В ушах гудело, а от Саши вновь отделился двойник, теперь уже полноценный, перекрывавший Сашу лишь по касательной – в месте, где накладывались их плечи.
– И для этого есть все естественные условия: природные, бытовые, ментальные – ну-ка, попробуй разделить их на миры, не пересекающиеся друг с другом. Суть буддизма, она в чем? В отрешении от страданий. Страдания же – в человеческих действиях. Получается, чем меньше действий, тем меньше вероятность страданий. В Молдавии все к этому располагает. Во-первых, у нас прекрасный климат. Ну, может, – кивнул он в сторону окна, и Адриан вспомнил вчерашний ливень, в очередной раз затопивший площадь перед железнодорожным вокзалом, – и не идеальный, но по крайней мере людей у нас не эвакуируют ежегодно, как в Штатах из-за этих ужасных ураганов. Во-вторых, мы живем как бы отдельно от всего человечества. Маленькая страна, которая никому особо не нужна, да которую никто и не замечает, а вспоминают лишь тогда, когда мы на свою беду сами начинаем о себе напоминать. Внутреннее одиночество, возможность остаться наедине с собой – важнейшее условия успеха буддистских практик. Наконец, мы страшно недеятельны – лучшей предпосылки для успешного созерцания и достижения нирваны и представить себе нельзя. Любая рутинная деятельность порождает греховные чувства: гнев, нетерпимость, зависть. Мы же словно созданы для того, чтобы ничего не делать и созерцать в условиях максимально щадяшего климата и незаметной как на карте, так и в умах мировых воротил стране. Теперь-то понятно, какой псевдоморфоз мы собой представляем?
– То есть все мы – буддисты?
– Мы должны были ими стать. Это – внутренняя сущность нас, молдаван, более того, это – предопределенность, которой мы не то что даже не противимся. Мы даже не подозреваем об этой своей предопределенности, вот в чем беда. И, я думаю – заговор.
– Против Молдавии?
– Против буддизма. Это же был бы беспрецедентный пример. Пример того, как целая страна наиболее полно и органично реализует буддистские практики. Очевидно, что другие мировые религии не позволяют этому осуществиться, просто из географического принципа: Молдавия входит в сферу интересов христианства. В Дармсале, я думаю, все прекрасно понимают, но сделать ничего не могут: Далай-лама и сам, бедняга, всю жизнь в положении бедного родственника. Делается все, чтобы максимально свести на нет позиции буддизма в Молдавии. Именно буддизма, для которого, будь здесь хоть мало-мальски реальная община, процесс пошел бы сам собой. Это заложено в нас, в этой земле, эта предопределенность – вот что хочу я сказать. Собственно, поэтому все и идет у нас наперекосяк. От нас постоянно скрывают кто мы такие. Целый народ с удаленной памятью, как Шварценеггер в фильме про Марс, помнишь? Подсовывают эти безделушки, а наши местные буддисты – просто ряженые и, получается, агенты, работающие против буддизма. А вот если нашу память вернуть, процесс запустится сам, как ядерная реакция. После этого его не остановить никакими репрессиями. По большому счету, в этом и есть смысл моей жизни. Вернуть нам буддистскую память, выпрыгнуть из псевдоморфозы.
– Черт, – Адриан пытался поймать в объектив зрения основного Сашу, но с ужасом обнаружил, что появился еще один, третий, то ли второй двойник оригинала, то ли первая проекция первого двойника. – Это все чай. Твои мысли – от чая.
– С чаем действительно на сегодня достаточно, – сказал Саша и взялся за чайник с водкой. Вернее сказать, три Саши одновременно подняли три чайника. – Поскольку речь пойдет о деньгах, надо выпить водки.
Чашку с водкой Адриан опрокинул как газировку в июльский полдень. Он уже не удивлялся тому, что напротив него Саша снова сидел в единственном экземпляре. Удивляло другое – что тот продолжал нести несусвестную чушь.
– Загвоздка, как всегда, в деньгах и в организации, – сказал Саша. – Но главное – в деньгах. Никто не примет меня всерьез, если я просто так приду и скажу, что собираюсь создать в Молдавии буддисткую общину.
– Куда придешь? К Далай-ламе? Пешком?
– Я же говорю – в деньгах загвоздка. Будут деньги – не проблема слетать, заранее выразив намерения. К Далай-ламе меня, понятно, не пустят, но есть же у них бюрократический аппарат, как у любой успешной организации. Ты не переживай, я не собираюсь нести ахинею и про исторический псевдоморфоз не буду втирать – сумасшедших в ведущих религиях стараются избегать. Чистый бизнес-проект: есть желание, есть типа потенциальные буддисты, есть желающие организовать общину. Главное – у нас есть деньги.
– Ты же говоришь, нету денег.
– Видишь, – кивнул Саша. – Теперь и ты понимаешь, что загвоздка только в одном.
Адриан испытывал странное ощущение. Словно горячая вода и холодная водка, обе настоянные на загадочном чае, поменяли его состав крови, и теперь он находил в бредовых Сашиных разговорах что-то, что могло принести бы ему пользу. Выраженную в самых что ни на есть деньгах.
– А что ты скажешь на то, чтобы заработать? – сказал Адриан.
Сашин взгляд потяжелел. Так, наверное, выглядит человек, исповедовавшийся священнику в самых смертных грехах и в ответ услышавший приговор: такие грехи, сын мой, не отпускаются.
– Я не шучу, – поспешно добавил Адриан. – Ты не думай, у меня есть работа. Уже два месяца как.
– Два месяца, – усмехнулся Саша. – Что за работа хоть?
Адриан искренне развел руками – словно ответ был очевиден и странно, что Саша сам не догадался.
– Пункт аренды автомобилей, – сказал Адриан. – Я там диспетчер.
10. Анна
Ресторан "Эль Пасо", куда привез ее Боршевич, смутил Анну не только скромной площадью. Они сидели вдвоем в отдельной комнате, которую и залом-то не назовешь; рядом пустовал один вместившейся в помещение столик. Не сказать, чтобы Анну смущала гастрономическая измена шефа: что "Кактус", что "Эль Пасо" – все для нее было в новинку. Нервничала она по другому поводу, из-за этого его "есть разговор", которым Боршевич предварил поездку в ресторан. Да еще и это расположение – почти под стенами тюрьмы, где она будет вкушать мексиканскую кухню в то время, как Виктор придерживает окаменевшие пряники до того дня, когда Анна придет на новое свидание. С провиантом и выдуманными историями из своей личной жизни, в которой ему уже нет места.
Анна даже решила, что ничего не будет есть, но Боршевич предложил ей салат с креветками и авокадо, что-то, как он сам сказал, легкое и, взглянув в меню, она не стала отказываться: салат был легким прежде всего для кошелька шефа.
Зато Боршевич не стал скрывать, как дорого ему его время. О деле он заговорил сразу, как только их оставил наедине друг с другом записавший заказ официант. И сразу огорошил Анну словами о своих проблемах.
– Ну, как моих, – сказал он. – у компании проблемы. Большие проблемы. Антикоррупционный комитет. Там не люди, там удавы в гражданском. Вцепятся в шею и не отпустят, пока трупом не станешь. Теперь вот наша очередь задыхаться.
Ладони Анны сползли на колени. Защищенней она себя от этого не почувствовала, но так хотя бы Боршевич не заметит, что у нее дрожат руки.
– Вы и не могли этого заметить, – продолжил шеф. – К сожалению, долго этот офисный рай не протянет. Есть люди, разумеется, из тех, кто не в доле, которые уже неделю приносят мне малоприятные весточки. Короче. Со дня на день нас ждут тотальные разрушительные проверки с непредсказуемым результатом. Будущее покрыто туманом, причем не только будущее компании или мое личное будущее. Все вы, – он обвел тесное помещение пальцем, словно сидел на корпоративном застолье в окружении подчиненных, – весь персонал нашей фирмы будет под подозрением.
– В чем же нас подозревают? – решилась спросить Анна, и Боршевич натянул на лицо страдальческую улыбку.
– По сравнению с последствиями проверок, подозрения антикоррупционного комитета – просто детские шалости. Да и какая разница, в чем подозревают, если есть решение замочить? Тут другое еще печальнее, – он взял вилку и покрутил ею в руке. – Чем этаким мы заслужили наезд.
Вернулся официант, водрузил в центр стола бутылку воды и хлебницу с тонкими ломтиками, четырьмя белыми и четырьмя отрубными с семенами подсолнечника. Дождавшись его ухода, Боршевич взглянул на Анну.
– Твой супруг. Наши проблемы, увы, из-за вашей проблемы. Извини.
Анне захотелось воды. Аппетитно прозрачной, как воздух, без дурацких, щипающих за нос пузырьков. Увы, не то что бокала от стола – ладоней от коленей она не смогла бы сейчас оторвать.
– Это все Кондря, – тяжело сказал Боршевич. – Кадр, из-за которого сидит твой Виктор. Такой гад, никак не угомониться. Похоже, он вас приговорил. Ну и всех, кто хоть как-то пытается помочь вам, записывает в свои личные враги.
Он залпом осушил бокал с водой.
– Я не говорил, хотел преподнести сюрприз, – пояснил Боршевич. – Дернул людей, довольно серьезных кстати, – он растерянно усмехнулся. – Толком-то ничего сделать не успели. И что? Все – теперь и я в черном списке. Вся компания в черном списке мудака.
Больше терпеть не было сил. Подхватив бокал, Анна сделала два жадных глотка.
– Не надо было, – сказала она, переводя дух. – Не надо было вам… впутываться.
– Анна, – зашевелился в кресле Боршевич, но она уже решилась.
– Виталий Николаевич! Увольте меня. По собственному желанию. Заявление завтра будет у вас на столе. Прямо с утра.
Вернулся официант, и по его короткому недоумению – взметнувшиеся брови, вытянувшееся лицо, – было понятно: он ее услышал. Через мгновение он уже был привычно невозмутим, хладнокровно-услужлив и безупречно вышколен. С блеском расставил на узком столике огромные тарелки – так, чтобы клиенты не поджимали плечи, и Анна только теперь поняла, что Боршевич будет обедать по полной программе. Салат с белым мясом, то ли курицей, то ли индюшкой, с кусочками банана и ананаса, и огромное блюдо с запеченными на гриле кусками красной и белой рыбы – все это предвещало долгий разговор. Прощальный обед в честь увольнения – разве не она должна его оплатить?
– Уволить проще всего, – впился вилкой в ананасовый кубик Боршевич. – Только кому от этого станет легче? Тебе? Мне? – он захрустел фруктом. – Твоим коллегам? Они-то не собираются увольняться, но работу все равно потеряют. Нет, твое увольнение не спасет фирму от атаки. Твой случай – лишь предлог, наживка. У антикоррупционного комитета свои интересы: гигантские взятки, доля в бизнесе. Наконец, просто рейдерский захват. Нет, уволиться – это не решение.
Потирая бедра, Анна улавливала поднимающиеся со стола запахи. У нее забурчало в животе – не иначе как от аромата запеченной рыбы.
– Не допустить атаки – вот о чем надо думать, – на этот раз шеф указал вилкой на Анну.
– А это возможно?
Боршевич пожал плечами.
– Хотя бы попытаться. Есть один человек.
Он замолчал под более чем оправданным в этих стенах предлогом – отправляя в рот дымящийся кусок рыбы.
– Прокурор сектора Рышкановка, – добавил шеф вполголоса. – Господин Сырбу – слышала о таком?
Анна, конечно, не слышала, но Боршевич, похоже, настаивал: ей стоило запомнить это имя. Он даже показал фотографию прокурора, протянув ей телефон. С экрана на нее смотрело упитанное лицо с зачесанным назад пробором и полускрытой, совсем как у Джоконды, улыбкой. На вид прокурору было около пятидесяти.
– Тот еще затейник, – усмехнулся Боршевич, пряча телефон. – На сегодняшний день он наш единственный шанс.
– Ваш знакомый?
Показав фотографию, шеф словно доверил ей что-то личное, и это подействовало на Анну раскрепощающе. Она подняла руки на стол и подвинула ближе тарелку с салатом.
– Пока нет, – сказал шеф. – Но у нас есть общий знакомый, с которым тебе не мешало бы познакомиться.
– Мне? – вилка застыла в ее руке.
Боршевич протер губы салфеткой.
– Был у меня друг, – сказал он, откинувшись на спинку стула. – Старше меня, года на четыре, но эта разница в возрасте тогда, в девяносто первом-девяносто втором означала пропасть в материальном положении. Я понятия не имел, куда устроиться без рухнувшей распределительной системы труда, а он уже неплохо крутился. Завозил из Турции шмотки, технику из Китая и даже лекарства из Вьетнама. Два-три раза в год ездил отдыхать за границу. По тем временам это было – как сейчас ПМЖ в Монако. В общем, рос человек. Пока не утратил бдительности – такое случается даже с самыми ушлыми. Его застали прямо на даче. К несчастью, там еще был его родной брат, его жена и их сынишка. Мальчик восьми лет. Девяностые, – он развел руками, – тогда и дворцов-то таких никто не строил. Дача у него была под Кишиневом, с видом на Гидигич. Просторный, хотя и одноэтажный дом. А вот удобства во дворе. Так вот, приятель сидел в дворовом туалете, когда все началось. Автоматные очереди, крики. Крики быстро стихли. Потом тишина и незнакомые голоса.
Боршевич уставился в одну точку. Мыслями он был не здесь и даже не в две тысячи тринадцатом году.
– Сидит он и понимает: мертвых не вернуть, самому бы не зажмуриться. А у него туалет, – Боршевич посмотрел себе под ноги, словно сам сидел на толчке, – оригинальной конструкции. Сиденье откидывается в сторону вместе с частью пола. Чтобы ассенизаторы могли подъехать, дерьмо откачать. Сорри, – спохватился он, – что за столом, но…. В общем, даже дорожку, чтобы машина проехала, проложил, как раз от ворот до сортира. А что убийцы, так они всегда спешат. А эти еще и растерялись, когда поняли, что не тех пришили. Да еще и ребенка… Будь у них больше времени, может и смутило то, что широкая дорожка сужается сразу за деревянным сортиром. А так… В общем, заглянули они в сортир. Никого. И в доме тоже. И в сарае, и в птичнике, где мой приятель разводил фазанов – опять же, элемент сладкой жизни девяностых. Уехали они минут через пятнадцать, и то, что их не заметили, говорит лишь о желании соседей пожить как можно дольше. Пятнадцать минут. Это, Анна, чертовски нелегко – стоять пятнадцать минут по уши в дерьме, не за столо будет сказано. В выгребной яме, вытягиваясь на носках, чтобы жижа не заливалась в уши и в рот. Слава богу, звать никого не пришлось – мой друг никого бы и не дозвался. Потерял бы сознания от газов. Там в стене выгребной ямы были металлические лесенки, как в канализационных люках. Он и делал-то туалет по подобию городской канализации. Стены по кругу обложил кирпичом, присобачил лесенки. Планировал присоединить сток к общей канализации. Одна беда – канализацию обещали провести, но так и не провели. Пришлось вот искусственно расширять дорожку для ассенизаторов.
Боршевич никого не звал, но официант появился сразу, как только шеф покончил с рыбным ассорти.
– Можно подавать десерт? – спросил он и получил в ответ короткий кивок.
– Его все-таки грохнули, – сказал Боршевич после ухода официанта. – Лет через семь, что ли. Но это уже другая история и другие деньги. Товарищ не рассчитал и решил заработать на бензине. А за такое не то, что убивают, за это войны ведут. Но не в этом суть. Я о том, что в ситуации, когда нет другого выхода, радуешься любому спасению. Даже сидя по уши в говне. Надо – отхлебнешь сколько влезет, только бы не спалиться. Лишь бы выжить, понимаешь? Это не страшно – окунуться в дерьмо, страшно не выбраться из дерьмовой ситуации. Тогда, на даче, мой друг выбрался. А ты готова, если понадобиться, окунуться?
В ушах Анны забился, как птица в силках, взбесившийся пульс.
– Это как-то связано с прокурором? – осенило ее.
Боршевич хмыкнул.
– Сама решай, к сожалению или к счастью, но мой ответ – да, – сказал он, видя как Анна бледнеет на глазах.
– Зачем вы так со мной?
У нее и правда потемнело в глазах, а голос предательски задрожал.
– Я? Я всего лишь предоставляю выбор, который, если честно, дается не каждому. Я же не разыгрываю из себя благотворителя, говорю прямо, как и положено в разговоре двух взрослых людей. Да, прокурор – негодяй, мерзавец и бабник, ну так кто из прокуроров ангел? Большой, кстати, любитель унизить чужих мужей. Соблазняет их жен и вынуждает тех мириться с щедрыми подарками, с которыми их жены возвращаются домой. Вынуждает, потому что четко понимает свое и их место. На то он и прокурор. С женами тех, кто может ответить, не связывается. Не в смысле по морде – этих-то чего бояться с персональной охраной? А вот тех, кто сидит повыше или хотя бы вровень, не трогает. Бьет только по слабым – у таких почти всегда жены на загляденье.
Боршевич остановил взгляд на уровне декольте Анны, но той было не до смущения: только бы в обморок не грохнуться.
– Он, конечно, страшный человек, – сказал Боршевич. – Встать у него на пути не пожелаю и врагу. Еще меньше хотелось бы стать его врагом. Сейчас у нас уникальный случай. Записаться в его друзья. Ну, или хотя бы уберечь себя от его вражды. Ну и, – он покрутил опустевшим бокалом, заглядывая в него как искушенный дегустатор, – спасти твоего мужа.
Он словно все рассчитал: заранее договорился с официантом, который появился с десертом в тот момент, когда на столе было бы уместнее самое перченое блюдо из меню этого, надо признать, вполне успешно косящего под мексиканский ресторан заведения. Анну не удивило, что тарелок было две. Удивило то, что одну из них официант поставил перед ее носом.
– Жареное мороженое, – кивнул на ее тарелку Боршевич, заказавший себе идентичное по виду блюдо: два чуть приплюснутых, похожих на обжаренные в панировке котлеты, шарика, политых тонкой струей лоснящегося шоколада.
– Вариант, конечно, ужасный, – сказал шеф, десертной вилкой разламывая шарик на две неравные части. Под золотистой поджаренной корочкой и в самом деле оказалась густая белая масса, напоминающая сливочный пломбир. – И, конечно, единственное, что ты сможешь оценить, хотя я и не имею никакого права требовать оценки своих усилий. И все-таки единственное, что ты можешь отметить в этих обстоятельствах, так это мою искренность.
Он сморщился, видимо, от пронзившего зубы холода от мороженного.
– Мы взрослые люди, – сказал Боршевич с отходящей от болью гримасой, – и оба понимаем, что избегаем прямо говорить об интимных отношениях. Заметь, речь не идет о классической ситуации: начальник склоняет к сексу секретаршу, хотя мне всегда казалось, что это больше надо секретарше. Секс со мной не принесет тебе ничего – я, конечно, не имею в виду плотские удовольствия. Вытащить твоего мужа из тюрьмы не в моих силах, вот о чем я. Самому бы теперь, как видишь, не загреметь. Прокурор Сырбу – единственный шанс, может, даже последний. Все организуем как надо, от тебя требуется лишь одно. Согласие. Конечно, – выслушав в паузу ее молчание, продолжил он, – есть и другие варианты. Например, высыпать мне на голову салат, к которому ты не притронулась, или раскроить мне череп тарелкой с мороженым. Кстати, никогда не догонял, почему два крохотных шарика кладут на такое огромное блюдо. В любом случае я все пойму. Никто не вправе осуждать женщину, если кроме себя самой за ее честь некому постоять. А что для тебя важнее – честь или любимый человек, это и есть выбор. Я хочу, чтобы ты это четко поняла. Выбор, а не ультиматум.
Времени на молчание у нее больше не было, и это уж точно попахивало ультиматумом.