Александр вторично посмотрел на опера и взял у Акимова протянутый упругий белый листок объяснительной, написанной знакомым с завитушками почерком. Прочитал о том, как его бывший заведующий, вместо того чтобы прямиком направиться к месту командировки, решил заехать в Кентау к родным. Но там его задержали на толкучке с книгами. Обвинили в спекуляции. Дубравин перечел еще раз. По привычке все править механически поставил в двух местах пропущенные запятые.
Объяснительная ничего ему не объяснила. Он сразу понял, просто физически ощутил всю нелепость высказанного обвинения. Против этого восставал сложившийся образ Туманова, его жизнь, все, что Александр знал о нем.
"Да разве такие спекулянты бывают? - подумал он, отодвигая от себя бумагу. - Даже смешно. Впрочем, несмешно. Не так давно вышло постановление ЦК КПСС по борьбе с нетрудовыми доходами. И сейчас принялись шерстить всех, кто под руку попадется. Облавы кругом. Кружат вокруг торговцев с цветами и помидорами… Хватают взяточников в ЖЭКах… В общем, борются. Вот и наш, наверное, случайно попал в сеть. То-то они рады. Для них он птица высокого полета. Как же, редактор отдела республиканского журнала", - точно случайно ухватился он за мысль.
Определив для себя ситуацию, он сразу ощутил глубокую, скрытую в каждом из нас неприязнь к органам, да и вообще к людям, которые разрушают привычные представления.
- Дело, конечно, неприятное. Но мне что-то не верится! - сказал он, обращаясь к Кремню. - Может, вы ошиблись? Случайного задержали человека?
- Это вряд ли! - вмешался в разговор Куделев. - Я давно за Тумановым наблюдаю. Какой-то он не наш, - и заметив, что бывший заместитель редактора что-то хочет возразить, поэтому не давая ему вставить слово, продолжил: - Даже если Туманова просто задержали на рынке со спекулянтами, он уже виноват. Тут разбираться особенно нечего. Пусть сам выпутывается…
- Я знаю его несколько лучше, чем вы, - наконец перебил Дубравин Куделева. - И вы сразу предлагаете не верить ему из-за какого-то пустяка. Так не пойдет!
Куделев осторожно саркастически улыбнулся. И хотел что-то возразить.
- Ладно-ладно. Хватит вам пикироваться, - прервал их напряженный спор редактор. - Сейчас речь идет не о мерах.
Он погасил сигарету о край пепельницы, встал из-за стола и несколько раз прошелся по кабинету. Акимов чувствовал какое-то стеснение в груди, отсутствие внутренней свободы от происходившего в душе раздвоения.
- Вы с другой стороны гляньте! Вам, я вижу, обоим не дорога честь коллектива! - с каким-то ожесточением сказал он, давая выход накопившемуся раздражению. - А я здесь двадцать лет работаю. И не хочу позора, пятна! Ведь если его посадят, будут говорить: у Акимова в редакции пригрелся спекулянт. Каково?
- Да и не спекулянт он! - возразил Александр. - Это ясно как божий день. Выдумали просто эти, - он раздраженно кивнул в сторону Кремня.
Кремень, до сих пор стойко державшийся в этой накаленной атмосфере и спокойно воспринимавший нападки здоровенного, нахального, как он про себя окрестил, Дубравина, журналиста, в этот раз вспылил:
- Да что это вы в конце концов все киваете на нас?! За дурачков нас выставляете! Если бы мне руководство не приказало взять это ходатайство, я бы и пальцем не пошевелил для вашего Туманова. И давно бы его за решетку упрятал. Наш Туманов! Наш Туманов не такой! Он не мог! Это ошибка! Никакая не ошибка. Жулик он и махровый спекулянт!
Чуть опешивший от такого натиска, Александр, склонив над столом лобастую голову, ответил:
- Ну вы уж и зашибаете! Привыкли ярлыки клеить людям!
Он вспомнил свою историю "антисоветчика", и раздражение, прозвучавшее в его голосе, переросло в еле сдерживаемый гнев.
- Знаете, сколько при нем денег было при задержании? - спросил Кремень. И сам же ответил: - Две тысячи рублей.
По инерции Александр ответил:
- Это еще ни о чем не говорит!
- Ах, не говорит! Мы насчитали только за год наживу в десять тысяч! А вы сидите слепые здесь и доказываете мне ерунду. Это факты! От них никуда не денешься! - Кремень самолюбиво отвернул остренький нос к окошку. Его взъерошенный вид был настолько смешон, что Александр, несмотря на то что был ошеломлен услышанным, в особенности суммой, не выдержал и растерянно, недоумевающее улыбнулся.
- Но если он такой, - сказал Акимов, - что ж вы тогда ходатайство ему помогаете добывать?
Кремень понял, что сказал лишнее. Он поколебался с минуту, но, видно, мысленно махнул рукой на полученные инструкции и ответил правду.
- А то, что у него там, - пальцем выразительно показал на потолок, - родственники. Вот они и хотят его вытащить. А потом, нам сейчас не до них, не до спекулянтов. У нас сейчас всех кинули на "декабристов". Студентов этих, рабочих. У нас же тоже было их выступление. Правда, небольшое. Так что такие дела закрываем и передаем людей на перевоспитание ввиду чистосердечного раскаяния и отсутствия социальной опасности, - помолчал, добавил с сожалением в голосе: - Не моя воля, - оперуполномоченный достал из-под стола портфель. - Пусть я нарушу порядок, получу втык. Нате, смотрите! - он достал несколько отпечатанных листков. И бросил их на стол перед ними.
Дубравин спокойно взял бумагу. Это было признание Туманова:
"…Приобрел двадцать книг "Волшебник Изумрудного города" в магазине по цене один рубль девяносто пять копеек. Перепродал их на рынке города Кентау по цене десять рублей за штуку".
Он споткнулся на этих фразах. И перечел еще раз. Почудилось что-то знакомое. Александр отодвинул постановление в сторону. С минуту сидел, не шевелясь. Пытаясь вспомнить. В груди теснилось и ворочалось ему еще неизвестное, до конца непонятное чувство:
"Как это все можно сплести! Волшебник Гудвин. Изумрудный город. Туманов. Притворялся кем? Хорошим? Может быть это? Ну и чушь, я думаю! Тогда что?"
Александр перестал напрягать память, поняв, что так и не сможет уловить связь только что прочитанного с чем-то уже случившимся и оставившим след в душе.
Он снова подвинул листок к себе. И только в эту секунду вспомнил. В последнее воскресенье перед майскими праздниками он ездил на толкучку. И там, на базарчике, купил в подарок ребенку друзей "Книгу будущего командира". За десятикратную стоимость. Как он тогда возмущался спекулянтами. Как ненавидел их! Н-да!..
А все ж Туманов свой человек… И что делать-то?
Оперуполномоченный поднялся из-за стола. Со значением глянул на задумавшегося Александра. Произнес:
- Мне надо в одно место еще съездить. Ну а вы, товарищи, пока решайте, как быть.
* * *
Акимов читал дело по-старчески медленно. Постоянно возвращаясь назад. Чтобы точнее понять смысл написанного.
Дубравин давно сделал для себя одно интересное открытие. Для тех, кто участвовал в каком-либо великом историческом событии, это событие было звездным часом их жизни. А потом они как бы просто доживали, вспоминая то незабываемое время, тот переломный момент. И пользовались "дивидендами" с того звездного часа. Такое "золотое время" для фронтовиков началось с приходом Брежнева к власти. А тут еще на жизнь Акимова наложился "предпенсионный синдром". Это когда руководитель готовится к пенсии и, понимая, что с уходом поступления всех благ прекратятся, торопится устроить личные дела. Акимов заканчивал отделку дачи, ремонтировал "Волгу", на которой катался сын, устраивал поудобнее в жизни младшую дочь.
Приходилось доставать дефицитные запчасти. Знакомиться с нужными людьми. Все замечали, что в последние годы он стал осторожнее. Ветеран, орденоносец, который в общем-то презирал всех этих мелких и больших жуликов и торгашей, вынужден был улыбаться и "водить знакомства". Так уж была устроена эта жизнь. Без связей и блата - никуда.
Как-то Акимов со значением рассказал Александру историю дерева:
- У меня, Саня, возле дачи в горах растет яблоня-дичок. Я за ней уже лет двадцать наблюдаю. Поднялась она рядышком с огромнейшим, знаешь, с таким покрытым мхом дедом-валуном. И чтобы пробиться к свету из-за его бока, пришлось ей самым невероятнейшим образом прогнуться, вывернуться в росте. Чуть ли не в узел завязаться. Вот так и человек должен своего добиваться.
Он очень гордился своим так трудно обретенным умением лавировать и приспосабливаться. Хотел передать его Дубравину. Но с огорчением видел, что тому оно дается еще хуже, чем давалось ему самому. Александр умом-то правильно воспринимал уроки Акимова. И даже старался научиться этой необходимой для выживания жизненной тактике. Но было в нем что-то такое, что, несмотря на все прилаживания, независимо от желания Дубравина, выпирало наружу. Это что-то люди называют независимостью суждений и взглядов.
Акимов уже давно не верил никаким указаниям сверху. Поэтому начавшаяся недавно борьба с нетрудовыми доходами и коррупцией его нисколько не вдохновляла. "Сколько их было на моей памяти. Кто знает, удастся ли сейчас перестроить, вдохнуть в жизнь, в то, что многие годы мертвело и застывало. Да и кто будет очищать. Федор Степанович? Или Колька Федун? Они сами погрязли в пустословии. Нужны свежие люди! А где они?"
Сейчас, читая признания Туманова, он чувствовал, что эти строки просто налиты, пропитаны опасностью для его спокойствия.
* * *
Пока в кабинете занимались чтением бумаг, которые выложил на стол уже пожалевший об этом опер, Валентин Петрович Туманов ходил по приемной и с тревогой прислушивался к голосам.
Если для всех его дело началось только час назад, то для него самого это давний случай.
И началось оно со страсти. А куда же без нее. Он уже много лет подряд собирал книги. Для этого посещал магазин и "пятачки", где сходились библиофилы. Отправляясь туда, он испытывал особое, благоговейное чувство собственной важности и значительности, принадлежности к особому кругу. Книги приходили и уходили. Обменивались и продавались. Но Туманов никогда ими не спекулировал. То, что он продавал их за свою цену, тоже возвышало его в собственных глазах.
Падение же случилось неожиданно.
Однажды ему предложили за только что приобретенное сочинение академика Тарле "Наполеон" три номинала. Валентин Петрович не устоял. Оплошал. Когда легко добытые купюры хрустнули в кармане, он понял, что может исполнить давнюю мечту. Купить редкое издание Кафки.
Через неделю ему опять понадобились наличные. Вспомнив первый легкий заработок, Валентин Петрович уже сознательно сбыл книгу Пикуля "Моонзунд" за пять номиналов. Тогда и пришло понимание, что страсть к хорошим книгам можно оплачивать скупкой и перепродажей. Взыграла и природная скупость, подстегиваемая ворчанием жены, видевшей, как часть семейного бюджета уходит на сторону.
Постепенно он втянулся в дело. Завел знакомство с приемщиком вторсырья, юрким смурным уйгуром Аликом. Стал через него доставать талоны на особо дефицитные издания.
Случай свел его с жаждущими приобщиться к его величеству "книжному дефициту" книголюбами малой родины, на которую он частенько выезжал в командировку. Здесь хороших книг было мало, а цены на них выше.
У него даже руки задрожали, когда серию "Проклятые короли" удалось сбыть одному из местных "книжных жучков".
Так что, добыв книги, он брал командировку или отпуск за свой счет. И мчался в Кентау. Звонил обширной клиентуре по телефону. Называл товар, стоимость и договаривался о встрече в условном, обычно многолюдном месте. Книги и деньги незаметно передавались из рук в руки.
Если бы тогда его назвали спекулянтом, он бы оскорбился. Валентин Петрович уже усвоил правила игры и считал себя просто ловким, умеющим жить человеком. Спекулянты - это небритые личности, что стоят на базарах, выжимая трешки и рубли.
А здесь интеллигентный человек оказывает услуги таким же интеллигентным людям, книголюбам. Правда, не бесплатно. Но он ведь тоже тратит свое время, силы, энергию. Да в принципе так жила вся страна. В условиях тотального дефицита люди вынуждены искать блат, знакомства, обменивать услуги на услуги. Принцип "ты мне, я тебе" заменил привычную формулу Маркса "товар - деньги - товар".
Так жили все, кто имел хоть малейший доступ к дефициту.
В Туманове, как и во всяком советском человеке, поселились как бы две разные личности. Он активно выступал на собраниях, пылал поддельным негодованием по поводу недостатков, чиновников, бюрократов. И в то же время по-настоящему вспыхивал и переживал, если, скажем, покупатель "Сказок народов мира" пытался недоплатить хотя бы рубль.
Он все еще считал себя библиофилом, хотя времени на чтение не оставалось. Да и книги на продажу требовались совершенно новенькие, чистенькие, лучше всего нечитанные.
Деньги давали ему ощущение собственной значимости. И действительно, на работе в казенном журнале он был всего-навсего журналистом средней руки. А в рыночной стихии стал деловым человеком, "консультантом", как величали его на развалах.
И вот все кончилось. Это произошло в рейсовом автобусе. В степи. В салоне "Икаруса" к Туманову подошли два ничем особенным не примечательных, разве что излишне старательно-вежливых молодых человека. И попросили его выйти на следующей остановке. Там их уже поджидала белая, покрытая легким налетом пыли "Волга ГАЗ-24".
Он настолько растерялся, что даже забыл на сиденье целую связку книг. Может быть, "Икарус" так бы и ушел с ними, но у Туманова еще теплилась надежда на удачу. И потому верх над осторожностью взяла жадность. Валентин Петрович сказал о товаре задержавшим его оперативникам.
А дальше пошли допросы, опросы. Очные ставки. И разная прочая дребедень. Особенно его потрясла пожилая заведующая продовольственным магазином. Он три года возил ей дефицит. Верил в ее дружеское расположение. А тут она кричала, тыча ему в лицо толстым пальцем с туго надетым на него дутым золотым перстнем:
- Ханыга! Жулик! Настоящий спекулянт! Ему и прозвище у нас на рынке в городе дали - Паук. Потому что он никогда никому и рубля не уступал.
Во время допросов, очных ставок Валентину Петровичу хотелось остановиться хоть на секунду и крикнуть:
- Я все осознал! Простите, отпустите меня!
Но он, словно завороженный ходом следственной машины, продолжал делать то, что ему говорили. И молча подписывать подаваемые бумаги.
В эти дни в его поступках не было даже элементарной хитрости. Всеми действиями руководил только парализующий душу животный страх. И страх этот подсказывал ему одно: надо не разгневать, угодить тем, от кого теперь зависит его судьба.
"Выбраться во что бы то ни стало!" - решил Валентин Петрович для себя. И готов был сделать для этого все.
В изоляторе временного содержания, лежа на жестких грязных нарах, под храп сокамерников, обливаясь горячими слезами, он страстно, безыскусно и неумело молился: "Господи, если ты есть, помоги мне! Только бы выбраться. Мне больше ничего не надо!"
Наконец петля ослабла. На третий день его выпустили. Правильно посчитав, что он никуда не сбежит.
Валентин помчался к отцу. Отец, крупный руководитель, которого знал весь город, схватился за голову. У матери случился сердечный приступ.
После всех трагических сцен отец предложил выход. Оказалось, что начальник милиции - его старый друг. Но и он теперь не мог помочь сразу. Дело уже обрело ход. Решили, что единственная возможность закрыть его заключается в передаче Туманова на поруки коллективу редакции. Для этого нужно было ходатайство с работы. И от серьезных людей.
* * *
С того мгновения, как Дубравин увидел "другого" Туманова, одна мысль не давала ему покоя. О чем бы он ни думал, покрутившись, опять возвращался к ней. Прикидывал ее так и эдак. Пробовал на вкус, пытался растянуть, подойти логически. Через полчаса она уже стала ему глубоко противна, но избавиться от нее он никак не мог:
"Что-то не так у нас в стране. Какая-то всеохватная ложь. И неразбериха. Все мы люди с двойным дном. Туманов на работе пишет одно, в жизни делает другое. Куделев - тот вообще чудной. Секретарь партячейки. Всех изобличает, говорит на собраниях красивые слова, а шмотки составляют истинный смысл его жизни. Акимов - фронтовик. Заслуженный ветеран. А вынужден договариваться с начальниками автопарков о покупке списанной "Волги" и ее ремонте. Чтобы было на чем после выхода на пенсию ездить. И хвалит этого ворюгу начальника со страниц журнала.
Кто-то хитроумный так эту жизнь устроил, что человек за все должен биться. Лавировать. Врать. Приспосабливаться.
Вот люди между природой и идеологией зажаты. И корежатся душой. Какими-то двуличными становятся.
Так, глядишь, и меня жизнь эта согнет в дугу.
Партия тоже. Только что было постановление о развитии кооперативного движения. А теперь вдруг объявили борьбу с нетрудовыми доходами. Хрен их поймешь! Там, наверху!
Конечно, и я дам поручительство за Туманова. За этим Акимов меня и позвал. Но все равно. Не может такая двойная мораль держаться вечно. Ведь так у нас во всем. Вон, в национальных отношениях что произошло. А тоже кричали: "Лаборатория интернационализма", "Новая историческая общность - советский народ". И чем вся эта брехня кончилась? Площадью кончилась. А вспомнить бывшего министра Карабаева. Вот уж точное выражение: "Подгнило что-то в датском королевстве"".
Часть II
На войне как на войне
I
Адам уснул. Господь Бог открыл его грудную клетку. Вынул нижнее ребро. Положил рядом. Затем аккуратно закрыл обнажившиеся кости живой плотью.
Работа предстояла нехитрая. Создать из ребра, взятого у первого человека, женщину.
Пару часов неустанных трудов. И все готово! Вот она стоит за спиною Бога. Ева! Кость от кости мужчины. Плоть от плоти его.
Замысел Господа Бога прост: "Да оставит человек отца своего и мать свою. И прилепится к жене своей. И будут два - одна плоть".
А вот и Адам просыпается. То-то ему будет сюрприз.
Бог отходит в сторону. Указывает на свое произведение. И произносит торжественно:
- Ну, Адам! Получай жену!