Иа грядках между изреженными яблонями чего только не было насеяно и насажено! Зеленой щеткой поднимался лук, выметнувший белые пики-стрелки. В детстве Скачков любил лакомиться ими. Облупишь, хрумкаешь твердую, упругую трубку, а она брызжет из середины приятно-горьковатым холодным соком. Раскинув шершавые листья, дремали подсолнухи. Под яблонями росла тимофеевка вперемешку с ежой. У ворот, ведущих во двор, траву выкосили. Наверное, мать подкармливала корову, чтобы спокойнее стояла во время дойки.
Двор чисто подметен. Ни одной сухой травинки, ни одной щепочки.
Скачков вошел в хату. Здесь тоже царила образцовая чистота. У порога лежала тряпка, чистая, будто ее только что здесь положили. Пол тоже так вымыт и выскоблен, что виден каждый сучок. Стоял запах колодезной воды. В другой, светлой половине хаты пол застлан еще старыми, домоткаными дорожками. Стекла в окнах отменно-прозрачны, их не сразу и замечаешь.
Дальше порога Скачков не пошел, боялся наследить. Поставив саквояж в сторонке, вышел снова во двор, в щель калитки глянул на улицу. Думал, мать сидит на лавочке. Но там ее не было. Под лавочкой в песке купались куры. Он вернулся, присел на крыльце, прислонившись спиной к нагретым солнцем дверям. Сидел и следил за тем, как шмыгают над воротами в хлев и обратно острокрылые ласточки.
Вдруг звякнула скобка. Скачков вскочил и шагнул навстречу матери.
- Я сижу у Параски, а идет Акулина и говорит, огородами ж твой Валерик пошел, - поздоровавшись, заговорила она. - Я не поверила… Всегда же на машине… Но, думаю, пойду гляну, может, и правда. А оно и правда. Один?
- Заскочил по дороге.
Когда вошли в хату, Ховра достала из-под печи "козу", поставила ее на припечек, отодвинув белую ситцевую занавеску, начала ломать и подкладывать под нее лучинки.
- Яишенку сейчас… Обеда нет, - жалела старуха. - Одна, так какого супчика себе сварю, и все. Если бы знать, что заедешь, а то… Хоть написал бы…
Сидя на шаткой лавке, которая стояла здесь, за столом, с тех пор как он помнит себя, Скачков смотрел на мать, похудевшую и точно усохшую. И когда она протягивала лучинку, раздумывая, как лучше положить ее под "козу", рука ее заметно дрожала. Он впервые подумал, что нелегко здесь матери одной, нелегко держать хозяйство да еще и следить за чистотой в хате. Откуда только силы берутся?
Ему захотелось хоть чем-нибудь обрадовать мать. Он сказал:
- Ничего, теперь чаще буду бывать у тебя. В Зуев переезжаю, назначили начальником управления.
- За что ж тебя, сынок? - насторожилась Ховра.
- Сам захотел.
- Может, сократили? - не верила мать. - Пусть бы там дали работу, а то, надо же, в Зуев!
- Я сам, мама, - улыбнулся ее недоверию Скачков. - Захотелось поближе к тебе. А то…
- Я пока что слава богу, - как упрекнула сына. - Пока еще здоровье есть, так ничего. Можно и одной. Тяжело станет, приеду к вам.
- К отцу заезжал, - переменил тему разговора Скачков, огорченный тем, что мать не обрадовалась новости.
- Я весною была, - вздохнула Ховра. - Возили. Приехали пионеры, говорят, расскажете нам про Михаила Петровича. Поехала. А мне и рассказать нема чего. Сколько мы там пожили до войны? Сфотографировали. Обещали фотографии прислать, да не шлют что-то. - И снова поинтересовалась: - Может, заработок здесь больше?
- Известно, - уверенно сказал Скачков, хотя о заработке ничего не знал. - Вдвое.
Ховра, казалось, не расслышала, что сказал сын, или сделала вид, что заработок ее особенно и не интересует, подожгла лучинки, поставила сковороду на "козу" и побежала в чулан за яйцами.
Волнения последних дней, беспокойный сон в купе вагона дали себя почувствовать сразу же после обеда. Скачкова потянуло в сон. А может, причиной была непривычная тишина, уют материнской хаты и неожиданная отрешенность от всех забот и хлопот. Он прилег на кровать в светлой половине хаты. Мать задернула ситцевую занавеску, чтобы сыну спокойней отдыхалось. Уснул быстро. И, наверное, спал бы долго, может, и ночи прихватил бы, если бы не приглушенные голоса за дверями. Проснулся, глянул на часы. Было около шести вечера. Встал, сел на кровати. Во всем теле держалась сонливая вялость, а в голове - шум-туман, какой бывает в полусне-полуяви. Выйти разве, взбодриться на свежем воздухе? Взмахнул занавеской. Зазвенев железными кольцами, она отлетела к самой стене.
- Ты не спишь? - заглянула к нему мать. - Мы тут с Параской шепчемся, боимся тебя разбудить. А может, ненароком и разбудили?
- Нет, мама, я сам проснулся. - Он нащупал ногами туфли, обулся. Хорошо, что туфли на резинке, и не надо наклоняться, завязывать шнурки.
- Это же, сынок, Параска к тебе. - И, оглянувшись на дверь, позвала: Заходь, Парасочка, заходь!
- Добрый вечер вам… - Параска остановилась в дверях, сиротливо-растерянная, не зная, что делать дальше. Она была в вылинявшей зеленой кофте, в длинной черной юбке, в больших, чуть ли не мужских, ботинках без шнурков. Голова повязана тоже темным платком. И лицо у нее было такое же, как и платок, - землисто-серое, блеклое. А глаза точно выцвели и смотрели на мир с тоскливой беспомощностью.
- Вы проходите, Параска Артемовна, проходите, - сказал сочувственно и вместе с тем ласково Скачков, подавая гостье табуретку. Сам снова уселся на кровати. - Что-нибудь случилось, Параска Артемовна?
- Ой, сынок… Ты вот приехал, как человек, матери радость, а мой же… - Она всхлипнула, а потом, как бы спохватившись, что так расслабилась у чужих людей, пожевала губами и продолжала спокойнее: - Это ж мой Иван недели две дома, а я и слова от него еще не услышала. Ну, скажи ты, как отняло язык. Чует мое сердце, что-то неладное с ним… Видать, довела его та змея. Я говорила, когда женился, что не пара она ему. Ты же знаешь, Валерик, до женитьбы он горелки и в рот не брал. А она сделала его алкоголиком, чтоб ей… Милицию подкупила, лечиться спровадила. Не знала, как избавиться, так придумала. Как в тюрьму. На два года. Спрашиваю, что там женка, а он гыркнет, мол, чтоб и не вспоминала. Не было у меня женки и нет. И больше ни слова. Молчит, как ночь. Нет, не от доброго это. Боюсь, как бы не натворил чего. Ходит - ну тень тенью. На свет и глядеть не хочет… - Она опять всхлипнула, вытерла ладонью глаза. - Не знает, к чему руки приложить. За удочки и на озеро. Пока не стемнеет, сидит и сидит там. И обедать не приходит. А вчера… нет, позавчера, понесла ему поесть. Супа взяла, простоквашки. И не притронулся. Иди, говорит, меня здесь нет. Как же нет, если сидишь? А он свое. Сказал нет, значит, нет. Не дай бог, может, с головой что. Хоть бы рыбу ловил. Хлопчики побегут, и уже, глядишь, по ведерку карасиков у каждого. А он за все эти дни ни одного не поймал. Сидит и смотрит на воду. Будто что думает. А разве можно так долго думать? Гостья глянула на Скачкова. - Хоть бы ему за дело какое взяться или что? Может, тогда, глядишь, и перестал бы думать.
- Конечно, в работе и человек - человек, - вставила свое Ховра. - Я сама, когда нема чего робить, места себе не нахожу. Тогда беру тряпку и давай полы мыть. Однажды за день два раза помыла, - всплеснула руками и засмеялась.
- А поговорил бы ты с ним, Валерик? Может, тебя послушает. Никого же слушать не хочет… Чтоб работать куда пошел.
Скачков понимал, что Алесич, скорее всего, не станет слушать и его, может, вообще не захочет с ним разговаривать. Когда-то он не помог Алесичу устроиться на работу, а такое помнится долго. И все же у него не хватило мужества отказать женщине.
- Поговорю, Параска Артемовна, поговорю, - пообещал Скачков. - Где он теперь?
- Где же ему быть? На озере. Как начнет темнеть, тогда явится. Молока выпьет - и спать. А когда и так ляжет, не ужиная. Может, вечером и заглянешь, Валерик?
- Мы с ним и сейчас поговорим, - встал с кровати, прошелся по хате Скачков.
- Ой, нехай бог здоровьечка дает тебе, Валерик, - поднялась с табурета и Параска. - Не знаю, как и благодарить. Больше всего хочу, чтоб он при деле был. И тебе, Ховрачка, спасибо, что уважила.
- Не волнуйся, Параска Артемовна, все будет хорошо, - заверил соседку Скачков.
Проводив Параску, Ховра снова вернулась в хату, присела на табуретку, вздохнула:
- Ой, напрасно, сынок, ты пообещал. Ничего не будет. Кабы еще трезвый был, а то же пьет. Без просыпу пьет. Говорят, каждое утро у магазина дежурит. Ждет продавщицу. Купит бутылку - и на озеро. Там и пьет. Выпьет все, тогда сидит и бутылку нюхает. Пастух говорил. Достанет бутылку, понюхает и снова спрячет. Лечили, лечили и не долечили… Женка-то терпела, терпела, пока терпенье не лопнуло. Вот и приехал к матери. Мать не выгонит. А как трудно растила она его. Без отца. Их же отец еще совсем молодым погиб. На этих… лесозаготовках. На последние копейки учила. Хотела, чтобы человеком стал. Теперь гляди на это горе. Тут хоть какого сердца не хватит.
- Если запил, то, ясное дело, говори не говори, толку не будет. Но попробуем. Жалко старуху.
- Ты, сынок, не очень с ним, - попросила Ховра. - Кто знает, что у него в голове. Он весь в отца, а тот, помню, тоже вреднющий был. Как понюхает, слова против не скажи.
- Ничего, мама. Не волнуйся, до драки не дойдет, - засмеялся Скачков. Достал спортивный костюм, который завез в деревню еще лет пять назад и который всегда висел на жердочке за печью. Костюм на животе туго натянулся, точно усох за эти годы.
"Надо бы заняться бегом", - подумал Скачков, оглядывая свое пополневшее тело. В сенцах обул немного жестковатые ботинки, тоже давние. Вышел со двора и в конце улицы свернул на чуть приметную дорогу, которая вела к озеру. Оно узкой лентой блестело под самым лесом.
Еще давно, лет десять или больше тому назад, из длинного, заросшего рогозом и осокой болота спустили воду, выскребли бульдозером торф и ил. Торф долго вывозили на поля, но немало его и осталось - целые горы на берегу, со временем они взялись густым дерном, и на них теперь любят загорать студенты, приезжающие на каникулы в деревню. Сейчас здесь никого не было. Навстречу попался лишь паренек на велосипеде с привязанной к раме косою. Его голову облепили длинные мокрые волосы. Наверное, после косьбы заехал на озеро искупаться и теперь рулил домой.
Скачков поднялся на первый же взгорок. Макушку его так утоптали, что на ней и трава уже не росла. Озеро выгибалось узкой полосой среди, казалось, гористых берегов. У их подножия кое-где застыли купки тростника, разрослась осока. В другом конце озера, под самым лесом, чернела на берегу фигура одинокого человека. Скачков сбежал со взгорка и направился в ту сторону.
Человек был в выгоревшей, почти белой на спине, рубашке в клеточку, в кепке, надвинутой на глаза. Из-под козырька торчал заостренным клином острый нос. Все лицо заросло густой черной щетиной. Человек внимательно смотрел перед собой, на воду. Поплавок давно прибило к берегу, к самой осоке. Рядом с рыбаком стояла погнутая жестяная банка, - видать, для червяков.
Трудно было узнать в этом человеке Алесича, каким тот был когда-то. Скачков прошел мимо, надеясь, что Алесич узнает его и окликнет, если только это действительно он, Алесич. Но человек не пошевелился. Скачков дошел до конца озера и больше никого не встретил. Теперь он не сомневался, что тот носатый и есть Алесич. Вернулся к нему, остановился в двух шагах:
- Не ловится рыбка?
- А-а, Валерий Михайлович, - мельком глянул из-под козырька кепки Алесич и снова уставился в только ему одному известную точку.
- Не клюет, говорю?
- Нет.
- Чего же тогда здесь сидеть?
- Может, клюнет… - Алесич уже более пристально посмотрел на Скачкова запавшими глазами, ощупал лежавший у него за спиной ватник, достал из-под него неоткупоренную поллитровку. - По капле за встречу, а? Только стакана нет…
- А может, не будем откупоривать?
- За встречу надо. Все равно не клюет.
- А если бы клевало? - Скачков не понял, при чем здесь рыба.
- Тогда я давно бы наклевался. Я сказал себе, что буду пить лишь после того, как клюнет. Как сказал, рыба перестала клевать. А раньше клевала хорошо. А то сразу. Жена не хочет, чтобы я пил, мать не хочет, теперь и рыба, - засмеялся Алесич, показывая редкие зубы. - Позавчера ни одна не клюнула. Осталась полная бутылка. Что делать? Домой нести? Не в моих правилах! Выпить? За один раз для меня много. Домой не доползу. Со злости швырнул вон туда, где осока. Там как раз караси разыгрались. Не хотите, чтобы я пил, сами пейте. Потом, пока не стемнело, шлепал по воде, искал бутылку. Так и не нашел. Затянуло где-то илом. Вчера, правда, повезло. Клюнула. Да с самого утра. Только удочку забросил - и готово. Ну и глотнул. А после уже и не глядел, клюет или нет… А сегодня опять тихо. Хорошо, что вы подошли. - Он откупорил бутылку, подал Скачкову: - Пару глотков…
Скачков взял из рук Алесича бутылку, отпил немного вонючей теплой водки.
- Закусите, - подал Алесич несколько зеленых перьев лука. Выпил сам, закрыл бутылку и снова сунул ее под ватник.
- В отпуске? - Скачков незаметно выкинул закуску.
Алесич помолчал, глядя на воду, в ту же известную одному ему точку, потом с неожиданной душевностью признался:
- Не хочется, Валерий Михайлович, ни работать, ни отдыхать.
- Не понимаю, - подсел к Алесичу Скачков. - Чтоб живому человеку ничего не хотелось…
- Нечем жить, - сказал так просто, как говорят о чем-то глубоко пережитом и хорошо продуманном.
И все же Скачков не поверил ему. Еще недавно он сам, Скачков, говорил что-то похожее своему преемнику. Так он же, считай, жизнь прожил, достиг в этой жизни такой высоты, какой не каждому удается достигнуть. А Алесич, если разобраться, ничего же не видел, ему много чего должно хотеться.
- Как нечем жить? А работа? Семья?
- В семью не верю… Семья, когда все идет ладом, когда все держится на доверии, уважении, поддержке. А если только общая газовая плита да, извините, общий сортир, это не семья.
Уловив в словах Алесича игривые нотки, Скачков засмеялся, сказал будто шутя:
- Знаешь, Иван, как это называется? Капитуляция. Капитуляция перед жизнью. Если мы все из-за бутылки света белого не станем видеть, то нам хана. Деградируем. А тем временем женщины завоюют мир.
- Они и так нас на задний план… Только хорохоримся, что мы то да се, а на деле давно танцуем под их дудку. А кто не хочет танцевать, того выгоняют из дома и подыскивают себе более послушного танцора. Нам остается только одно… - Алесич опять достал бутылку. - Может, еще по глотку?
- Нет, спасибо.
- Пусть будет так, - Алесич спрятал бутылку. - Я сам терпеть ее не могу. Гадость. Противно смотреть, но…
- Слушай, Иван, - раздумчиво начал после короткого молчания Скачков. Я не знаю, что произошло в твоей жизни, однако нельзя же так…
- Как?
- Ну вот так. Сидеть и глазеть на воду. Так можно себя черт знает до чего довести. Надо же жить, действовать, работать.
- Зачем?
- Чтобы вместе с людьми. Наконец, чтобы было на что жить. Мало ли чего живому человеку надо?
- Ничего мне не надо. Я сам себе не нужен.
- А людям?
- А что люди? Они мне не нужны. А кто нужен мне, тому я не нужен.
- Напрасно ты так. Не поверю, чтобы всем ты был безразличен, как ты считаешь. Возьми мать. Думаешь, ей весело смотреть на тебя такого? Ты же молодой человек. Тебе жить да жить… Мне не хочется, чтобы ты оставался таким. Искренне. Правда, в тот раз, когда ты приходил, прося помощи, я не помог. Признаюсь, побоялся. Побоялся, что ты подведешь.
- Конечно, подвел бы, - без всякой обиды согласился Алесич.
- Я хочу, чтобы ты пошел работать. В коллективе тебе не дадут закиснуть. Как ты? Я сейчас буду в Зуеве. Так что приходи. Пожалей мать. Заработаешь денег, ей поможешь. Попрошу, пусть возьмут тебя на буровую. Подальше от городов и деревень. Только надо взять себя в руки. А ты это можешь. Тем более что работа интересная. Будешь искать нефть. Сам не заметишь, как оживешь. А чего здесь сидеть? Пялиться на воду, пока глаза не станут пустыми, как эта вода?
- Подумаю, - проговорил Алесич равнодушно, но, как показалось Скачкову, без прежней унылости в голосе.
- Думай, думай. Жду. Примерно через неделю.
- Так, может, за ваше новое место? - потянулся Алесич за бутылкой.
- Нет, давай не будем, - отмахнулся Скачков. - Вот устроюсь, тебя устрою, тогда и посидим. Договорились? - Он встал. - Пойдем? Что здесь торчать?
Алесич ничего не ответил. Как смотрел на воду, так и продолжал смотреть. Скачков немного постоял и пошел.
У двора, накинув на плечи пальто, его ждала мать.
- Я сижу как на иголках. Хотела бежать навстречу, - улыбнулась сдержанно.
- А чего?
- Боюсь я этих молчунов. Никогда не знаешь, чего от них ждать. Нелюди. Ему что? А матери горе. На Параску глядеть больно. Разве тут не согнешься, если у детей жизнь не ладится.
- Дети, - хмыкнул Скачков. - Сами давно отцы. Пора научиться самим о себе думать.
- Ай, сын, для матерей вы всегда дети.
- Когда автобус на Гомель? - вдруг поинтересовался Скачков.
- Уже едешь? - не без разочарования спросила Ховра.
- Надо в Зуев. Посмотреть квартиру, о жениной работе поговорить. Не хочется тянуть с переездом.
4
- Валера, солнце проспишь. - Алла Петровна села на кровати, нащупала ногами тапочки.
- Может, порядок в квартире наведем? - Скачков достал из-под подушки часы, глянул на них, повертел, стал надевать на руку. - Поспать мы любим…
- Когда тебе на работу? - спросила Алла Петровна и, не дождавшись ответа, встала и, обходя узлы, мешки, картонные коробки, направилась в ванную.
Они больше недели жили в Зуеве. Все вещи, которые привезли с собой, лежали нераспакованными. Только поставили кровать, занесли на кухню столик, пару табуреток - вот и все, что успели сделать.
Каждый день они ходили на Днепр загорать.
- Я обещал Дорошевичу раньше выйти на работу, - проговорил Скачков, когда жена вернулась.
- Скажи своему Дорошевичу, что я не пустила тебя. - Смеясь, Алла Петровна стащила с него одеяло. - Поднимайся, лежебока, а то кафе закроют.
Завтракали они в кафе при местной гостинице. Когда приходили, там уже никого не было. Тихо и уютно - как дома.
На завтрак взяли оладьи с повидлом и чай, который только своим видом напоминал чай. Потом, купив на обед несколько высохших котлет, ломтик сыру, хлеба и пару бутылок минеральной воды, они спустились через парк к реке и зашагали по кромке берега. У них было за городом свое место. Там купами росли приземистые дубки, в их тени хорошо отдохнуть, когда солнце начинает жечь нестерпимо.
Пройдя городской пляж, они вдруг наткнулись на белобрысого подростка, красного от напряжения, - он силился столкнуть с мокрого песка в воду старенькую, почерневшую от времени лодку. В лодке лежали короткие, точно обломанные, весла и виднелось тонкое бамбуковое удилище.
- Парень, перебрось на тот берег, - обратился к нему Скачков.
- Двадцать копеек, - осклабился парень.
- За двадцать можно… - Скачков вопросительно глянул на жену.
- А что? Мы же там еще не были, - заохотилась Алла Петровна.
Как ни старался перевозчик, налегая на весла, тяжелая лодка чуть ползла. Течением ее отнесло далеко за город.