Можно бесконечно умиляться его макабрическими остротами и афоризмами, но он, как всякий хронический алкоголик, был еще и вздорен, нетерпим, забывчив (когда его это устраивало) и наплевательски относился к своим обязанностям (поэта и гражданина). Единственное, что отличало его от сотен ему подобных спившихся разгильдяев, - его дар красноречия. У нас у всех непростая жизнь, но не все могут описывать ее с гениальной простотой и остроумием, когда даже собственные зависть, горечь и обида становятся не более чем поводом для философской иронии. Сколько народу толпилось до него в замызганном помещении паба "Карета и лошади", где обои (сопливо-желтые, клеенчатые, с рельефом, точь-в-точь из вагона сталинского метро) и колченогая обшарпанная мебель принципиально и демонстративно не менялись с 50-х годов. Но лишь Джеффри Бернард умудрился превратить эту пивную в свой дом и подмостки личных драм. Сотни людей переругивались с владельцем паба Норманом, благодушным верзилой; но лишь Джеффри Бернард сумел превратить его в легендарного грубияна - комическое воплощение бездушия и стяжательства. Застенчивый в жизни, Норман в конце концов стал подражать - не слишком успешно - собственному двойнику из колонки Джеффри Бернарда и даже добавил к названию паба табличку "У Нормана". Пьяные подвиги и скандальные происшествия, связанные с именем Джеффри Бернарда, были увековечены карикатуристом "Спектейтора" Майклом Хитом. Оригиналы этой комической саги, в рамочках, висят на стенах паба. Слово на глазах превращалось в дело. На втором этаже паба члены редакции "Спектейтора" стали по четвергам устраивать легендарные ланчи. Это и было то самое застолье, превращающееся на глазах в литературу, каковое, якобы, не найти нигде, кроме России. И незримым председателем этого "пира во время чумы" был Джеффри Бернард.
Я не случайно употребил слова насчет пира и чумы: именно так воспринимала эпоху татчеризма интеллектуальная фронда Англии. Речь не идет об идеологии правых или левых, консерваторов или лейбористов. Речь идет о сопротивлении какой-либо идеологической ангажированности вообще. Речь идет о презрении к тому, что в России называют мещанством, и в нем, в мещанстве, и заключается, собственно, пафос татчеризма - пафос протестантского трудолюбия, устойчивого быта, предприимчивости и толерантности: сам зарабатывай копейку и дай заработать копейку другому. На фоне этих гимнов успеху и процветанию Джеффри Бернард высвистывал свой изощренный мотивчик деградирующего день за днем неудачника.
Он просто-напросто полагал, что все прекрасное в жизни - от водки и курения до любви - вредно для здоровья; а все, что полезно для здоровья, скорее всего, вредно для души. Когда врач спросил его, почему он так много пьет, Джеффри ответил: "чтобы не бегать трусцой". Я давно заметил: чем пассивнее человек в жизни, тем азартней и динамичней его фантазии и пристрастия. Джеффри Бернард презирал суету и беготню, когда дело касалось его самого, но обожал наблюдать все движущееся вокруг себя. Он начинал свою литературную карьеру как репортер с лошадиных бегов. Ипподромная колонка Джеффри Бернарда написана была, как и следовало ожидать, от имени полного неудачника ("С тех пор я уже никогда не заглядывал в будущее", прокомментировал он позже эту эпоху своей жизни). Сам он, естественно, скаканию на лошадях предпочитал спорт иного рода - "фигурное катание", фигурно выражаясь: а именно катание во рту кубиков льда из стакана с коктейлем. И начинал он эти гимнастические упражнения с девяти утра; это называлось "завести мотор". Под мотором понималось сердце. Заводить его становилось все труднее. Как и все остальное: почки, печень, поджелудочную железу.
Свои последние недели перед смертью Джеффри Бернард сравнивал с замедленной съемкой расстрела, когда наблюдаешь приближение пули, как полет шмеля. Он представлял собой оборотную сторону все того же английского темперамента - его фатализм, инстинктивную склонность принимать удары судьбы с отрешенностью человека, твердо верящего (как верил и его легендарный собутыльник Фрэнсис Бэкон), что перед смертью все равны. Согласно Оскару Уайльду, люди стремятся стать великими учеными, политиками, писателями; ими они и становятся; это и есть их наказание. Джеффри Бернард не утруждал себя выбором карьеры в жизни. Не выбирал он и роли профессионального неудачника, чтобы преподать, якобы, моральный урок нации, одержимой карьеризмом. Он им был, неудачником - он таковым родился. Кроме слов о том, как он постепенно скатывается на дно жизни, у него просто больше ничего не было. И слова эти звучали на протяжении последних двадцати с лишним лет чуть ли не как религиозная проповедь стоицизма в назидание и утешение тем, кто изнуряет себя мыслями о собственном светлом будущем.
***
Но важней, пожалуй, даже не то, что и как он говорил, а сам его облик, его интеллектуальная поза, его интонация, взгляд - именно это было заразительным, именно это заставляет до сих пор его почитателей иногда задуматься на мгновенье посреди разговора и спросить себя: "А что по этому поводу сказал бы Джеффри?". Его смерть совпала с концом правления консерваторов в Англии, энтузиазм частного предпринимательства сменился на энтузиазм гражданской инициативы (в проповедях Тони Блэра). Атмосфера похорон принцессы Дианы - манифестация этой новой соборности по-английски, с оптимистическими призывами к искренности, гражданской ответственности и общественной взаимопомощи. Судя по разговорам в "Карете и лошади" и в частном клубе Colony Room - еще одном излюбленном питейном заведении Джеффри Бернарда, - его мрачным остротам по поводу этого всенародного похоронного действа не было бы пределов. Здесь, в его отечестве за барной стойкой, говорилось вслух и публично то, что в те дни злые языки позволяли себе лишь у себя дома. Как будто угадывая, чего еще анекдотического мог бы отметить в этом шабаше сентиментальности Джеффри Бернард, каждый язвительно смаковал - в подражание ему - малейшие нелепости тех дней. Тот же Майкл Хит из "Спектейтора" пожаловался мне, что в книге его карикатур - она должна была вот-вот выйти в свет - срочно изъяли все шутки про Диану. Я же пожаловался, что мне не дали увидеть фильм Кронненберга по роману Балларда "Crash".
Это слово, означающее "столкновение" или "автомобильную катастрофу", по-английски на одну букву отличается от слова, означающего "любовное увлечение" - crush. В антропоморфном мире Балларда - в воображении его героев - эротическое слияние двух тел как в зеркале отражается столкновением автомобилей и, наоборот, каждая автокатастрофа провоцирует сексуальные фантазии героев. В нынешней атмосфере морального ригоризма фильм был запрещен Вестминстерским райсоветом Лондона, но в остальных частях центрального Лондона фильм шел, пока не добрался, наконец, и до кинотеатра рядом с моим домом. Ну как тут не пойти, я ведь давно собирался.
И тут выяснилось, что фильм подвергся запрету дважды: кинотеатр в тот день отменил показ фильма. Лишь вспомнив обстоятельства смерти принцессы Дианы, я сообразил почему. Но в таком случае, с той же логикой, надо было бы запретить демонстрацию в соседнем кинотеатре ленты Дэвида Линча "Lost Highway" ("Исчезнувшее шоссе"), где все тоже кончается дорожной катастрофой. По телевидению отменили, естественно, все комедии или фильмы ужасов - показывали лишь сентиментальные мелодрамы; но почему, в таком случае, не отменили рекламу автомобилей? Главный герой романа Балларда мечтает "столкнуться" с Элизабет Тэйлор, иконой 60-х годов. В наши дни он мог бы фантазировать в том же духе насчет принцессы Дианы.
Роман был написан четверть века назад, и 67-летний Баллард, культовая фигура английской литературы (в его прозе-галлюцинациях - еще и ужасы его детства, в оккупированном японцами Китае), в предисловии к новому изданию говорит с пророческой интонацией о "гибриде кошмара с рационализмом" в XX столетии. И дальше он выстраивает довольно спекулятивные, но крайне любопытные интеллектуальные гипотезы. Например, он говорит об узурпации будущего - настоящим: в том смысле, что радио, телевидение, видео и компьютерная техника превращают саму жизнь - в ее внешний образ, в стиль жизни, с готовым заранее рецептом, и поэтому будущим можно распоряжаться как еще одной альтернативой настоящего - нажатием кнопки. Такова, во всяком случае, иллюзия, но и сама эта иллюзорность превращает жизнь в "виртуальную реальность". Мир воспринимается как выдумка, как роман, как фикция, в то время как единственная реальность для нас - там, где, традиционно считалось, раньше было место лишь воображению и фантазиям, то есть у нас в голове. (Сейчас я вспомнил очередной афоризм Джеффри Бернарда: он говорил, что водка для него - единственный способ обрести трезвость ума.) В мире рекламных клише человеческий ум, обращенный в себя, пытается отыскать в глубинах собственной психики хоть что-то неповторимое, еще не растиражированное в миллионах копий, и поэтому склонен путать ненормальное - с оригинальным, предпочитая патологию - заурядности. Чем изощренней рационализм внешнего мира, тем активней он провоцируют человеческое сознание на нечто иррациональное. Извращенный секс для героев Балларда - это, в частности, их реакция на механистичность человеческих отношений. В самом романе Баллард идет еще дальше и говорит, что в нашу эпоху Иисус Христос кончил бы свои земные дни не на кресте, а в автомобильной катастрофе.
Эта мысль Балларда особенно провокационно звучала в дни похорон принцессы Дианы. У нас на глазах творился культ личности - в форме самой вульгарной идолопоклонческой пародии на христианскую иконографию. Еще недавно чернь (желтая пресса) презирала Диану больше, чем удивлялась ее скандальным выходкам и публичным признаниям. Не забывалось ничего: ее невежество и одновременно цепкость ума, ее романы с крутозадыми лейб-гвардейцами и финансистами, ее показная благотворительность при многомиллионном состоянии, ее поза гимназистки с челкой на глаза и взглядом исподлобья, ее ночные вылазки в шикарные и вульгарные ночные клубы, ее светскость и надменность при напускной эгалитарности - все это недоброжелательное, мягко говоря, отношение публики к Диане достигло апогея в связи с ее последним увлечением Доди Файедом - сыном жуликоватого, как утверждают его враги, нового владельца самого крупного, с викторианских времен, лондонского магазина Harrods. Какие только косточки тут не начали перемывать в народе: арабы, мол, воры, гарем - и все это, вместе со слухами об обращении в мусульманство, Диана преподнесла, мол, в качестве прощального сувенира перед новым браком семейству бывшей тещи в Букингемском дворце.
Первая реакция толпы злопыхателей на известия о катастрофе в Париже, после первого шока - перемигивание: "Дом Виндзоров может наконец-то спокойно вздохнуть". Но уже через сутки весь народ (я имею в виду все ту же желтую прессу) уже склонялся к тому мнению, что "эта немчура с греками загубили нашу английскую розу": то есть Виндзорам припомнили даже то, что их настоящая фамилия, со времен королевы Виктории и принца Альберта, звучит по-немецки (семейство стало называть себя Виндзорами в Первую мировую войну из-за антигерманских настроений), и что муж нынешней королевы - отчасти греческих кровей. Даже традиционный гимн "God save the Queen" - "Боже, храни Королеву" ("любимая песенка Ее Величества", как острили злые языки), предваряющий каждое официальное событие в Великобритании, - в начале поминальной службы в Вестминстерском аббатстве звучал настолько вызывающе (в свете семейного конфликта между покойной принцессой и королевской семьей), что лица в безмолвствующей толпе обрели чуть ли не агрессивно-враждебное выражение.
Что происходило дальше, всем хорошо известно: прилюдные рыдания, похоронное бдение, народные шествия, многотысячные подписи и воззвания с требованиями воздвигнуть монумент, дать Нобелевскую премию, объявить ежегодный день траура. Расчетливая бесцеремонная аристократка, загулявшая в парижском "Ритце" с амбициозным арабом-любовником и разбившаяся в машине с пьяным водителем, соревнуясь в гонках с папарацци, превращалась у нас на глазах в святую. Мы ее презирали и травили вместе с фарисеями из Букингемского дворца, но она с улыбкой на устах продолжала стоически радеть за немощных и обездоленных - то есть за нас; пока не погибла, загнанная оголтелой толпой любопытствующих - то есть нами. Мы все, виновные в ее смерти, должны покаяться. Можно себе представить, как на этот массовый психоз отреагировал бы покойный Джеффри Бернард.
Впрочем, написав эту фразу, я задумался. Откуда нам известно, что подумал бы на этот счет и что сказал бы по этому поводу Джеффри Бернард? Может быть, весь пафос его отщепенства был в непредсказуемости. Не стоит забывать, что этот проповедник анархии - из семьи процветающего архитектора в либеральном фешенебельном Хэмпстеде, брат его - значительное имя в английской поэзии, да и сам он одно время был кадетом военно-морского училища. Именно этот мир стабильности и комфорта в своем семействе Джеффри Бернард и презирал, не найдя в нем места. Может быть, он пытался выскочить из этого блестящего черного такси бытовой дисциплины, точно так же как Диана пыталась в автомобильной гонке с папарацци вырваться из готического замка викторианских условностей семейства Виндзоров. Бернард закончил свои дни в инвалидном кресле. Диана - под обломками автомобиля. Может быть, в них было больше общего, чем того хотелось бы бывшим собутыльникам Джеффри Бернарда, обмывавшим их переломанные косточки в бернардовской водке с тоником? Может быть, толпы поклонников Дианы угадывали в ней именно то, от чего многие из нас инстинктивно шарахаются: рывок к неведомой свободе из диктатуры обстоятельств, заготовленных для тебя кем-то другим.
И что, собственно, делал я сам среди толпы лондонских алкоголиков, обмывая и обговаривая легенды о чужих святых и мучениках, - я, москвич, выпрыгнувший двадцать лет назад из поезда дальнего следования под названием "Россия" на пустынный полустанок под названием "Эмиграция"?
Третья рюмка
Десять лет минуло с тех пор, как железный занавес рухнул. Разрешилось много загадок и тайн. Выяснилось, что в пьяном состоянии русские, как и некоторые шотландцы, могут начать лезть в драку. Как и ирландцы, порой становятся солипсистами и пускаются в монологи, не слушая собеседника. Пускают пыль в глаза, как некоторые отдельные французы. Становятся меланхоличными и слезливыми, как англичане. Пускаются в танец и поют, как итальянцы или греки. Или падают под стол, как скандинавы. И так далее.
Все это так. Во внешних проявлениях все счастливые алкоголики похожи друг на друга, все несчастливые - несчастливы по-своему. Однако и сходство, и различие тут обманчивы. Вся цель западноевропейского ритуала выпивки - от парижского кафе, испанской бодеги и греческой таверны до английского паба - это оживить рутину жизни, утвердить заново чувство реальности, почувствовать себя вновь частью общества, коллектива. Даже последний ирландский алкаш пьет для того, чтобы утвердить себя в глазах собеседника. Русское пьянство ставит перед собой совершенно обратную цель: это побег от реальности, это освобождение от коллектива, это перескок в иные сферы бытия, точнее - небытия. В этом смысле алкогольное опьянение по-российски ближе, пожалуй, к идее гашиша и кокаина, и вообще - наркотиков. В России не пьют, в России - ширяются: через рот.
Все начинается как у людей: накрытый стол, закуски, рюмочки. Сейчас, с триумфом капитализма в сфере обслуживания, количество водочных этикеток - праздник для глаза, а закуски - как в дореволюционной литературе. Но кончается все паралитическим состоянием, отпадом, блёвом, ревом, уходом в бессознанку. И в несознанку тоже - в том смысле, что наутро всегда можно сказать: "А я ничего не помню". Действительно, если наутро после пьянки нет ощущения полной потери памяти с определенного момента накануне (скажем, после того, как сбегали в магазин за четвертой бутылкой), считается, что пьянка не совсем удалась.
Самые любимые истории о выпивке всегда про то, как сначала происходило одно, а потом, не успел оглянуться, и уже совершенно иное и несусветное. Сначала был в одном месте, а потом, глядь, и уже совершенно в ином, непонятно где. Эта событийная и географическая бессвязность - виртуальная попытка на время выпасть из истории, это эмиграция за границу собственной жизни, в поисках нового дома, свободы, равенства и братства - за пределы настоящего, где все иначе, где нет ни властей, ни семьи. Пьянка - это всегда путешествие в неизведанное. Мы знаем из забытой русской литературы о запойных разговорах в купе поезда дальнего следования. Такой поезд - это зона вне обычного времени и пространства, когда пассажиры, встретившись часов на шесть, больше никогда в жизни не увидятся и поэтому могут не бояться взаимных откровений.
Один из ритуалов выпивки среди серьезных московских пьяниц с прошлого века до 60-х годов так и назывался: "Путешествие из Петербурга в Москву". На столе, среди бутылок и рюмок, раскладывается карта железнодорожного маршрута Москва - Петербург. Участники ритуала по очереди звонят в колокольчик, объявляя следующую станцию. На этой станции все "сходят с поезда" и выпивают очередную рюмку водки в "станционном буфете". Учитывая количество станций и буфетов на этом маршруте, мало кто из известных мне людей "добирался" до Петербурга. Собственно, классика советской эпохи, "Москва - Петушки" Венедикта Ерофеева, построена именно по этому принципу (названия глав соответствуют названиям станций), а герой, пытаясь попасть на Красную площадь, оказывается постоянно на Курском вокзале, откуда и идет поезд в пригородный поселок Петушки. Большинство наполовину выдуманных историй-анекдотов о состоянии патологического опьянения связано с транспортными казусами. Из них самая советская - о том, как пьяный муж принес домой статую Ленина. Наутро он объяснил жене, что пресловутый ленинский жест, обращенный в будущее, он воспринял как поднятую руку в поисках такси. Жена: "Так ведь он же гипсовый!" Муж: "А я подумал: это он заиндевел от ожидания на морозе".
Тюремные ворота распахнулись, железный занавес рухнул, а русский человек все еще пытается пробиться за границу, к недоступным рубежам собственного сознания сквозь узкое горлышко водочной бутылки. В чем тут дело? В отсутствии цивилизации? Мол, шаг в сторону от центральной улицы, похожей на цивилизацию Берлина или Парижа, и ты снова - в объятиях российского варварства? Или это нечеловеческие морозы, когда природа умирает чуть ли не на полгода и темнеет засветло? Человек нуждается в какой-то шоковой терапии, чтобы очнуться - впав в забытье.