось еще длиннее.
- Звал? - спросила она и, достав пачку папирос из кармана, закурила.
"Тоже нервы не железные, - с удовлетворением подумал Аникей. - Как душа не на месте, сразу начинает дымить!"
- Видишь, какое дело, - начал миролюбиво Аникей. - Давеча ты убежала, а- сама того не смекаешь, что обстановка у нас, возможно, сложится крутая, и ежели мы все повезем врозь, так нас разбросают кого куда - костей не соберешь!..
- Давай не крути, - неожиданно резко прервала его Черкашина. - Говори папрямки - чего ты хочешь от меня?
- Я? От тебя? - притворно удивился Лузгин и засмеялся с короткими всхлипываниями. - Я добра хочу всем и тебе тоже. Разве ты от меня плохое видела?
- Так, значит, ты меня позвал, чтобы я лишний раз тебе, в верности поклялась? - нервно затягиваясь папиросой, спросила Черкашина и поднялась.
- Не закипай! Не плещи через край, сама себя обваришь! - посоветовал Аникей. - Я к тебе с открытой душой, а ты плюнуть туда норовишь!.. Я твое мнение желаю внать - стоит ли идти в работники к Любушкиной или лучше своей семьей жить? По-старому, как жили?
- Спроси народ…
- Я хочу знать, что у тебя на уме! А народ что дышло: куда повернешь, туда и вышло!
Черкашина долго гасила окурок в пепельнице, мяла его жёлтыми, как от йода, пальцами.
- Каким ты, Аникей, стал поганым и подлым! - наконец тихо сказала она и подняла на него полные нескрываемого презрения глаза. - Как ты смеешь так говорить о народе, без которого ты, как старый дырявый мешок, ничего не стоишь! Правду люди говорят, что ты потерял всякий стыд и совесть и как трухлявый пень у всех на дороге.
Меньше всего Аникей Лузгин. ожидал, что Черкашина станет нападать на него, да еще с такой откровенной злобой. На какое-то мгновение он даже струсил: а вдруг ей что-нибудь известно такое, чего он сам еще не знает? Разве стала бы она говорить с ним так смело и вызывающе оскорбительно? Но показаться слабым и беззащитным перед нею он не хотел.
- Вон как ты запела, пташечка-канареечка! - язвительно протянул он и осклабился. - Политике учить меня вздумала, да? А сама какой политикой жила, когда от моего брательника тушку баранью в подарочек брала? Или у тебя совесть резиновая - на сколь хочешь растянешь ее, а?
- Да откуда ж я тогда знала, что мясо ворованное? - отшатываясь, как от удара, слабо возразила Черкашина. - Вы же уговорили меня, знали, что муж мой с голоду еле ноги таскал… Думала, спасу его! А так я бы разве взяла вашу подачку?
- Гляди, дело твое - может, кто и поверит тебе, что ты ничего не понимала, была как младенец чистый!..
- Меня ты можешь затоптать, но тебе, Аникей, это не поможет.
- Цыц, продажная душа! - рявкнул Лузгии и грохнул кулаком по столу. - Ты еще не знаешь, что я могу с тобой сотворить!..
Черкашина, ни слова больше не говоря, накинула на плечи серую вязаную шаль и стремительно вышла из кабинета. Аникей кинулся было за нею, но остановился. Черт с ней, пусть уходит! Пока его еще не свалили, не подмяли, он легко сдаваться никому не намерен.
До дома Аникей не шагал, как обычно, а бежал впритруску, изредка останавливаясь и хватаясь за сердце: оно так и рвалось наружу. Ломило виски, лицо набухало кровью, казалось, еще шаг - он упадет и больше не встанет.
Пока добрался домой, в глазах потемнело. В сенях он опрокинул стоявшее не на месте ведро, поддел ногой пузатую кошку и вихрем ворвался в прихожую.
- Серафима! - что есть мочи заорал он. - Живв-а-а!
- Да чего ты горло дерешь, как вахлак какой? - недовольно отозвалась из горенки жена. - Можно подумать, режет тебя кто!
- Тебя бы на мое место, не так бы еще взвыла, - но унимался Аникей, сбрасывая и кидая куда попало фуражку. - Поди, опять морду штукатуришь?
- Постыдился бы! Что ты понимаешь, некультурный ты мужик!
- А ты что-то больно много этой культуры нахваталась. Пожиже развести, так на всю деревню хватит! - Он скинул ремень, сапоги и в одних носках вошел в горенку.
Так и есть! Распустив по плечам редкие рыжие волосы, Серафима сидела перед низким комодом и, вытянув подбородок, старательно растирала кремом морщины. У подола ее цветастого, сшитого по городской моде платья крутился котенок.
- Два лета проторчала в ларьке на рынке и сбесилась! - Аникей хлопнул себя по яшрным ляжкам. - Ну перед кем тебе здесь красоваться-то? Кто на тебя теперь станет заглядываться? Умора!
- Много ты понимаешь, невежа!
Серафима презрительно скривила губы, приблизила лицо к овальному зеркалу, пощипала, выравнивая, черненые брови, примяла их, послюнявив палец.
Не обращая больше внимания на мужа, она стянула в узелок волосы и поднялась - сухопарая, высокая и сутулая, блестя жирно смазанным лицом.
- Завсегда врываешься домой, как бандит! За всю жизнь ни одного хорошего слова от тебя не слышала, все "давай" да "жива"…
- Ну, теперь нам разводиться поздно, хочешь не хочешь - терпи, тебя никто не возьмет, и я уж все зубы на тебе проел! Так что перестань скулить. Покличь вон лучше Никишку, брательника, позарез нужен.
Он собрал в кучку разложенные на столе вороха разноцветных материй, свалил одним махом на диван, коротко приказал:
- Вернешься - сготовь чего закусить: может, гости будут!
- Гости! Гости! - заворчала, одеваясь, Серафима. - Дня не проходит, чтобы кого-нибудь задарма не кормили! Не дом, а постоялый двор какой-то! Ни передыху тебе, ни покойной минуты…
- Пожалела, жадюга! - Аникей гневно хмыкнул, свел к переносью брови. - Вот скинут меня, тогда небось от всего отдохнешь!
Серафима сразу застыла, открыв рот, с минуту остолбенело смотрела на мужа, потом всплеснула руками, е хрустом заломила пальцы, застонала:
- Да когда ж это кончится, господи! Кто же ато опять под тебя яму роет?..
- Яма-то все та же, старая, вся суть в том, кто кого столкнет в нее… Ну да ладно рассусоливать - тони сюда Никишку! От твоих причитаний не легче.
Ворожнев явился тут же, хмурый, небритый. Он долго шаркал ногами у порога и так грозно супился, что даже Аникея взяла оторопь.
- Ты что, по-хорошему глядеть не можешь, Никита? Меня и то страх берет. Ребятенка какого можешь до смерти перепужать. Зарос весь, как медведь…
- Озвереешь, коли тебя норовят в берлогу загнать… Брательник, судя по всему, не настроен был шутить, скинул галоши и, сотрясая каждым шагом посуду в шкафчике, приминая половицы, протопал в горенку.
- Выкладывай скорей, что знаешь, - торопил Ани-ней. - Какие новости-то?
- Всю деревню разворошили - как пчельник гудит. И всякая букашка старается тебя побольнее ужалить.
- Ты туману-то не напускай! Ты толком выкладывай, что народ-то говорит?
- Да народ от меня как от бешеного шарахается. Так бы и разорвал иного на куски!..
Он скрипнул зубами и, не снимая кепки, грузно опустился на затрещавший под ним стул.
- Ты зря не зли людей, Никита! - смиряя крутой нрав родича, тихо посоветовал Аникей. - Другой обозленный дурак может такое выкинуть, что и самому что ни на есть умному не придумать. Пока волоки из наших рук не вырвали, надо с умом править, а то на таком раскате, не ровен час, не заметишь, как и вылетишь.
- Чего доброго! - согласился Ворожнев и, положив на стол свои длинные, кряжистые руки, медленно разжал большие кулаки, вздохнул. - Сами напрашиваются, черти! Не хочешь, да сорвешься… Я ведь к тебе не один…
- Я вроде тебя одного звал…
- Этот гость нам не помешает, - Ворожнев довольно ухмыльнулся. - Хромоногого захватил я с овсом…
- Какого хромоногого?
- Да Саввушку! Егора Дымшакова напарника!
- Эх, жалко! Не того ты накрыл! - Аникей не выдержал, взволнованно зашагал по горенке, потирая руки. - Вот ежели бы Егорку подмочил, я бы для тебя не знаю что сделал. Ничего бы не пожалел.
- Дав это толковать - воду в ступе толочь, - пожал могучими плечами Никита, - Я уж чего, кажись, ни пробовал, с какой стороны ни заходил - иной бы, как муха на липкой бумаге, увяз, а этот с голоду сдохнет, а рук марать не станет.
- Не теряй веры, брательник, мы его еще подкуем, дай срок! Много этот варнак халнул?
- Да без малого куль пелый.
- Где он своей судьбы дождался?
- На крыльце стоит, в мыслях уже со всеми простился - я еще страху-то нагнал для начала!
Через минуту Ворожнев ввел в горенку конюха Сав-вунтяу. Прихрамывая, тот сделал несколько шагов и остановился, опираясь на суковатую палку, держа на весу левую ногу. Щуплый, низкорослый, с узким остроносым лицом, он скорее походил на подростка, чем па зрелого, в годах мужчину. На подбородке торчали редкие сивые волосинки, тонкие губы посипели, твердо сжались, па потрепанный ватник налипла сенная труха, одно ухо малахая болталось.
- Ты что ж не здоровкаешься, Саввушка? - негромко спросил Аникей.
Конюх убито молчал.
- И чтой-то ты ноне невеселый? - продолжал тихо допытываться Лузгин. - Может, повздорил с кем али нездоровится? Тогда ты, брат, не запускай свою болезнь, а то как бы хуже не было!
Саввушке была известна эта манера председателя - неторопливо, с издевкой изматывать тех, кто попадался ему в руки, поэтому он считал за лучшее отмалчиваться.
- Один ты на это темное дело решился? - все так же, не повышая голоса, спросил Аникей и участливо тронул конюха за плечо. - Или толкнул кто тебя на это? Чего ж ты, пятак-простак, один наказанье понесешь? Если ношу пополам разделить - легче будет!
Конюх дрогнул ресницами, раскрыл было рот, но тут же снова упрямо сжал губы.
- Ты что, пьянь беспробудная, язык проглотил? - не выдержав, крикнул Ворожнев, - Небось в тюрьме стоскуешься по нашему разговору, да поздно будет!
- Погоди, Никита, не забегай вперед! - остановил брата Аникей. - Ну, попутал дьявол человека, выпить до смерти захотелось, а выпить не на что - вот и взял. С кем не бывает! Зайдет ум за разум или кто другой надоумит, а он, может, тут вовсе и ни при чем, а? Он нам сейчас скажет, и мы отпустим его подобру-поздорову.
Он подошел вплотную к Саввушке, поднял его лицо за подбородок и отпрянул: вместо жалкой растерянности глаза конюха горели нескрываемой ненавистью.
- Я, может, самый что ни на есть последний человек, и хуже меня в деревне никого нету, - гневно выдавил сквозь зубы Саввушка. - Но все ж совесть моя не совсем сгорела, и я свой позор на Дымшака перекладывать не стану!
- А чего это ты вдруг про Егора вспомнил? - Аникей сделал круглые глаза. - Его будто никто здесь не упоминал. Я вроде не глухой еще, да и Никита вот не даст соврать…
- Знаем мы твоего Никиту! - Саввушка злорадно усмехнулся и судорожно глотнул воздуха, словно набираясь сил. - Вам бы только и забросать грязью Егора-то… Да навряд ли удастся! Золотой, он и в грязи блестит!..
На минуту в горенке наступила гнетущая тишина.
- Вон ты как закукарекал, - протянул Аникей и, отступив от конюха, развел руками. - Ну, тогда не взыщи - золотой, позолоченный, сверху медью околоченный! Лет пять, а то и поболе посидишь за решеткой - гляди, и голос прорежется. Веди его, Никита, к участковому, составляйте протокол, и дело с концом!
Он повернулся к Саввушке спиной и закричал жене:
- Серафима! Принеси нам червячка заморить, а то подсасывает - терпенья нет!..
Конюх не уходил, словно все еще на что-то надеялся. Он опустил голову и снова смотрел в пол, лицо его было бледно.
- Ну, чего ж ты торчишь? - легко толкнув в плечо, выводя его из задумчивости, спросил Ворожнев. - Нам тут верстовой столб ни к чему.
Саввушка, прихрамывая, опираясь на свою палку, поковылял к порогу, и здесь силы оставили его - он не выдержал, рухнул на порожек, голос его слезно задрожал:
- Не губи… Аникей Ермолаевич!.. Ребята ведь малые! Жена хворая- в могилу ее толкнуть!.. Пропадут они без меня, как есть пропадут!.. Пожалей!..
- А ты много их жалеешь, прощелыга этакий? Вас пожалеешь, а вы потом как собаки набрасываетесь. Проваливай! Проваливай! Надо было раньше думать, когда воровать собрался.
- Кабы знал, где упасть, так соломки подстелил… - всхлипывая, размазывая ладонью слезы по лицу, говорил Саввушка. - Пылинки сроду не возьму, не то что… Неужто сердца у тебя нет?
Аникей не удостоил его ответом, молча принял из рук жены кусок жареной курицы, посыпал солью и стал есть.
- Огурчика дай соленого, - сказал он Серафиме, - А то суховато.
- Прости ты меня, окаянного, - с неутихающей дрожью в голосе ныл Саввушка. - И за язык мой прости - просто так брякнул, с пылу…
Аникей обглодал все косточки, вытер ладонью мясистые губы и минуты две глядел на конюха.
- Быстро ты затрещал, орех грецкий! Еще ни разу тебя молотком не ударили, а ты уж раскололся! А туда же, в герои лезет, орет черт те что! - И неожиданно возвысил голос: - А ну встань, босяк!
Конюх схватился за палку, но она выскользнула из рук и отлетела в сторону; тогда он уцепился за косяк и поднялся, не спуская с председателя умоляющих глаз.
- Ради детей покрою твой грех, - проговорил Аникей, но голос его по-прежнему дышал угрозой. - И запомни, ежели я еще хоть раз услышу о тебе худое слово - моли не моли, ни за что не пощажу! За этот же самый куль овса сядешь!
- Да нешто я… Аникей Ермолаевич!.. - расслабленно бормотал Саввушка. - Как рыба буду молчать, вот как на духу…
- Ишь сбросил гнет с души, понес с дури-то! - останавливая конюха, сказал Ворожнев. - Ты слушай, что тебе наказывают, да на ус мотай! Тебе жизнь дарят, а не премию за работу выдают, а ты расслюнявился тут…
- А если образумишься и путное что сотворишь - я тоже не забуду! Я чужие обиды не считаю. Не для себя живу, а для людей… Ну вот так… А теперь валяй!
Аникей махнул рукой, Саввушка судорожно качнулся ему навстречу, точно норовя поблагодарить за прощение, но Ворожнев, обхватив его за плечи, выпроводил из горенки.
- На деле спасибо скажешь, а словами мы и так объелись!..
Из сеней он вернулся в сопровождении Нюшки, а следом за ними явилась из кухни и Серафима, с ревнивым любопытством поглядывая на нелюбую гостью.
Но Нюшка была не из тех, кого можно смутить недобрым взглядом, она везде привыкла чувствовать себя как дома. Сбросив стеганку и теплую шаль, она предстала в черной атласной юбке и нарядной малиновой кофте. Как бы только что заметив Серафиму, она удивленно подняла густые брови, ласково заулыбалась ей.
- Что-то вы вроде с лица изменились, Серафима Прокофьевна! Хворь, что ли, какая вас мучает?
Серафима посмотрела на Нюшку чуть свысока, не выказывая ни малейшей растерянности, и, как ни была уязвлена вопросом сторожихи, ответила с достоинством:
- Я ж не бобылка горькая, при муже живу, а он разве даст захворать! Чуть насморк какой, а он уж тревожится - что, дескать, с тобой? Па здоровье пока не жалуюсь, могу и занять, у кого мало!
Аникей переглянулся с братом, словно хотел сказать: "Видал, как схлестнулись? Одна другой стоит!"
- А чем это ты мажешься, милушка? - медоточиво улыбаясь, поинтересовалась Нюшка. - Уж больно душисто пахнет!
- Аникеюшка крем из города привез, недешево, говорит, заплатил…
- Знамо! - согласилась Нюшка. - Красота, она задешево не покупается. Да и сухоту коровьим маслом не под-правишь.
Серафима стала сразу багровой от этого дерзкого и нахального намека на ее старость, но не успела придумать, чем унизить Нюшку, как Аникей прервал их словесный поединок:
- Хватит вам, бабы, облизывать друг друга! Вас не останови, так вы глаза друг дружке выцарапаете.
- Больно ты ей большую волю дал! - не желая уступать Нюшке, глядя на нее с нескрываемой ненавистью, сказала Серафима. - В твоем доме срамят законную жену, а ты уши развесил!
- Ничего, с тебя не убудет, а Нюшка меня иной раз так выручает - дай бог каждому!
- Чем это она тебя выручает? - распаляясь и наступая на мужа, спрашивала Серафима. - Уж не глазищами ли своими бесстыжими да тем, что задом туда-сюда вертит?..