"Впереди съезд. И если я выставлю свою кандидатуру на должность первого секретаря, никто уже не сможет вмешаться, как раньше. Запросто пройду. В ЦК меня ребята уважают. Казахский я знаю. И язык у меня подвешен хорошо. Говорить я научился. А сейчас это ой как нужно. А главное, я среди них самый смелый. Самый харизматичный. Да и связи есть. Дядя Марат высоко поднялся на волне перестройки. Поможет. Правая рука он у Назарбаева.
Пришло мое время! Все они, эти номенклатурщики, жмутся ко мне, как стадо овец жмется к пастуху, когда чует вокруг волков. А это главное. Теперь я фактический вожак молодежи нашего аппарата. Выберут как миленькие. И тогда не надо будет шептаться за спиной у нынешних. Сам буду бичевать всех с трибуны.
Волна идет. Национальная волна, - думает он, образно представляя море. - И эта волна поднимет нас. А этот нынешний первый секретарь, которого тогда, после событий, привезли из Павлодара, уже спекся. Кончилось его время. Так что Москва за него уже не заступится!"
Вдохновленный сошедшим на него пониманием такой перспективы, Амантай Турекулович соколом взлетает по красной дорожке, ведущей в столовую санатория.
"Кончилось ваше время! - думает он, встретив в зале первого секретаря ЦК ВЛКСМ товарища Мишина. - Теперь мы сами будем банковать и управлять процессом. Что бы вы там ни говорили".
Но при этом он радостно улыбается. И на согнутых, подскочив к начальству, обеими руками пожимает протянутую узкую ладонь. А рот уже сам выговаривает:
- Как хорошо вы вчера сказали о наших проблемах!
* * *
Вернувшись домой, он начал готовиться к этому знаменательному событию. Его рука побывала во всех руках. А губы приблизились к каждому нужному уху. Слова "суверенитет, самостоятельность, фракция, руководство, одобряем" так и летали в воздухе, лаская слух и возвышая собеседников в собственных глазах.
VI
Отсюда, с чердака, двор Абдукарима был виден как на ладони. За высоким глухим забором, охраняемым злыми кавказскими овчарками, он был недосягаем для проникновения. Но открыт для обозрения.
Дубравин достает из новенького, пахнущего свежей коричневой кожей футляра черный морской бинокль. Подкручивает колесико наведения. И ахает. Весь двор засыпан большими разноцветными денежными купюрами, как опавшими осенними листьями. Асфальт, крыльцо, машины, столы залеплены сторублевками. Деньги висят и на развешанных по двору бельевых веревках. Аккуратно пришпиленные прищепками купюры, как сухие листья, чуть колеблются под легким ветерком.
Дубравин, присвистнув, передает бинокль черноголовому, пухлощекому соседу Абдукарима.
- Это что у него? - почему-то шепотом спрашивает тот.
- Наверное, прорвало канализацию или водопровод. И залило его запасы денежных знаков. Вот и приходится сушить, - объясняет он ситуацию потрясенному соседу.
"Так кто же он такой, этот скромный заведующий производством одной из Талгарских столовых?"
На этот вопрос ему еще только предстоит ответить… Он спускается по хлипкой деревянной лестнице с чердака и идет к машине, где ждет его верный водитель Сашка Демурин.
- Давай поедем на кладбище! Говорят, он построил сам себе огромный памятник.
На кладбище Дубравин вторично испытывает потрясение. Начальник элитного погоста долго не хочет показывать заезжему корреспонденту воздвигнутый из цельных коричневых глыб мрамора, бронзы, позолоченный где только можно, обнесенный литой чугунной решеткой пантеон.
Но настырный корреспондент не отстает. Лезет в кладбищенские записи. Хочет знать, кто где похоронен. Так что приходится вести его на место.
Между скромными могилами матери Кунаева и сестры первого секретаря алма-атинского обкома партии Аухадиева привольно раскинулись семейные захоронения Людоеда, как прозвали Абдукарима его жертвы и подельники. Тщательный осмотр, фотографирование, измерение этого шедевра архитектуры привели Дубравина к мысли: "А нельзя ли оценить его стоимость? Хотя бы приблизительно".
Пришлось ехать за специалистом из кладбищенской конторы.
Тот оценил сооружение в пятьдесят тысяч рублей. Чудовищная сумма по тем временам.
"Откуда такие бабки?"
И почему на гранитном памятнике сыну Людоеда, который по официальной справке умер от воспаления легких, выбита странная надпись: "Унесла тебя вражеская пуля"?
Вопросов больше, чем ответов.
И корреспондент начал углубляться в историю подпольного миллионера Абдукарима, как Остап Бендер в историю Корейко.
А вывели его на это дело друзья. Дело в том, что Солома, с которым он когда-то вместе служил в армии, человек с обостренным чувством справедливости, стал адвокатом. Так вот получилось. Вернулся из армии. Поступил в университет. Поработал какое-то время следователем. А потом подался в адвокатуру. Почему? Да потому, что дело это было ему по душе. Во-первых, он мог что-то сделать для тех, кого гнула и судила система. Добиться справедливого решения. А во-вторых, у него был свободный график работы.
Не надо каждый день к восьми утра вскакивать с кровати и нестись на службу.
Изредка они встречались. Вспоминали армейских друзей. Выпивали водки. Но когда в стране начались инициированные сверху движения и наступила эпоха гласности, у них появились и общие дела.
До сих пор в Советском Союзе всякая информация о преступности, судебных делах и заключенных строго засекречивалась. И достать ее было очень сложно. Теперь же Дубравин одним из первых журналистов в стране получил прямой доступ к уголовным делам. Солома ввел его в круг следователей, оперов, судей, адвокатов, прокуроров. В тот круг людей, которые, собственно говоря, и составляют правоохранительные органы. Он познакомил его со своим ближайшим соратником Сашкой Розенцвейгом. И тот стал подбрасывать журналисту интересные и необычные темы, объясняя все хитросплетения слепой Фемиды.
Розенцвейг - человек по характеру въедливый и вредный. Потомственный юрист. (Его отец был начальником уголовного розыска республики.) Почему-то он тоже ненавидел систему, из которой сам и вышел. Так сложилось это трио, не дававшее спокойно спать правоохранителям республики. И постоянно возбуждавшее общественное мнение.
Но до нынешнего Дубравин чаще всего брал готовые дела. Вместе с ребятами разбирал тамошние несуразицы и нестыковки. А потом делал публикации. В нынешнем же случае он, что называется, зашел за флажки. Начал вести собственное журналистское расследование.
До сих пор в Советском Союзе не было ничего подобного. Чтобы журналист шаг за шагом, день за днем двигался по ниточке, по крохам собирал факты и фактики. И неуклонно шел к сенсационному в те времена выводу. О существовании мафии. О переплетении ее интересов с интересами правоохранительных органов.
А началось все довольно обычно. Пришел как-то Розенцвейг к нему домой. И привел с собой одного мужичка. Мужик как мужик. Видно, тертый. Много чего повидавший. И как обычно, желавший найти правду. Представился он Сергеем Сониным. И рассказал, что у него важное дело.
- Я кооператор. Торгую мясом. Занимаюсь лесом. Но тут на меня недавно напали бандюки…
Бандиты схватили его у дома. Связали. И вывезли на кладбище. На собственной машине. Там стали бить. И приговаривать:
- Ты должен нам заплатить! А не то тебя убьем! А машину сожжем.
Стали обыскивать светлую "Волгу". Забрали кошелек. Нашли в багажнике топор.
Четырежды судимый Шамиль Нартымбаев достал его. И подошел к жертве.
Сверкнуло лезвие. Но удар только скользнул по груди Сергея. Оцарапал кожу. Он рванулся. Порвал веревку. И бросился бежать. За ним погнались. Но не догнали…
…В полночь во дворе дома Сонина скрипнула калитка. Две тени мелькнули за окном. Раздался стук в дверь. Это снова пришли те двое.
Грабить. И вымогать деньги.
Хозяин дома, услышав под окном крики и поняв, что в одиночку ему с ними не справиться, побежал за подмогой к соседям.
Бандиты выломали раму и через окно влезли в дом, где остались жена и двое детей. Зашли к ним.
- Вашего отца мы убьем! Он нам денег должен! Выпустим ему кишки! - кричал Нартымбаев, размахивая огромным мясницким ножом. - Мать изнасилуем. Дом и машину сожжем!
Пятилетний маленький Саша плакал и просил:
- Дяденьки! Только не сжигайте мои игрушки!
Дяденьки весело смеялись. И обратились к жене "должника":
- Пусть твой мужик заплатит нам столько и еще два раза по столько, - Нартымбаев татуированной рукой вытащил из кармана тысячу двести рублей. Показал. - А то украдем детей. Тебя пустим в круг. Это дело уже решенное.
В ту ночь они приезжали еще дважды. Искали детей, спрятанных у соседей. Вместе с ними в машине был старший оперуполномоченный уголовного розыска.
Чем дальше Дубравин углублялся в это дело, тем больше вопросов возникало. Почему, например, бандиты совершенно безбоязненно в течение двенадцати часов четырежды приезжали к дому Сонина?
Что скрывается за "дружбой" оперов с рецидивистами?
Почему при аресте они заявляли милиционерам: "Вы только отпустите нас сейчас. А там мы вывернемся! Мы же только исполнители! За нами стоят люди!"
Вот эти "люди" и заинтересовали Дубравина.
* * *
Живет на свете тихий семьянин. Всю жизнь работает на скромных должностях: буфетчиком, рубщиком и продавцом мяса, экспедитором. Но ездит на "Волге". С шофером. И на бензин тратит больше, чем зарабатывает. А известен он в кругах торгашей и кооператоров под кличкой Людоед.
Как-то так у него получилось, что платят ему дань все в районе. И о жадности его рассказывают легенды. А о богатстве - былины.
Дубравин долго подыскивал слово, которым можно было обозначить сложившуюся из хаоса обрывочных сведений, недомолвок, намеков, фактов и фактиков картину. Пока наконец не пришло на ум только что появившееся в обиходе у кооператоров новое слово "крышевать". То есть держать "крышу" над бизнесом. Ну а вслед за этим новым термином вылезали слова, явившиеся к нам из-за рубежей нашей родины, - "мафия" и "рэкет".
"Вот что значит правильно употребить нужные термины!" - думает Александр Дубравин, направляя бег своей казенной "Волги" к Министерству внутренних дел, где у него должна состояться встреча с начальником уголовного розыска республики полковником Артеменко. - Все сразу стало на свои места. Все понятно. Абдукарим-Людоед - авторитетный предприниматель, обложивший данью торговцев с рынков и точек общепита. Бандюки вместе с операми работают на него, собирая деньги и долги. Руководство милиции получает свою долю с этого рэкета.
Вот и сложился пасьянс. Все стало на свои места. Только я с этим парнем Сергеем Сониным не вписываюсь в схему. Впрочем, руки у них коротки еще… Хотя… Впрочем, и этот Сергей тоже явно не прост. Что-то у него не совсем чисто. Какие-то у него с Абдукаримом дела и счеты существуют. Свои счеты. Но факты - вещь упрямая. Бандюков наслал он… Ладно. Разберемся. Не впервой. Зато какая заметка может получиться. Никто еще из нашего цеха так глубоко не копал…
Артеменко, подтянутый, в штатском костюме, вкрадчивый, как кот-мурлыка, - сама предупредительность. Начальник уголовного розыска угощает корреспондента чайком. И расспрашивает о житье-бытье. Они уже были знакомы. И полковник не раз комментировал на страницах газеты какие-то громкие дела и события.
Пока тянется привычный треп о том о сем, Дубравин, допивая густой, слишком густой и горький чай, настойчиво думает: "Черт возьми, уж, наверное, он меня не за этим позвал. Может, хочет скинуть в прессу дело банды Чиванина? И просто не знает, как к нему подступиться? А дело интересное было!"
Но оказалось, что он ошибся. Главный борец с уголовной преступностью наконец замечает как бы ненароком:
- Много вы нас критикуете! То напишете, что человек, бывший в розыске, на самом деле никем не разыскивался. То вспомните о промашке с арестом Картанбаева! Теперь-то что готовите?
Дубравин по своей молодой, хвастливой запальчивости возьми и ляпни:
- На то и щука в реке, чтобы карась не дремал! Артеменко аж рассмеялся:
- Это кто ж, получается, щука? Не вы ли?
- Журналисты, которые выносят сор из избы, - поняв, что сказал лишнее не подумав, поправился Дубравин.
- Ну-ну! - Артеменко, который лет двадцать отработал на оперативной, видимо, подивился нахальству мальчишки-журналиста. Но не стал развивать эту тему. А просто перешел к делу: - А что вам удалось собрать об Абдукариме?
Дубравин в надежде, что удастся разговорить полковника, коротко поведал тому о своих изысканиях.
- Ну вы уж сразу прямо-таки своими словами формулируете. Мафия! Откуда у нас мафия?! Мафия, она из экономики вырастает. А у нас для нее нет еще условий.
- Как же нет? А кооперация как поднялась! А узбекское дело? У нас автомобильное дело Карабаева, - заспорил Дубравин. - Деньги появились. Значит, появились и те, у кого их много. Вот бандиты до них и добираются…
- Да мы тоже за этим Людоедом наблюдаем. Только ухватить его не за что. Уж очень осторожен, гад! Впрочем, я вас не за этим позвал. Дело в том, что на одной недавней встрече со своими близкими помощниками Абдукарим вспоминал о вас. Крутится, мол, вокруг да около корреспондент. Все выспрашивает да выслеживает. Вдруг что-нибудь разнюхает. И предложил своим людям захватить вас. Похитить. Вывезти за город. Посадить в зиндан. И допросить по всей строгости, чего вам от них надо…
Дубравин - парень не робкого десятка. Но от такой перспективы ему как-то стало не по себе…
Он постарался отшутиться по этому поводу. Но не смог. Поперхнулся. И почему-то закашлялся. Надо же такое удумать! Это все перестройка! Народ смелеет. А преступность наглеет.
Но, уже выйдя из кабинета начальника уголовного розыска, задумался: "Менты - они ребята хитрые. Любят всякие разные провокации. Может, они все это сами сочинили, чтобы я не лез в их дела. Чтобы на их участке не пасся. Мол, ходит тут. Думай теперь!
С такими ухарями держи ухо востро. Надо же! И совет дал: "Вы бы как-то более внимательно и аккуратно следили за всем, что вокруг происходит". Если все так серьезно, дал бы охрану. Или пистоль какой! Советы давать все мастера…"
…Дома он прошел на кухню. Достал из ящика стола такой аккуратный, но тяжеленький топорик, который в его руках выглядел игрушечным. И положил его в дипломат. Хорошая вещица. И грозное оружие в крепких и умелых руках.
Несколько дней он, прежде чем выйти из подъезда к машине, тщательно осматривал местность вокруг. Но потом чувство опасности притупилось. И все пошло своим чередом.
Только топорик так и поселился в его дипломате. На всякий случай.
* * *
Второй звоночек прозвенел тоже неожиданно. Через пару-тройку недель.
Дубравин не любил советскую систему, в которой человек был винтиком огромной государственной машины. Ну не нравилась она ему! Не подходил этот режим к его свободолюбивому норову.
Как и тысячи других журналистов, он волею судьбы оказался на острие пера. И работал им, как штыком, расчищая дорогу какой-то новой, как ему казалось, светлой жизни. Новому мышлению. Но результат всех этих трудов вышел неожиданный и нелепый. Народы, до сих пор мирно сосуществовавшие в "общей тюрьме", стали не менять свою жизнь и ее основы, а искать виноватых и драться между собою.
Ошалело наблюдал Дубравин и иже с ним за результатами перестройки. Благие пожелания, с которыми все они начинали это дело, обернулись дорогою в ад. И не только для некоего абстрактного советского народа. Но и для каждого из них лично. Уже к концу восьмидесятых они почувствовали, что пилят сук, на котором сидят. Еще шумел телевизор, выступали народные витии на многочисленных митингах и демонстрациях, а вокруг него начали, образно говоря, сгущаться тучи. Он чувствовал это собственной шкурой. Особенно когда приходил в ЦК комсомола. Ведь в недрах этой организации тоже шли свои процессы. А он был тут чужаком. Рукой Москвы. Ее представителем. Наблюдателем, если хотите. А хватка у этой руки слабела каждый день. Еще льстиво улыбались ему секретарши. Еще открывались двери. Но атмосфера неуловимо изменилась.
Пока журналисты были встроены в систему как подручные партии - система их защищала. Теперь же, когда они сами восстали против нее и принялись ее разрушать, защищать их стало некому.
На него ополчилась и новая номенклатура. Люди, получившие должности в ходе "перестройки - кадровой перетряски", уже не хотели новых перемен. И таких было большинство. Выразителем этой "национальной позиции" стал Амантай Турекулов. Его однокашник и бывший друг.
Надо же было такому случиться. На какое-то время он стал неформальным лидером аппарата и даже р-р-революционером.
Однако, прежде чем выдвинуть свою кандидатуру на очередном пленуме ЦК, он долго советовался с дядей Маратом. И как говорится, "получил отмашку".
Пленум не был бурным, потому что сторонники Москвы заранее поняли, что они проиграли. Проиграли навсегда. Так что избрали Амантая первым секретарем, можно сказать, не только единогласно, но и единодушно. Но сам этот торжественный акт возвышения надо было чем-то закрепить. Показать всем, что он самостоятельная фигура, не зависящая от Москвы. И самым подходящим объектом для этого стал Дубравин. Во-первых, он уже всех достал своими критическими статьями. Во-вторых, он номенклатура московского центрального комитета, но находится здесь на месте и пользуется благами, которые можно отнять.
Конечно, сам Амантай не будет озвучивать претензии. У него теперь есть свои холуи, которые выступят, как надо.
Так и сделали.