В этот момент (в какой еще момент?) на улице раздался странный, очень громкий низкий звук, подобный звуку ночного кошмара, внезапно он перешел на другую ноту и повис на ней совсем близко, прямо во дворе среди кипарисов, Андж и Онка переглянулись, затем посмотрели в окно, на улицу, где был все тот же солнечный вечер с шевелением листвы, но бесшумный, проглоченный мощным звуком настраивающегося органа.
- Подойди сюда, - сказала Онка и жестом подняла его с кресла. Она распахнула дверцу шкафа, и Андж увидел глубокое, медленно вращающее комнату зеркало.
- Внимательно, - сказала Онка, когда их взгляды встретились в зазеркалье, - посмотри мне в глаза, - она взяла его за руку, и Андж почувствовал мощный прилив ее ладони, - а теперь вот так, прямо… - Андж увидел ее глаза напрямую и замер от ужаса: перед ним была совершенно другая девушка, мало похожая на ту, которую он полюбил.
- Это потому, - весело сказала Онка, - что амальгама отражает лишь изображение, но не отражает взгляда, сквозь нее он просто уходит, насквозь.
Они условились, что вечером он зайдет за ней, и они пойдут на праздник. По дороге вниз Андж слышал, как то там, то тут звучат органные трубы, ломаются, переходя на другие тона. Похоже, ему все-таки удалось переписать реальность…
По Войкова шли маленькие старичок и старушка, старичок, ласково болтая на ходу, нес вязанку разноцветных флагов, улица позади них была уже украшена подвижными ветреными полотнищами.
Андж прошел мимо магазина, где работала Онка, купил на набережной мороженое, затем билет на катер и зачем-то отправился в Гурзуф. "Ливадия" дребезжала своим плохим двигателем, краски все прибывали, главным образом, за счет возникающих флажков и хоругвей, казалось, их вешают по определенному плану, в полном соответствии с будущей музыкой.
Андж обедал в гурзуфском ресторане, заказал две бутылки вина - одну здесь, другую с собой. Напротив сидели двое местных, уже изрядно выпивших, подозрительно одинаковых с лица.
- Онка? - сказал одни из них, обеими руками держа гусиную ногу. - С ней надо быть осторожнее, к ней надо торопиться.
- Хватит об этом, - перебил другой, - ты же знаешь, я не люблю.
- Нет, почему же? Она весьма мила, право. Только надо приходить к ней пораньше, ведь она пускает лишь одного, первого.
- Поговорим о другом, прошу тебя. Ведь ты не испортишь мне вечер, не правда ли?
- Нет, не правда. Сколько раз я говорил, чтобы ты больше никогда не связывался с ними!
Тут один из них встал и ударил другого по лицу, и тот - с гусиной ногой в руках - мешком повалился навзничь.
- Я очень любил ее, - сказал он, покосившись на Анджа.
- Я тоже, - ответил другой, поднимая его.
- Она ведь весьма целомудренна, почти что девочка.
- Вот-вот, и у меня поначалу сложилось подобное впечатление.
- Нельзя же думать о людях так плохо.
- Да-да, я тоже такого мнения.
- Я впервые увидел ее на набережной, за книгами. Я долго ходил и смотрел на нее, пока не решился заговорить. Однажды я занял наблюдательный пост на дальней лавочке под кустами тамариска, перед самым концом рабочего дня, и когда Онка повезла свои книги наверх в магазин, как бы случайно подскочил помочь ей, у дверей галантно распрощался и снова затаился - за стволами каштанов. Онка вышла из магазина и направилась вдоль улицы Чехова, я вычислил ее путь и побежал обходом по набережной, выйдя на Боткина прямо ей навстречу. Поначалу мы с ней лишь чинно прогуливались, беседуя. Я был очень рад, что мне так повезло на старости лет, и не верил возможности своего счастья, хотя все говорило за то, что девушка рано или поздно отдастся мне, и я не торопил события, а лишь тихо наслаждался ожиданием.
- А потом она призналась тебе, что у нее есть другой, так?
- Да.
- Да, но откуда…
- Местный. Кажется, художник. И когда она стала рассказывать о нем, ты подумал, что это чуть-чуть перештирихованный твой собственный портрет.
Они посмотрели друг другу в глаза, Андж с любопытством наблюдал за ними.
- Однажды я сидел у нее в будуаре, и мы услышали, как кто-то звонит в дверь. Я не хочу открывать, сказала она, а я сделал вид, будто не догадываюсь, что это он. Это была ночь моей победы: она сама раздела меня и оказалась на редкость страстной и опытной. Это, хотя и обмануло мои ожидания, но весьма мне понравилось… Она кричала на всю Ялту.
- Но то же самое было и со мной! Он всегда стучался, когда я был у нее, порой по нескольку раз за вечер… Слушай, может быть это был ты?
Они посмотрели друг на друга, как в зеркало, Андж залпом выпил стакан вина.
- Однажды я пришел к ней, но она меня не пустила, представляешь, она мне даже не открыла.
- И мне тоже. Я тогда всю ночь шатался вокруг ее дома, вытирал руки углем, слышал, как она кричит, ебясь, а утром видел, как он выходил от нее, уверяю тебя, это был не ты.
- Может быть, это был он? - оба пристально посмотрели на Анджа, как отраженные в двух зеркалах под острым углом… Черт подери! Так они были похожи… Андж вытер губы салфеткой и вышел, забыв заплатить по счету.
Было уже темно. На пятачке Андж взял тачку и помчался в Ялту. Фонари на трассе горели разными цветами, гирлянды цветных лампочек причудливо опутали город, мигая целыми нитями - это пробовалась новая цветомузыка.
Окно Онки тускло светилось среди листвы. С минуту Андж безуспешно стучался в дверь (обдирая костяшки пальцев, ощупывая кожу, полную чисто растительной упругости) и, выйдя, увидел, что окно погасло.
Нет, ничего никогда нельзя переписать…
Он обежал дворик, детскую площадку со скелетом ракеты, затем прошелся по газону, нашел и подобрал с земли одну вещь. Это был камень, холодный, гладко блестящий в руке (ночью все камни черны) и Андж, хорошо сознавая, что поступает, как в кино, сильным атлетическим жестом запустил его. Секунда полета была длительной: он успел представить, как они, почувствовав момент отрыва камня от ладони, ослабили объятия и тревожно посмотрели на окно, словно стекло издало какой-то звук. Камень прошел сквозь двойную раму, как сквозь воздух, не изменив полета, Андж услышал, как в звоне осколков камень ощутимо упал на пол, подпрыгнул и покатился к их ногам.
Дальнейшее было весьма комично. Андж поднялся к телефонному автомату и позвонил ноль-два, сообщив, что насилуют женщину, несовершеннолетнюю, в дом номер такой-то по N-ской улице, в квартире номер 6. На вопрос, кто он такой, и как фамилия квартиросъемщика, (онец не хотел ехать по ложному вызову) Андж честно ответил, сказав, что ждет внизу. О наркотиках он пропустил, зная, что запах гашиша, который они там курили, прежде чем отдаться мощному наркотическому наслаждению, сразу ударит в нос. В роли Онки, как и тогда, в порнографическом видео, он представлял Анжелу. Спрятавшись в щели за дровяным флигелем, он злобно грыз семечки, и лишь серебристые плевки поблескивали в туманном конусе фонаря.
Она докурила пятку, и они повернулись друг к другу. О недавно стучавшем в дверь было забыто. Она дотронулась до его плеча и всей ладонью ощутила исходящий из него серебряный свет. Камень пролетел стекло и шлепнулся на пол, внезапно замерев, они посмотрели в глаза друг другу, не прерывая объятия… Анжела долго целовала его, как бы выпивая что-то из его рта. При повторном стуке в дверь они вдруг испугались, вернее, больше всего он, поскольку ему было пятьдесят восемь лет, и нервы его плохо боролись с шугой гашиша. Ему показалось, что это уже не Лешка, он слышал голоса, все более требовательный стук. Она тоже поняла: в дверь ломится милиция, а в комнате стоит духан гашиша, но он возьмет вину на себя, что вообще благородно, и она быстро ласкала его на прощание, брала его голову за виски и требовательно заглядывала в глаза. А где этот парень, где этот честный предатель? - послышалось с улицы, очень близко через голое окно. Она обхватила его ногами и помогла войти в себя. Дверь толкнул первый мощный удар, и стало ясно, что дверь сломают. Они часто меняли объятия, возвышаясь над кроватью, невольно попадая в такт дверным судорогам, и дверь наконец вылетела, и в квартиру вошли озабоченные, одетые люди - в тот самый момент, когда пара на кровати издала радостный крик освобождения.
Дальнейшее уже переходит границы реальности. Она все глубже залезает под одеяло, пятясь на боку и глядя на гостей исподлобья, он пытается сделать то же самое, но вдруг чувствует нарастающую боль в груди, все ползет и меркнет перед глазами - желтозеленый свет, ужас, топчущие в комнате онцы…
Такая-то? - спрашивает сухой нездоровый онец. Восемнадцать-то - еще через полмесяца стукнет? - говорит веселый розовощекий онец. А духанчик-то в комнате густой, - подхватывает высокий, серьезный и серый онец. Они забирают их обоих и везут в участок. Его несколько раз бьют в поддых перед раскрытыми дверьми автомобиля, обыскивают и находят продранный пакет граммов на семьдесят. По дороге, на последнем повороте улицы Войкова, перед гимназией, которую он так любил, сердце выходит из его груди и начинает самостоятельное движение в мире инерции, он пытается поймать его, но становится легким и пустым без него, и кровавый пульсирующий комок тычется ему в лицо. Онцы, оглянувшись, с ужасом наблюдают эту картину, машина минует съезд на Морскую, где расположен участок, разворачивается на Платановой, и по Рузвельта и Дражинского шпарит в Массандру. Скорость приличная, девушке страшно, онцы молчат, переглядываясь перед поворотами, наконец, согласно кивают, машина сворачивает, ползет вверх по аллеям… Труп ее возлюбленного, еще теплый, игриво толкает Онку плечом. Машина останавливается, свет гаснет абсолютно, видны только зеленые огоньки приборной доски, высокий онец говорит: Анашу мы тебе прощаем. Скажешь кому, девка, пеняй на себя.
Онка вышла, дверцы хлопнули, и машина поехала выше…
- Неохота копать, - вяло заметил сержант.
- Мне кажется, Вселенная все-таки бесконечна, - пробормотал шофер, вероятно, продолжая давний разговор.
- Вот-вот, - оживился сержант. - Если бы она где-то кончалась, то не имело бы смысла и существование человечества вообще…
Наверху в бамбуковой роще была со всех сторон защищенная щель, небольшая площадка примятого грунта. Там онцы и спрятали труп, умело замаскировав его листьями веерной пальмы, как бы специально выросшей неподалеку…
По пути из Массандры Онка услышала вдруг музыку, остановилась у парапета над Латинским кварталом и ахнула. Стройная месса поднималась над городом, удивительная, смыкаясь под звездным небом в музыку сфер. От гор к морю наискось раскинулось огромное созвездие Северного Орла. А как они там внизу, вдруг подумала она, каково им там внизу! Онка нашла на парапете еще дымящийся окурок Мальборо, сделала несколько глубоких затяжек, ткнула в шершавый камень. Вдруг прямо под ногами раздался короткий выстрел…
Тем временем Андж (все происходило в считанные минуты) который почувствовал на ляжке тяжесть револьвера и вспомнил свое новое качество, уже сбегал на набережную. Вокруг было полно людей и электричества, все будто чего-то ожидали, поглядывая на небо. В часовой башне горел свет. Андж увидел в окне человека, склонившегося над пультом своего гигантского, неповторимого органа. Часы пробили полночь, и с их последним ударом где-то на западном склоне Дарсана прозвучал далекий аккорд, и вслед за ним другой, высокий - внизу в Ореанде, и третий - на Поликуровке у Златоуста… Все живое в городе, считая и кипарисы, издало вздох восхищения.
По ступенькам и виражам улиц музыка хлынула вниз, словно толпа людей в длинных одеждах, ясные мощные звуки мессы были слышны в горах, на метеостанции и ретрансляторе, далеко в море на несколько десятков миль…
Внутри музыки творилось нечто странное… В сущности, в каждой точке города был хорошо слышен только один, ближайший звук, он поглощал остальные, более далекие - и был страшен своей мощью. Самые пронырливые, поняв, что сейчас начнет происходить, бросились к троллейбусам и такси. Началась паника, толпа хлынула прочь от столбов с трубами, от звучащих улиц в узкие немые переулки бежали люди, путаясь в длинных одеждах, падая и крича от безумной боли в ушах. Молниеносные волны боли широко летали над землей, люди затыкали уши и корчились на асфальте, женщины и мужчины бросали друг друга, никто никого не привлекал к себе, сражаясь с болью в одиночку, воя сквозь зубы, а на улице Достоевского какой-то человек дико раскрыл рот в улыбке, прижал колени к груди и часто запрыгал на копчике вниз по лестнице… И только двое во всей округе не слышали музыки: органист в башне, сложив губы трубочкой, медленно покачивающийся над клавиатурой своего немыслимого инструмента, и Андж.
Он брел по городу, как бы надев на голову тыкву, нижними плоскими улицами, от Спартака до угла Севастопольской, затем свернул направо по Воронцовской в Нижнюю Ореанду, прошел по набережной до угла Фундуклевской, каким-то непонятным образом попал на Виноградную, и исчез где-то на Морской… Он грыз семечки, белые тыквенные семечки, выплевывая шелуху сквозь щель огромного рваного рта, заглядывая в лица умирающим и пугая их горящими глазами.
Через несколько дней он вновь встретился с Онкой, и она сказала: я благодарна тебе, слог за слогом - он бы не выдержал, нет, его сердце не выдержало бы такой любви, сказала она и повторила - слог за слогом - я-бла-го-дар-на… Он понял, что путь свободен, и шагнул к ней. Нет, сказала она. Сначала принеси мне камень, который упал прошлым летом на Дарсан, ты знаешь, у кого он.
И Лешка поехал, не столько за камнем, сколько из-за счастливого повода - он не хотел признаваться себе (или кому-то другому, кто был неизмеримо выше него) в том, что хочет видеть Анжелу.
С тех пор, как однажды в июне он узнал ее пустой сарай, виллу Елена с черной распахнутой дверью, подошел и потрогал чистый гладкий пол под тем местом, где стояла кровать, его отношение к Анжеле стало двойственным. Он знал, что никогда первым не напишет ей, поскольку она ушла, не простившись, и все же трепетно (иначе не скажешь) ждал письма, которое так и не пришло. Это ожидание, медленно слабея, составляло смысл его осени и зимы, и когда появилась Онка, оно переполнило раннюю весну, словно цветение конского миндаля…
Раз ночью Лешка проснулся и понял: Анжеле плохо и она зовет его. Ночные цвета комнаты несколько сместились по спектру - красная портьера казалась темножелтой от уличного света, зеленое сукно стола выглядело синим, а фиолетовая рама окна была насквозь черной.
Лешка собрался и поехал, поезд первые тащил его на столь далекое расстояние, под Новоалексеевкой он увидел одинокий дом, невдалеке - столб, в доме сама собой открылась дверь, словно оттуда вышел невидимка.
Стемнело, он лежал, ощупывая глазами мерно качавшуюся сумку, где был револьвер, дорожная книжка - "Алиса в стране чудес" на английском языке - и еще кое-что: темная бутылка массандры, куда при помощи шприца он ввел три смертельных дозы татразила.
Снилось то же, что и происходило: он лежал навзничь на той же верхней полке, покачивая скрещенными ступнями, по вагону кто-то ходил туда-сюда, указывая себе путь фонарем, остановился и, больно плеснув ему светом в лицо, произнес: "Ты убийца" - и тут же прорвалось новое цельное сновидение, то, что снилось ему каждый год, обычно весной - сон о первом убийстве…
19
Первое свое убийство Андж совершил, когда ему было четырнадцать лет, в возрасте нежном, а прежде он года три страстно мечтал об убийстве, как мечтают о любви, и будущая его жертва очаровывала своей слабостью, своей женственностью: это был соседский мальчик, годом младше, он любил бродить дождливыми зимними вечерами где-нибудь вдали от человеческого жилья - например, доезжал на "пятерке" до Ливадийской больницы, затем спускался безлюдными аллеями к морю, пляж был пуст, берег чист и бел, словно его вымели большой метлой, мальчик шел по Ливадийской тропе, слушая шум зимнего моря…
Мальчика звали Жан, он сочинял стихи, никому их не показывая, единолично владея этой великолепной тайной и наслаждаясь ею в одиночестве, в тиши…
Ему грезилось блестящее будущее, хорошее качество и работоспособность. Он щедро распылялся на мелочи: сочинял матерные куплеты, длинные экспериментальные опусы, тренировочные венки сонетов, иногда вся вещь состояла из одной метафоры, развернутой капусты, в которой все же находилась тонкая сладкая кочерыжка.
Его сверстники вовсе не читали книг, им достаточно было компьютерной игры и видео, они влачились по городу, вдавив головы в плечи, опустив руки до колен, озираясь, вероятно, они уже снова превратились в обезьян, лишь мимикрируя под человеческий облик, и то - с сомнительным успехом.
Вернувшись к себе во двор, Жан долго разглядывал рыб в круглом каменном бассейне, впрочем, вовсе не какие-то там рыбы интересовали его. Локтями ощущая шершавый холодный камень, Жан ждал, когда, победно бликуя фонариком, к бассейну спустится она.
В сетчатом луче, отраженном от глади воды, нежно высвечивался ее любопытный профиль - и этот персиковый шелк щеки, и этот ее вздернутый носик с еле заметными следами отроческих угрей, и эта челка, и эта неизбежная Бунинская интонация…
Кем она была ему - музой, еще не рожденной строкой, несбыточной мечтой?
А он - для нее? Придурковатым соседским мальчишкой, носившим странное французское имя, чуть ли не каждый вечер мешавшим ей проверять рыб?
Ничего в нем выразительного, ничего интересного. Ребята не любили его, ни с кем он не играл, предпочитая шататься в одиночку по городу и лесу, что, в конце концов и сгубило его…
Был у Жана дедушка, фронтовик и ветеран, который частенько пугал его старостью и смертью.
- Ты будешь грязным вонючим стариком, - говаривал дедушка, постукивая своей коричневой палкой по полу веранды.
- А может быть, ты умрешь молодым, - мечтательно продолжал дедушка, критически рассматривая вещество заката.
- Тебя расстреляют, мой мальчик, - резюмировал дедушка, приподнялся над креслом и, старчески пукнув, взмахнул рукой, будто и впрямь выпуская риторического голубка - привычка, приобретенная им еще в окопах Гражданской…
- Анжела, - шептал в полусне одними губами Жан, - Анжела…
- Да кто ты такой! - возмутилась она, потрясая ладонью, когда он между прочим, у бассейна, намекнул ей на… Что когда-нибудь в будущем… Когда мы все вырастем…
- За тебя замуж? - продолжала Анжела, искренне возмущаясь. - А чем ты меня можешь прельстить? Чем ты отличаешься от других? Ну, если бы ты, скажем, написал книгу или там убил кого-нибудь… А то погляди - такой же, как все: с взбитыми волосами, в узкой голубой рубашке, застегнутой наглухо, светлосерых свободных брюках о больших карманах, чтобы можно было, глубоко засунув в них руки, посвистывая, небрежно войти, скажем, в кафе… Тьфу на тебя!
Жан повернулся и пошел. Дома он долго разглядывал себя в зеркале: действительно, он ничем и не отличался от них, тех, кто жевал и плевался, вытягивал шею, рассматривая витрины ларьков, мечтая ограбить пьяного, чтобы полакомиться заморскими сладостями, отведать диковинного напитка… В ту же ночь он начал писать роман.