Он подождал, пока жертва перестанет дрожать, наклонился и освидетельствовал смерть, убедившись, что живой, сейчас только думавший и даже бредивший под марихуаной человек, превратился в тяжелый кусок остывающего мяса, и все его монументальные галлюцинации, или приходы , как именуют их в Ялте, в Москве, да и вообще на планете, неустанно пьющей, курящей и колющейся, - все эти двусторонние фотографии, сумасшедшие в кальсонах, мальчики-убийцы и мальчики-писатели, кругообращение ненаписанных романов, онны да онки, и вот это, особенное, истинно Мэловское - Инструмент, дека которого разрослась до масштабов целого города, - все это разом лопнуло, как розовый шар, или, может быть, не розовый - это я так, для красного словца… Все это лопнуло, продырявленное кусочками свинца, опало на пол в виде сдувшейся оболочки, из которой, как некий газ, высвободились лишь слова, слова…
Андж снял тыкву, засунул под мышку и вышел.
23
Больше в Москве делать было нечего, и он уезжал, послав этот город ко всем чертям, воображая, как плюнет из самолета на взлете - вниз - на все его уродливые здания и мрачные головастые памятники. Это и будет точкой, смачной и весомой, поставленной неимоверно длинным стилом - с белоголубой высоты птичьего полета.
Ибо ты все-таки ужасающе быстро, революционно и звонко преобразовал реальность, пусть даже не столько усилием мысли, сколько с помощью пламени и свинца… И химическая жуть, притаившаяся на дне бутылки с вином, также ждет часа своего освобождения… Вот так просто, быстро, на самой его середине, можно закончить роман, оставив автора без хлеба, публику без зрелищ, открыть скрипучую дверь невидимки и выйти, выйти отсюда навсегда…
Легко и быстро летела машина по дымным желтым туннелям, ни один перекресток не задержал ее, шофер что-то мирно наговаривал, дружески глядя на дорогу, улицы становились все шире, пространство между зданиями свободнее, будто бы город равномерно разрушался за спиной: переломилась посередине и медленно поехала Останкинская башня, оплыло, колеблясь, здание Университета, треснул Кремль, как порванная в сердцах трехрублевая купюра, с гулким стуком покатились, подпрыгивая, луковки церквей, полезла из канализационных люков мутная жижа, вечерело, все ярче горели тормозные огни автомобилей, машина влетела в полосу дождя, и влажная улица выгнулась китовой спиной, вдруг снова стало сухо, тепло, пошли плоские поля и перелески, в аэропорту Лешка свободно взял билет, бодро прошел по огромным светлым залам, и лишь на поверке, под магнитной подковой, когда оглушительно зазвенело, сообщая внимательным онцам, что у пассажира есть металл, он беспомощно оглянулся, ощутил тяжесть в груди и понял, что забыл выбросить свое оружие, и чьи-то хлесткие ладони уже обыскивали его, и лица онцов возбужденно улыбались - не Лешке, но извлеченному на свет металлическому существу.
Часть вторая. Соловьи
1
Андрей импровизировал грубые, воинственные пейзажи, их агрессивные линии теснили друг друга, создавая движения даже самых монументальных фигур, поэтому его деревья и здания, его фантастические мосты - дрожали и жили на бумаге, и всегда в его небе летел ветер, сдувая с размашистых начертаний угольную пыль. Андрей рисовал, подгоняя линии звуком, скрипя зубами и щелкая языком, линия, разваливая ровную академическую штриховку, шла с собственным шорохом и свистом, поэтому картины, свои и чужие, были явлением как слуха, так и зрения - взгляд, двигаясь по плоскости полотна, подобно адаптеру, снимал музыку и шумы.
Синий кобальт гудел глухим тоном большой органной трубы, ультрамарин был звонким, как и небо, его породившее, сажа давала гулкое туннельное эхо. Смешиваясь, краски составляли полнозвучные музыкальные пьесы, синтез пространства и времени, сложную зримую музыку.
Он стал художником однажды: она сидела за столиком напротив и, поставив чашку донышком вверх, хмуро ожидала, пока гуща стечет и образует рисунок, затем встрепенулась, вспомнив о яблоке, достала его из сумочки, обдула и обтерла о рукав, злобно куснула, выпустив струю зеленого запаха, как осьминог чернила, капля сока брызнула Андрею на щеку, он снял ее мизинцем и положил на язык, но не почуял вкуса, она посмотрела на часики, шлепнула себя по лбу и быстро выбежала из кофейни, забыв разгадать свою чашку… Андрей бережно взял ее и увидел рыбу и черепаху - символы близкой смерти. Она ни разу не взглянула на него, даже бегло, дабы полюбопытствовать, с кем разделила три минуты своей жизни…
(- Скоро? - спросил один из завсегдатаев кофейни, с рыжей бородой и в больших квадратных очках, зачем-то посмотрев в потолок.
- Через час, серьезно ответил другой, чернобородый, заглянув себе в манжету…)
Некоторое время он двигался по ее следам: малиновая прядинка от длинного шарфа, зацепившаяся за медную ручку двери, антоновский огрызок, медленно ржавевший на решетке водостока, а за углом, чуть выше по Фундуклевской, на тротуаре откусанный ноготь, да сгусток крепкого маслянистого запаха, засевший в низкой каштановой лапе, словно в расческе клочок волос, и дальше ничего - она растворилась в звуках и запахах города, в этом облачном небе, в этом, я бы сказал, холодном осеннем ветре.
Андрей ушел из города и долго гулял по Труханову острову, по пустынным пескам, волоча ноги и обнимая деревья, было душно, вдруг стало темнеть, так стремительно, будто кто-то прикручивал Солнце, незримое за облаками, Андрей огляделся: свет уходил неправдоподобно быстро - в том месте, где должно было быть светило, разлилось по исподу облаков обширное кровавое пятно, Андрей побежал, спотыкаясь и падая, ветки ив хлестали лицо, в считанные секунды стало совсем темно, сердце больно колотилось от ужаса, он выбежал на пляж и увидел город в ночных огнях, а по висячему мосту, с зажженными фарами, как ни в чем ни бывало, ползли автомобили. Андрей закричал. Люди, стоявшие на мосту, смеясь, оглянулись на него. Вдруг столь же быстро стало светать, и наступил тот же палящий душный день… Андрей вернулся в город. Пассажиры автобуса вяло обсуждали феномен, который из-за сильной облачности не удалось хорошо рассмотреть. Вот так живешь, ждешь чего-то всю жизнь, и Господь обманывает тебя. Это было 29 октября 1978 года, на Украине помнят этот день - первое со времен князя Игоря полное солнечное затмение…
Андрей зашел в канцтовары на Червоноармейской и купил за последнюю трешку наборчик масляных красок, бутылочку растворителя, кисть, он действовал, как сомнамбула, не понимая, зачем ему это надо, пришел домой, на картонке из-под обуви написал небольшой ее портрет - это и была первая в его жизни работа маслом.
Интересно, подыми она тогда глаза от стола с кофе - узнала бы она его? Увидела бы в этом стандартном долговязом подростке с взбитыми волосами, в узкой голубой рубашке, застегнутой наглухо, светлосерых свободных брюках о больших карманах, - того самого мальчика, которого обманула да чуть не убила десять лет назад? Вероятно, нет, потому что такие как она вообще не видят других, это люди Юпитера, люди силы и власти, они живут, повелевая, они могут оскорбить, унизить и тотчас забыть об этом, они видят в тебе лишь средство, и вряд ли они вполне уверены в том, что ты существуешь, а не представляешь собой какую-то полезную галлюцинацию. Таких как она ты любишь всю жизнь, из-за них ты готов прострелить свою или чужую голову, из-за них ты лезешь наверх, пытаясь приобщиться к классу избранных, богатых и власть имущих, ты совершаешь подвиги, географические открытия, пишешь картины и романы - с единственной целью объяснить ей этот мир, доказать ей, что ты действительно существуешь, бедный, ты никогда не достигнешь цели, она никогда не ответит на твою любовь, слышишь?
Он стал часто приходить в кофейню на Кресте и тянуть двойную половинку десятки минут, наблюдая, как бородатые в длинных шарфах умно беседуют или почитывают книги, или что-то записывают в дешевые блокноты. Он мечтал о старших друзьях с веселыми внимательными глазами, они могли сказать ему нечто очень важное, то, что надо было запомнить на всю жизнь - где вы теперь, умерли?
Он бродил по городу часами, главным было, конечно, проскочить незамеченным через двор, где резвились и играли другие, да и на улицах надо было делать вид, что ты не гуляешь, а идешь, поэтому он двигался скоро, помахивая показной пустой сумкой (я вовсе не ищу уединения, ни о чем не думаю, я такой же, как все…)
На выходе он еще не знал, куда направится, спускался, скажем, по Енгельса, сидел на аллеях, среди гулящих девиц и сутенеров, ел мороженое, затем пересекал Хрещатик, шел по Прорезной, Володимирской, затем, на поворотах раскачиваясь, Андреевским спуском (мимо дома, где родился отец, но Андрей не знал об этом) падал на Подол, там, в опасных трущобах, ходил с поднятым воротником, затем по Александровской, тогда улице Жданова, автобусом возвращался домой, но не было ее нигде…
Так прошла зима, оставив в его комнате снег в различных формах - искристый масляный, пушистый гуашевый, талый акварельный. Он пробовал новые, странные материалы: писал зубным порошком и гуталином, черным байховым чаем, зеленкой и синькой, перо вспарывало бумагу, часто, не удержавшись, он бросал кисть и работал пальцами, натирая мозоли… Ее не было нигде.
Теперь Андрей уже не просто жил , как все, питаясь и заливая мозги случайными впечатлениями - он рисовал, и все внутри и вне его стало лишь средством этой единственной цели, словно внезапно был найден единственно верный угол зрения, при котором невидимая в траве стекляшка обращается в дивный сполох солнечного серебра… В этих лучах мерещилась ему жизнь, полная чудес и значительных встреч, неведомые города и страны, удача как плата за талант. Он зачитывался Буниным, любуясь его живым объемным миром, мысленно экранизируя строки, ощущая цвет, запах и звук, словно дрожащую галлюцинацию… В ту зиму он не сошел с ума.
- Ишь! И не стыдно ему! - шипела бабуля, покручивая в ладонях палку, будто бы добывая огонь. - Ну и на что это похоже? Гавно да и только, как есть гавно. Ты гавном-то еще не пробовал малевать?
- Бабуленька, это современная живопись, - кротко заявлял Андрей.
- Это не живопись, это выжопись и вжопись, гавно, сучий ты сын!
- Тогда, может быть и это, - он искоса, как торговец на барахолке, показывал ей репродукцию своего любимого художника, - гавно?
- Гавно, гавно!
- Сама ты гавно! - внук отбегал на безопасное расстояние от мрачных фигур, творимых в воздухе вертящейся палкой, внутренне ликуя: недостойными устами его скромные опыты были поставлены рядом с великим именем…
- Что ты изрек, ребенок? - бабуля приподымалась на руках над креслом, зловеще покачиваясь. - Это ты гавно и мать твоя - гавно.
И так далее. Бабуля была старой коммунисткой, потому и злоупотребляла любимым словечком Владимира Ильича и, как все картавые, сильно акала, преобразуя морфологию слова, что и вынуждает записывать его через "а". Андрей тогда еще не мог, из-за недостатка информации, проследить этой безотчетной мистической связи. Он жутко, протяжно ненавидел старуху и желал ей мучительной смерти, когда она загоняла его в угол комнаты и, рисуя палкой коричневые конуса, резиновым набалдашником тыкала его в грудь, приговаривая:
- Ты! Ты! Ты!
Он ненавидел ее за многочисленные темные юбки, за привычку кряхтеть в уборной, за то, что она всю жизнь считала его ребенком, а не человеком, за то, что у других бабушка была явлением второго порядка, смертным, за то, что у других были родители, братья и сестры, а у него была она одна.
- Твой дед был великим человеком, - говаривала бабуля в лучшие свои минуты, нежно штрихуя ковер кончиком палки. - Он управлял семью лагерями, - мечтательно продолжала она. - Через его руки прошли десятки, сотни тысяч людей.
Андрей ненавидел и покойного деда - не за то, что тот убивал людей партиями (Андрей тогда еще не думал о подобных вещах) - а за то, что он был мужем этой женщины. Как-то раз, возвратившись из школы, он увидел, что несколько его пейзажей разорваны в мелкие клочья, и у порога его комнаты хозяйственно покоятся веник и совок: убери.
(Он сымпровизировал уже более десятка ее портретов, она всегда получалась разная, то с золотыми, то с зелеными волосами, иногда она поражала его восточным разрезом глаз или округлостью японской улыбки, и пахла она всегда по-разному - острым развратным маслом, сизой талой акварелью, древесным углем из костра, однажды оказалось, что она поразительно похожа на маму, на ту ее фотографию, где она держит двумя пальцами длинную папиросу вблизи лица и настороженно косится на уголек - мизинец зацепил нижнюю губу, ноздри раздуты, принюхиваясь…)
2
Видишь ли, ее звали Майя, она была на три года старше, она приходила к нему на веранду, которую дедушка оградил первым в его жизни забором, устроив одноместный детский концлагерь. Она шла между пионов (он гораздо позже узнал, как называются эти гигантские цветы) и ее красный, а может быть, белый бант покачивался среди краснобелых душистых цветов.
Она приходила, потому что у него были необыкновенные, дорогие игрушки - вездеполз, который тыкался в предметы, уверенно путешествуя по полу, пока не забивался в угол, трофейная кукла, которая могла говорить на непонятном языке и даже бегать, бабочка, которая умела порхать - или это была настоящая бабочка, пролетавшая между ними, и они, дико вскрикнув, поймали друг друга за руки и на несколько секунд, со временем ставших вечностью, замерли, странно глядя друг другу в глаза?
Его восьмилетняя любовница казалась ему неимоверно сильной, она часто шлепала его, как маленького, и он беспрекословно подчинялся ей. Он воровал в доме сладости для нее - видимо, на том и держалась их матриархальная семья: она ела быстро и шумно, облизывая пальцы, она была похожа на какое-то голодное животное, а он истекал слюной и завидовал ее наслаждению и, может быть, в эти минуты не так у ее и любил. (Тогда они жили за городом, в поселке НКВД, два десятка хороших каменных домов с палисадниками, своя котельная, своя водокачка, на каждую семью полагался сарай, все это, конечно, окружено забором, поколение дедушек - бывшие прославленные НКВДисты, палачи и мучители, тихо отправленные на заслуженный отдых, все прочие - их дети и внуки, вот кому раздолье, радость - столько на свете страшных, таинственных мест, та же Водокачка, окруженная яблоневым садом, та же Котельная с огромной кучей угля…
Родившись, он истошно кричал, заходясь страхом и ненавистью, он кричал все те часы, когда бодрствовал, замолкая лишь на время еды, мать вскормила его грудью и кое-как успокоила, назвала Андреем в честь погибшего отца, научила ходить, разговаривать, во время проситься на горшок, и однажды ее нашли на железнодорожных путях близ станции Курташино, разорванной на куски.
Лицо матери слилось с внимательным бабулиным лицом, у мальчика были серьезные основания полагать, что он не такой как другие, у которых были родители, правда, долгое время он ничем не выделялся среди сверстников и был столь же бездарен, как они, поэтому его странная, вызывающая привычка к одиночеству, весьма приятная в вундеркиндах, лишь раздражала взрослых. Андрей мог часами сидеть неподвижно, сложив руки между колен в двойной кулак, глядя в окно или в стену, как-то раз бабуля, махнув перед его глазами ладонью, поняла, что он всего лишь симулирует взгляд, да спит с открытыми глазами, словно кролик.)
Дедушка сидел, открыв рот, Андрей с волнением заглядывал в эту беззубую щель, тщетно пытаясь увидеть его язык. Иногда дедушка кричал, корчась на кровати, и бабуля тихо ругалась, варила шприц, делала дедушке укол, тогда он начинал плакать и плакал долго, пока не засыпал.
Однажды Майя попросила попить, Андрей со всех ног кинулся на кухню, нашел чашку, уже полную воды, принес, она отхлебнула, сморщилась и начала бить его и щипать за уши, потому что на дне чашки оказалась тусклая, с клочками пищи между зубов, дедушкина вставная челюсть… Все знали, что он скоро умрет.
Раз вечером Андрей услышал внизу в овраге странные, на музыку похожие звуки. Этот глубокий овраг разделял поселок надвое, там, внизу текла быстрая журчавая речка Шумка, которую мог перепрыгнуть только взрослый человек, там росли большие и малые деревья, виднелись красные черепичные крыши, это была дивная, загадочная страна, в сумерках ее скрывал медленный клубящийся туман.
Звуки текли и переливались, взлетали и прыгали, казалось, будто из темных лиственных крон выпархивают золотые и розовые искры.
- Что это, кто это, дедушка, дедушка! - теребил Андрей его рукав, и дедушка посмотрел на него с грустным сожалением и произнес удивительное слово:
- Соловьи.
И заплакал и, утирая кулаком слезы, сквозь слезы повторил:
- Соловьи.
Утром, когда один из пионов ожил и стал приближаться, Андрей радостно забился, расшатывая штакетины своего забора и высоко подпрыгивая:
- Майя, Майя! Соловьи!
Майя задумчиво обернулась и долго посмотрела вниз, в темнозеленую, еще не освещенную яму оврага, Андрей опять, уже во второй раз в жизни увидел ее крупную родинку за ухом, которую так хотелось поцеловать.
- Да, - сказала Майя. - Соловьи.
Они построили железную дорогу с мостом и туннелем, станцию с уютными двухэтажными домиками, посадили мультипликационные деревья, поезд тронулся, жужжа, проехал круг, гулом отметил мост над рекой, остановился, пассажиры высыпали на перрон, но вдруг из-под кресла, из-под черного дедушкиного кресла, вышла заводная кукла, шепча проклятия и размахивая руками, она схватила паровоз, сунула под юбку и убежала в сад, где устроила страшный суд над паровозом, пытая его, выламывая ему колеса, но Майя поймала и отшлепала злодейку. Так они играли до обеда, затем бабуля накормила обоих вкусным оранжевым борщом и отпустила погулять во двор.
- Туда! Туда! - указывал Андрей вниз, к берегам Шумки…
Как он любил ее - эти худые ноги и стремительные волевые движения, уничтожающие смысл платья. Он любил ее высокий звучный голос, каким, вероятно, поют сказочные морские сирены, ее жест частого пощелкивания пальцев, с которым она командовала над столом: дай мне вон-то, вон-это, будто разбрызгивая на скатерть огненную соль…
Они спустились по крутой деревянной лестнице, прошли под мостиком, связывавшим запад и восток поселка, и попали на большую зеленую поляну, где лежали в траве бревна, и в воздухе кувыркались золотые жуки, но главное - на высоких деревьях, тут и там, на ветвях сидели, размахивая ногами, и свистели во все свои легкие - соловьи.
Увидев Андрея и Майю, они неторопливо спустились, подошли и окружили их. То были взрослые мальчики, старшие друзья Майи - Джон, Вит, Тед и Пайл.
- Он… - тихо сказала Майя, наклонившись к Джону, и Джон медленно кивнул.
- Соловьи, - сказал Андрей.