IX
"Обложили, гады! Обложили!" - Алексей Пестров с утра пораньше уже дожидается главного редактора молодежной газеты Геннадия Птицына в буфете редколлегии, что располагается в самом конце длинного коридора знаменитого шестого этажа. Как раз напротив кабинета редактора.
- Валюша! Дай мне кофейку! - обращается он к буфетчице - толстой, не слишком опрятной тетке в синем рабочем халате с кудряшками и помятым лицом пьющего человека.
Необъятная Валентина зыркает на маленького тощего Пестрова неприязненным взором и, шмыгнув носом, отворачивается к плите, где у нее уже закипает кофейник.
Алексей усаживается в уголке буфета и думает о ситуации, сложившейся в Казахстане. Надо предлагать решение по Дубравину. "Оставаться ему там нельзя. Значит, сюда. На этаж. Но к кому? В какой отдел приглашать строптивого собственного корреспондента? Это надо смотреть по вакансиям. Ну и по работе. На кого он пахал больше всех? Получается по справке, на отдел морали и права. Значит, надо поговорить с Ольгой Петренко. Ей и карты в руки".
Валентина, покачиваясь, подносит на подносе чашку черного-пречерного кофе и молча ставит на поверхность стола.
"Опять вмазала, - неприязненно думает Пестров, осуждая ее. - С утра уже начала набираться. И когда ее отсюда уберут? И хамит. И пьет. И докладные на нее все время пишут. А ей хоть бы хны. Говорят, что она обсчитывает. Спекулирует дефицитными заказами, что иногда привозят сюда в издательство. А ничего не сделаешь. Торговая мафия. Обнаглела совсем!"
Действительно, интеллигентная публика закрытого для всех, кроме членов редколлегии, буфета люто ненавидела эту хамоватую, неопрятную представительницу торговли. Но поделать с ней ничего не могла. И скрывала эту неприязнь за учтивым лицемерием, только изредка опускаясь до льстивости. Это когда срочно требовались какие-либо продукты. А они требовались постоянно. Снабжение Москвы становилось из года в год все хуже и хуже.
В этот момент за открытой дверью в коридоре раздается звон ключей и чьи-то шаги. Алексей оставляет кофе остывать на столе и устремляется к выходу, посчитав, что пришел главный. И точно. Это он. По-хозяйски звенит ключами, открывая дверь. Здороваются.
- Ко мне? Что-то срочное? - спрашивает Птицын, плотный сорокалетний мужчина с таким же жестким определенным лицом. Прямо не редактор либеральной молодежной газеты, а директор какого-нибудь оборонного завода.
- К вам, Геннадий Николаевич! Надо! - коротко говорит Пестров. И твердо и уверенно идет за редактором, понимая, что если не удается поговорить сейчас, то судьба Дубравина может зависнуть надолго. И будет она неясной до тех пор, пока что-нибудь не случится из ряда вон выходящее.
В общем, редактор отдела корреспондентской сети действовал по принципу "куй железо, пока Горбачев". Птицын оценил его решительность и кивнул:
- Заходи!
В большом и добротно обставленном кабинете редактора Пестров скромно усаживается на стуле у приставного столика. Но Птицын предлагает ему пересесть за большой, длинный полированный стол для совещаний. А сам устраивается напротив. И закуривает:
- Ну, что у тебя, Алексей Васильевич?
- Да дело о нашем собкоре в Казахстане. Я уже вам докладывал в прошлый раз. После той публикации. О мафии. Теперь на него ополчились местные власти и недобитые националисты. Он уже вынужден скрываться…
- Да, да! Помню. Как его фамилия? Дубанов, что ли?
- Дубравин, - поправил редактора Пестров.
- Вчера был в горкоме партии. У этого нового секретаря, - вдруг заговорил редактор, видимо, о том, что его волновало намного больше, чем судьба казахстанского собкора. - Ну и дурак же, я вам скажу… Настоящий партийный бюрократ провинциального разлива. Глаза выпучит: "А почему? А почему?" И орет. И что они все о нем? Такой передовой. К народу близкий. Этот почище будет бывшего…
Пестров молча выслушивает монолог, видимо накипевший у редактора. И ждет, когда разговор снова вернется к той теме, с которой он пришел. Ну да ясное дело. В каждой избушке свои игрушки. За свою долгую работу в центральной молодежной газете он уже немалое количество раз приходил с такими делами. И чем глубже становилась перестройка, тем чаще корреспондентов прессовали местные власти. И общественность национальных республик. Борьба с этим велась по-разному. Начиная от советов собкорам: "Лепите пирожки. Одну критическую статью. Одну положительную!" До окончательного решения собкоровского вопроса. Перевода человека сюда, в Москву. Были еще и промежуточные стадии. Звонки главного местным бонзам. Попытки договориться об охране. И так далее. И тому подобное.
Сейчас крайний случай. Все уже перепробовано. И надо человека эвакуировать. Наконец главный выплеснулся. И успокоился. Так что Пестров снова взял инициативу в свои руки:
- Так как же будем с Дубравиным?
Птицын хотя и был выходцем из молодежных структур, но уже давно понял этику журналистов. И знал: своих сдавать на съедение ни в коем случае нельзя. Иначе потом никогда не дождешься от собкоров острых, бьющих не в бровь, а прямо в глаз заметок. Люди должны знать, что их защитят. Сейчас, чтобы принять решение, ему просто надо знать меру опасности.
- Но конкретно, что они делают? Кроме угроз.
- Его поносили на пленуме ЦК как русского националиста. Отобрали служебную машину.
Главный аж присвистнул. Он-то знал трусливость комсомольских функционеров не понаслышке.
- Да, если они пошли на такую наглость, значит, он их допек! - Помолчал минуту. И спросил Пестрова: - Но куда его поставить? Вакансии у нас есть? А?
- Его надо к Ольге Петренко! В правовой отдел. Он на них и работал больше всего.
Главный поднял трубку внутреннего телефона и сказал секретарю:
- Маша! Поищи Петренко! Пусть зайдет ко мне. До редколлегии.
Приоткрылась дверь в заднюю комнату - комнату отдыха, и оттуда раздался робкий стук, а потом выглянула голова Вальки-буфетчицы.
- Я вам кофейку приготовила, Геннадий Николаевич! Вам сколько сахару положить?
На ее лице прямо-таки разлилась ликерно-приторная ласковость. Сама благожелательность… Пестрова аж передернуло.
Через минуту появилась Ольга Петренко - женщина-вамп с роскошнейшим бюстом и распущенными по плечам прекрасными белыми волосами. Не поймешь - то ли светская львица, то ли журналистка.
"Одно слово - стерва", - думает Пестров, увидев ее точеную фигуру в деловом сером брючном костюме.
Дальнейший разговор не был особенно длинным. Ольге Ивановне давным-давно нужен работник "на галерах". Человек, который бы торчал здесь, на этаже, ходил на планерки и летучки. Дежурил в типографии по ночам. Отвечал на срочные письма. Правил бы авторские материалы. Короче говоря, пахал бы на отдел как папа Карло. И не задавал лишних вопросов. Дубравин идеально подходит для этой роли.
Так что через пятнадцать минут Алексей Пестров уже просит стенографическое бюро:
- Валя! Соедини меня с Алма-Атой!
* * *
Перед тем как покинуть Казахстан, Дубравин решил заехать на несколько дней к себе в Жемчужное.
Перелет до Усть-Камана был молниеносным. Поездка до райцентра тоже не утомила его. Ну а там рукой подать. И полно попуток.
Потрепанный, видавший виды "ЗиЛок" остановился посреди дороги, не съезжая на обочину. Опустилось стекло. И оттуда высунулась радостная рожа его одноклассника Кольки Рябухи.
- Эй, корреспондент! Садись, подвезу! - крикнул он, обнажая в улыбке стершиеся раньше времени желтые зубы.
- Колька, ты че так раздался? - вглядываясь в располневшее круглое лицо одноклассника, заулыбался в ответ Александр.
Секунда - и он уже в пахнущей табаком и бензином кабине. Почеломкались.
Колька тронул широченной, как лопата, рукой за ручку передач. И автомобиль, кряхтя всеми внутренностями, тронулся в сторону Жемчужного. Потекли вокруг привычные сельские пейзажи с лесополосами, желтоватыми полями и березовыми перелесками.
Деревенские перестроечные новости были неутешительными. Бессмысленность советской сельской захолустной жизни уже начала брать свое и над их поколением. Из рассказа Кольки вырисовывалась простая и безрадостная, как крик петуха на рассвете, картина. Все, кто остался, пили.
Так что главной новостью в этой безрадостной картине была смерть Комарика - Тольки Сасина.
Как только Рябуха сказал об этом, у Дубравина даже сердце упало.
- Господи, боже мой! - забормотал он. - Он же совсем молодой. Чуть старше меня. И как это он? Почему?
Это была первая смерть в их поколении. И она неожиданно и неприятно поразила его. Потом, через годы, они уже свыкнутся с тем, что то один, то другой их сверстник покидает этот мир. А сейчас все внутри его так и сжалось от тоски.
- Мужики-то всегда пили! - бубнил из-за руля, тупо уставившись на дорогу, Колька, обильно посыпая свою речь матерщиной. - Плодово-выгодное по рубь ноль семь, червивку. Если денежки были - то водяру. Самопальную. А тут, когда пошла волна, все позакрывали. В магазине ничего нет. Ну кто на что подсел. Всякую дрянь. До стеклоочистителя дошли… А тут какой-то спирт появился. Наши его называют "Рояль". В общем, нету теперь нашего Толика. Дети остались… Сироты…
Дубравин уже не слушал его. Перед глазами одна за другой вставали яркие картинки детства. Их игры. И игрища. Вспомнился тот матч между "бараком" и "центром", где они впервые выиграли у его команды. А Комарик - маленького роста, весь в конопушках - никак не хотел смириться с поражением. Ведь он был заводилой. На баяне ли играть, на гитаре ли - везде главный, лучший. И вот нема его. Только мать-сыра земля сомкнулась.
"Оба-на. Как же так несправедливо получается?! - думал Дубравин, вспоминая короткую нехитрую историю Комариковой жизни. - Ему же еще жить да жить".
И, словно отвечая на его печальные мысли, из-за руля свое долдонил Колька:
- Ему все говорили: "Ты че делаешь? Загнёсси!" А он отвечал: "Буду пить! Сколько отмерено, столько и проживу!" Как будто и не хотел он больше жить. Будто жизнь ему в тягость. В неохотку. Словно устал он от нее.
- Да, брат! Такое бывает! - пробормотал в ответ Александр, вспомнив попутно Армению после землетрясения. "Но там трагедия. Стихия. А здесь покой. Тишина. Видно, что-то есть такое в людях, что заставляет их искать смерти. Что, он не понимал, к чему придет? Наверняка понимал! Но то ли не хотел жить, то ли не мог. Воли к жизни не было. Заряд кончился. Мотор не тянул. И пошел по дну. Червей кормить. Что же это такое? Воля к жизни. Вон старики. Уж как им досталось. Но живут же. Бьются о жизнь. Тянут. А эти…"
- А братья наши, немцы, чудят, - прервал его мысли Колька. - Знаешь, что решили? Решили, что нужна им своя, отдельная колонка, - с осуждением добавил он.
- Чего? Чего? - переспросил Дубравин. - Какая такая колонка? Водяная, что ли?
- Да нет! Им нужна своя отдельная земля. Район какой, где они сами бы всем управлялись. С хозяйством. Как в старину было.
- Фу, так это не колонка, а колония. Они же когда-то жили в Поволжье и на Кавказе колониями. Вот оттуда все и пошло. Автономии они хотят. У нас в Казахстане сделать свою область. Или район. Понял?
"Поздно доходят сюда веяния. Уже все решили. Казахи им ничего не дадут!"
- Ну да! Вот оно, значит, как. С нами, значит, им плохо вместе-то?! - то ли с вопросом, то ли с раздражением заметил Колька, вписывая свое гремящее авто в крутой поворот дороги. - Вот оно, значит, как, - повторил он. - Малыми были. Никто и не интересовался нацией. Жили все вместе. А теперь немцы и те хотят особняком от нас жить. Ездили они в Москву. Валерка с Федькой. Ну, просить. Договариваться о колонне. Вроде их обнадежили.
- А как девчонки наши? Они-то чего? Кто где? - с тайной надеждой узнать что-нибудь новое о Галке спросил Дубравин.
- Девки? Кто где! Замуж повыскакивали в основном. Зинка Косорукова учителкой стала. В школе работает. Валька Лисикина в библиотеке у нас. Остальные зафинтилили кто куда. Всех и не упомнишь…
Жадно выспрашивал Шурка Дубравин мельчайшие подробности жизни деревни. А автомобиль быстро катился по знакомой дороге. В который раз возвращался Дубравин в свой родной Жемчужный. Можно сказать, к истокам своей жизни. К корням.
Возвращался, чтобы еще раз соизмерить расстояние, отделявшее его от места старта. Осмыслить пройденный жизненный путь. Понять себя. А значит, собственные ошибки. Сравнить свою жизнь с жизнью тех, кто остался здесь навсегда по причине слабости в коленках или просто элементарной лености души.
Это была все та же дорога, по которой он когда-то уходил отсюда навстречу восходящему солнцу.
Он ехал по ней. И удивлялся. Где-то там в его жизни происходило множество событий. Кипели страсти. Менялись обстоятельства. Приходили новые люди. Исчезали старые. А здесь будто время остановилось. И все застыло, уснуло. Как в сказке.
Дома были те же. Лица людей те же. Только старели они. И в свой срок переезжали из поселка на раскинувшийся рядом погост.
На крылечке обветшавшего родного дома никого. Только Джуля лениво закряхтел. И загремел кованой цыганской цепью. Тявкнул пару раз. А услышав его голос, замолк и ласково заскулил.
Приоткрылась дверка летней кухни. Выглянула заспанная голова матери.
- Шу-у-у-урик! Приехал. А мы спа-а-али!
Они обнялись. И Дубравин почувствовал, как от матери пахнуло чем-то своим, родным, вековечным, деревенским. Домом. Молоком. Навозом. Душистым сеном. И еще бог знает чем. Может быть, детством.
На шумок вышел оттуда же отец. Постаревший, чуть сгорбившийся, без переднего зуба, но такой же насмешливый человек с подковыркой.
- А, бродяга! - радостно улыбнулся он, расставляя в стороны худые длинные руки для объятий.
Дома все было по-старому. Только из большого дома старики переселились в летний. Чтоб меньше отапливать.
Сами они потихоньку старели. И как говорили, попросту "доживали".
Брат Иван пил, пил и пил. В воспитательных целях его переводили с одного места работы на другое. Так сказать, с постоянным понижением в должности. На пике своей сельской карьеры он работал шофером. Возил на ферму корма. Естественно, воровал их. И продавал односельчанам. На вырученные деньги покупал водку.
Потом его понизили. Поставили подменным шофером. Если кто заболел или запил вчерную, он на машине. А нет - иди в ремонтники.
Но и тут он не удержался. Перевели в скотники. Чистить навоз. Таскать корма. Самолюбивый Иван не выдержал унижения. И ответил длинным запоем.
Тогда его выгнали и с фермы. И он перешел на работу в соседний совхоз. В общем, так и бегал с места на место. Но слава Богу, два медведя в одной берлоге не живут. И он съехал из дома на казенную квартиру вместе со своим семейством.
У родителей появлялся только изредка. И всегда в доску пьяный. Последний его визит состоялся третьего дня. Поближе к вечеру прибежала и забарабанила в дверь соседская девчонка:
- Тетя Маруся, там ваш Иван. Шел, шел и свалился. Лежит у нас под забором.
Мать сначала махнула рукой. Да ну его, пьяницу. Отлежится. Протрезвеет. Но когда минут через двадцать прибежал соседский парнишка, не выдержала. Пошла забирать сына.
Иван лежал вниз лицом прямо у забора. Рядом лизал блевотину бродячий пес Черныш. Мать отогнала палкой животное. И принялась поднимать грязного, ободранного, описанного собаками сына. И тащить его домой. Под неприязненными взглядами соседей…
Очнувшись на следующий день, Иван устроил дома скандал. И с криками: "Куркули! Кулаки! Я вам покажу!" - убежал к себе. Поводом для скандала послужило то, что мать не дала три рубля на опохмелку.
Об этом Шурке за встречным обедом рассказал отец. Сухой, жилистый, с белой щетиной на щеках и белыми бровями, он слегка шепелявил при разговоре из-за отсутствия передних зубов.
"Старость не радость!" - отметил про себя Дубравин, потихонечку разглядывая своих родных. Отец, как ни странно, не воспринял эту долгожданную перестройку, гласность и все прочие прелести нынешнего политического момента. Наоборот, он не ждал от них ничего хорошего.
- Старые мы с матерью. Все уже видели в этой жизни. Нам уже ничего не надо. Нам бы только газ в дом провести. И будем сидеть тихо. Ждать смерти.
Но когда разговор зашел о Шуркиной работе, оказалось, что он все читает. В курсе всех событий. И что еще более удивительно, знает все тонкости происходящего. И имеет свое собственное, оригинальное видение ситуации. Не ожидал, не ожидал младший Дубравин, что тут, в глуши, в деревне, его работяга отец так разложит ему все по полочкам, как не сможет ни один штатный столичный политолог.