Джевдет-бей снова начал вспоминать этот день, начавшийся туманом и потом прожаренный солнцем, и душевное спокойствие опять куда-то пропало. Он чиркнул спичкой, но зажечь сигарету не удалось. Не закрывая окно, еще дважды чиркнул спичкой, с третьего раза закурил. "Плохой сон мне снился. С самого начала было ясно, что день не задастся. С Ашкенази не поговорил. Потом этот мальчик с письмом. Я подумал, что у меня хотят выманить денег. И мне не стыдно!" Потом он вдруг подумал, что паша вовсе не скучный, а веселый и симпатичный человек, ценящий дружбу и хорошую беседу. Улыбнулся, вспомнив истории о любовных похождениях, которые паша рассказывал за игрой в нарды. Когда Джевдет-бей слушал эти истории, он испытывал тоску и отвращение, а сейчас, вспоминая их, - нежность к старику. Тут же в памяти всплыл доктор-итальянец, с жадным любопытством глядевший по сторонам во время короткой прогулки по Бейоглу. О нем Джевдет-бей тоже думал с нежностью. В его поведении, в том, как он, склонившись, поцеловал руку Мари, было что-то абсолютно христианское и, несмотря на это, приятное. "Тот толстяк в аптеке тоже был славный человек. Надо быть как они. Веселым, улыбчивым… Есть как они, пить как они… Я тоже буду таким. Но торговлей, лавкой тоже нельзя пренебрегать. Как бы все это совместить? Вот было бы у меня две жизни. Одну проводил бы в лавке, а другую - дома". Вдалеке послышался раскат грома. "Слова, слова…" Одну занавеску ветер вдул внутрь кареты, другая развевалась снаружи. "Слова невесомы, как эти занавески… Живу. Лодос начинается. Завтра будет шторм, пароходы ходить не будут. Ашкенази так и останется на острове. Вот ведь беда! Счетовод Садык говорил сегодня, что нам необходимо этот долг востребовать. Бедный Садык! Счетовод. А я коммерсант… И Фуат, и Шюкрю-паша спрашивали сегодня, что такое жизнь. Фуату я ответил, что это глупый вопрос. Глупый, глупый! Зачем задавать такие вопросы? Их задают те, кто читает книги, размышляет… А тетушка Зейнеп таких вопросов не задает. Она живет. И я живу Вот сейчас усну, утром встану займусь делами… Женюсь, буду есть, курить, улыбаться… Улыбаться надо чаще. А потом перейду в мир иной. Вот прошел еще один день в этом мире… Ах этот сон! Утром я тосковал, что одинок среди христиан и евреев. А сейчас не хочу об этом думать. Сейчас я хочу спать. Зелиха-ханым приготовила постель. Какая она милая женщина!" Где-то лаяли собаки. "В детстве я боялся собак. В детстве мы гуляли в садах, играли с Нусретом… В день Хызыр-Ильяса… Вот уже второй раз я вспоминаю про день Хызыр-Ильяса". В одном доме тускло светилось окно: еще не погасили лампу. "Кто знает, может, эта лампа куплена в моей лавке. И вот при свете купленной у меня лампы сидят люди… Что они делают? Беседуют. Один говорит, что начинается лодос, другой - что надо бы убрать цветочные горшки с внешнего подоконника, как бы не сдуло. Пьют липовый чай или воду с сиропом, зевают…" Джевдет-бей и сам, потянувшись, зевнул. "Нусрет все это презирает. Почему? Потому что уверен, что знает нечто очень важное. Может быть, он и прав, и идеи его верные. Вот из-за уверенности в своей правоте, в том, что ему ведомо нечто такое, о чем другие даже не задумываются, он всех и презирает, ценит только себя самого. А стоит ли? О-о-ох!" Джевдет-бей еще раз потянулся и зевнул. Карета въехала в его квартал. "Человеку нужно две жизни, две души. Одну для торговли, другую для радости. И не смешивать одну жизнь с другой, чтобы одна душа другой помогала, а не путалась под ногами. Да, так и будет! В моей жизни так и будет! Заживу!" Он снова с наслаждением потянулся, зевнул и вышел из кареты, с удивлением ощущая непонятно откуда взявшуюся бодрость.
- Ты, должно быть, сегодня здорово устал! - сказал он кучеру, и тот улыбнулся, словно весь день ждал, что ему скажут эти слова.
- Завтра в то же время приедешь?
- Как не приехать!
Карета тронулась с места. Джевдет-бей смотрел ей вслед, пока дрожащий свет ее фонарей не скрылся за поворотом; тогда он вошел в дом. На первом этаже горел слабый свет. "Зелиха-ханым еще не легла спать", - подумал он, и тут же послышался ее голос:
- Кто там? Джевдет, сынок, это ты?
- Я, я! - откликнулся Джевдет-бей, поднимаясь по лестнице.
- Постой! Ты не голоден ли? Ужинал?
- Нет, не ужинал, - сказал Джевдет-бей и тут же пожалел об этом.
- Иди-ка сюда, я тебе хюнкярбейенди приготовила! Пока ждала тебя, даже уснула! - сказала Зелиха-ханым, выходя из кухни и покачиваясь спросонок.
- Ну и ложилась бы спать. Чего ради ты меня ждала?
- Да вот уж ждала, - улыбаясь, сказала старушка. - Ужин на столе. Иди поешь.
Джевдет-бей двинутся на кухню, думая, с одной стороны, о еде, а с другой - что избавиться от Зелихи-ханым будет непросто. "Одно путается с другим! - бормотал он себе под нос. - Как же разделить две жизни?"
- Садись, садись, - приговаривала старушка, радуясь, что может услужить Джевдет-бею. - Утомился, поди, за день-то? Послушай-ка, что у нас в квартале сегодня было. Мустафа-эфенди возвращался с полуденного намаза… Знаешь Мустафу-эфенди, что живет у источника? Вот возвращается он из мечети и встречает на углу… А голубцы будешь? Ну хоть немножко? Так вот, встречает он Салиха. Смотрит - а у него в руках… Дождик, что ли, пошел?.. Смотрит - а у него в руках огромный ключ. Салих-эфенди и говорит: этот твой ключ…
ЧАСТЬ II
Глава 1
МОЛОДОЙ ЗАВОЕВАТЕЛЬ В СТАМБУЛЕ
- Европа теперь должна стать для нас… Как бы это получше выразиться? Целью! Да-да, целью, а еще точнее - примером! - громко и горячо говорил Саит-бей, покачиваясь в такт с вагоном-рестораном. - Гордость нужно отставить в сторону. Я не устаю повторять: звон наших сабель давным-давно заглушен грохотом пушек и машин. Теперь и государство у нас новое, и от старого мира ничего не осталось. Как-никак середина двадцатого века! Сейчас у нас февраль 1936-го, до 1950-го осталось всего ничего. Выпьем же и, забыв про гордость, примем всей душой республику и европейские порядки! Что же вы совсем не пьете?
Омер замешкался с ответом. "Февраль 1936-го, - крутилось у него в голове. - Я возвращаюсь в Стамбул".
- Нет-нет, можете ничего не говорить, я все понимаю, - снова заговорил Саит-бей. - Вас, должно быть, кто-то ждет, и вы всё думаете о встрече. Понимаю, понимаю! - И он добродушно, по-отечески улыбнулся.
- Да нет, никто меня не ждет. И от меня никто ничего не ждет, - ответил Омер, поднося свой бокал к бутылке, которую держал в руках Саит-бей. - Вы правы, я совсем не пью, но сейчас, пожалуй, выпью.
- И дамы тоже пусть выпьют, - сказал Саит-бей. - Мы же ведь в Турцию еще не въехали.
Это была очередная шутка из тех, которыми давно уже перебрасывались за этим столиком, иронизируя по поводу меняющейся на глазах жизни и посмеиваясь над милой, печальной родиной, к которой нес Омера и его попутчиков ночной поезд. Саит-бей намекал на свою жену Атийе-ханым, которая могла со спокойной душой пить алкогольные напитки только за границей. В ответ на это Гюлер, сестра Саит-бея, сказала, что ее брат, приезжая во Францию, тоже каждый раз пересматривает свое отношение к вину и ракы.
Саит-бей сделал вид, что обиделся.
- О ракы я с тобой говорить не буду! - сказал он, и, взглянув на Омера, добавил: - Ракы - напиток для мужчин!
В ответ на это никто не улыбнулся, кроме самого Саит-бея и Омера, которые обменялись довольными усмешками: им, дескать, не понять!
С Саит-беем и его спутницами Омер познакомился накануне здесь же, в вагоне-ресторане. Саит-бей подошел к нему, извинился за беспокойство и спросил, нельзя ли им присесть за его столик - все остальные места были заняты. После обмена обычными любезностями Саит-бей рассказал, зачем они ездили в Париж: он сам и его супруга давно приобрели привычку каждый год выезжать в Европу, а в этот год они взяли с собой младшую сестру Саит-бея, не так давно разведшуюся с мужем. Омер, в свою очередь, рассказал, что заехал в Париж по пути из Лондона, где жил четыре года, учился на инженера-строителя.
- А ведь мы, между прочим, в области прав женщины опережаем многие европейские страны, - сказала Атийе-ханым.
- Совершенно верно, и это очень важно! Вот что значит республика! - согласился Саит-бей и, изобразив на лице выражение избалованного ребенка, которое ему вовсе не шло, прибавил: - Впрочем, у женщин во всем мире обязанности одни и те же.
Возникла неловкая пауза.
Потом Атийе-ханым, сделав вид, что ей стыдно за своего супруга-мужлана, сухо сказала:
- Вот, оказывается, как думает Саит-бей!
Но долго сердиться она не умела. В ее взгляде вдруг мелькнула веселая искорка, она открыла сумочку и, достав из нее несколько фотографий, с улыбкой протянула их Омеру:
- Посмотрите, вот она, моя самая любимая обязанность!
На первой фотографии был мальчик в матросском костюмчике. Он сидел на скамейке, положив одну руку на краешек и приветственно помахивая другой. Чтобы поддержать разговор, Омер спросил, сколько ему лет.
- Через неделю будет четыре. Он родился в марте тридцать второго.
"А я эти четыре года провел за границей", - подумал Омер. Стучали колеса, вагон мерно покачивался. "Четыре года в Турцию ни ногой… Сбежал в Европу Учился, писал диссертацию, путешествовал, порой раздумывал над своим будущим, проживал оставленные родителями деньги, жил… И вот возвращаюсь на родину дипломированным инженером. Вернусь и, как говорит тетушка, погружусь в водоворот жизни…"
- А на этой фотографии ему годик. Мы тогда специально пригласили к себе домой в Тешвикийе фотографа.
Мальчик был снят на руках у матери. Рядом, положив ей руку на плечо и немного выдвинувшись вперед, стоял Саит-бей, похожий здесь скорее не на мужа, а на старшего брата, опекающего сестру Следующая фотография, по всей видимости, была сделана в студии. На лицах супругов застыли улыбки, по которым невозможно было понять, на самом ли деле они счастливы или только делают вид, потому что так положено, когда фотографируешься. Мальчик на руках у мамы, казалось, готов вот-вот расплакаться.
Омер, сообразив, что надо бы что-нибудь сказать, проговорил:
- Какой милый ребенок!
- Все так говорят! - с гордостью ответила Атийе-ханым, взяла у Омера фотографии и сама начала, улыбаясь, их разглядывать. Присоединился к жене и Саит-бей. Вид у супругов был такой, будто они пытались высмотреть, что же именно заставило Омера назвать их сына "милым".
"Зачем я возвращаюсь в Стамбул? - размышлял Омер. - Жениться, завести ребенка, жить счастливой семейной жизнью, зарабатывать деньги? Ради этого?" Поезд еще не пересек границу, а он словно бы уже почуял запах печали и маленьких семейных радостей. Внезапно он одним залпом осушил свой бокал.
- Пожалуй, я еще выпью.
- Правильно, нужно выпить, - поддержал его Саит-бей и улыбнулся. - Вы совсем еще молоды - если сейчас не пить, то когда же?
Вот он сидит - отец семейства, возвращающийся из поездки по Европе. Гордится своей молодой женой, со счастливой улыбкой разглядывает фотографии сына. Занимается импортом… Иногда вспоминает, что он сын паши, и расстраивается. "Нет, у меня все будет по-другому, - говорил себе Омер. - Совсем по-другому! Я преодолею эти искушения. Я буду хозяином своей жизни!"
- Саит, ты начал говорить о Европе, - нарушила затянувшееся молчание Гюлер.
- И правда, - отозвался Саит-бей. - О Европе и о нас… Я ведь рассказывал вам о моем покойном отце, паше? Так вот, он вместе с моей матерью сосватал Ниган-ханым за того самого Джевдет-бея, с сыном которого вы знакомы. Свадьба тоже была в нашем особняке. Мы потом этот особняк капитально перестроили, привели в соответствие с требованиями времени.
- Интересно, какими мы будем через двадцать лет, через тридцать? - вздохнула Атийе-ханым, глядя на Омера.
"Они ждут, что я буду их занимать, рассказывать что-нибудь интересное", - подумал Омер и решил довериться покачиванию вагона и вину.
- Возьмем еще бутылочку?
- Конечно, возьмем! - согласился Саит-бей, ласково и немного задумчиво глядя на вступающего в жизнь молодого человека, - должно быть, вспоминал свою собственную молодость и ушедшие безвозвратно годы.
Официант принес новую бутылку.
Омер вспоминал те времена, когда он много пил. Начал после смерти отца, а когда умерла мать, пристрастился к выпивке по-настоящему. Он тогда учился в Стамбульском инженерном училище. Часто бывало, пил всю ночь напролет, шатаясь по увеселительным заведениям Бейоглу, и приходил на лекции в стельку пьяным. В Англии временами тоже начинал прикладываться к бутылке. Окончив инженерное училище, он решил, что неплохо было бы повидать Европу. Друзья говорили ему то же самое: "Деньги у тебя есть, время есть, здесь тебя ничто не держит - зачем тебе копаться в этой мусорной куче? Езжай, посмотри, как люди живут, путешествуй, развлекайся, заодно чему-нибудь и научишься!" Живя в Англии, Омер следовал этим советам. Потом влюбился в девушку-англичанку, стал подумывать о том, чтобы жениться и осесть за границей… Глядя на принесенную официантом бутылку, он думал: "Вот и у нас теперь кое-чему научились!" Одно время он начал жалеть, что приходится возвращаться в Турцию - снова рыться в старой мусорной куче, но сейчас был рад, что все так повернулось. "Хоть мусорная куча, да своя. Все здесь по моей мерке", В Европе, впрочем, Омер давно уже освоился. "Возможно, это немного по-детски, но я боялся там жить, - думал он, глядя на бутылочную этикетку. - Небо Англии казалось мне свинцовым. В Турции все по-другому, по-новому. По мне".
- Э, как вы, сударь, однако, быстро пьете! Я за вами не поспеваю! - перебил ход его мыслей Саит-бей.
- И правда, что это я? - смутившись, ответил Омер. - Мне это вино вдруг так понравилось!
- Но вы, когда пьете, становитесь грустным и всё молчите, - сказала Атийе-ханым. - Ну-ка, скажите, о чем вы сейчас думаете? Только сразу!
Саит-бей бросил на жену укоризненный взгляд: ну что ты, мол, пристала к мальчику! - и улыбнулся Омеру, пытаясь сделать вид, что ему вовсе не интересен ответ и Омер, если хочет, может держать свои мысли при себе. Но вслух сказал другое:
- И правда, о чем это думаете?
- О себе, - ответил Омер.
- А-а-а! - протянула Атийе-ханым и вскинула голову: - И что же вы о себе думаете?
- Я многое хочу сделать. И думаю, у меня получится.
- Конечно, конечно, - сказал Саит-бей. - Молодость!
- Нет, я не про то! Я другое имею в виду. Я думаю, что мне нужно многое сделать, но… но совсем не то, что делают другие! - Омер почувствовал, как загорелись у него щеки.
- Я как будто вас понимаю, - сказал Саит-бей.
- Это очень трудно объяснить…
- А вы все-таки попробуйте! - потребовала Атийе-ханым. На лице ее было все то же игривое выражение, с каким она задавала свой вопрос.
Гюлер подняла голову от меню, которое она с самого начала ужина изучала с такой тщательностью, будто читала интересную книгу (хотя в прошлый раз уже просмотрела его вдоль и поперек), и взглянула на Омера.
- Есть ли… есть ли у вас, Саит-бей, какое-нибудь страстное, необузданное желание? - спросил Омер.
- Что? Как вы сказали? - удивился Саит-бей. Улыбнулся, однако тут же сдвинул брови.
- Есть ли у вас стремления? Горячие, необоримые?
Саит-бей, будто пытаясь что-то вспомнить, посмотрел на жену:
- Замечала ты за мной что-нибудь в этом духе?
- Нет, - быстро ответила Атийе-ханым. - Он у меня спокойный. Как ягненок. - Кажется, она хотела улыбнуться, но, увидев выражение лица Омера, испугалась.
- Хвала Аллаху, я человек умеренный, - проговорил Саит-бей. - Меня вполне устраивает моя жизнь, ее маленькие радости и заботы.
На этот раз все улыбнулись.
- Ну а я, хвала Аллаху, человек неумеренный! - сказал Омер и, снова почувствовав на себе взгляд Гюлер, прибавил: - Маленьких радостей и маленьких забот мне недостаточно! - Внезапно ему стало неудобно за свою резкость, захотелось как-то ее смягчить: - Мне хочется многого добиться. Я не хочу довольствоваться малым. Не уверен, понятно ли я излагаю?.. Говоря о стремлениях, я не имею в виду стремление к чему-то определенному. Мне нужно все. Вся жизнь, все, что в ней есть! Уловить, овладеть, добиться!
- Молодость, молодость, - тихо проговорила Атийе-ханым.
- И чего же вы хотите добиться? - спросил Саит-бей.
- Всего! - ответил Омер, принимая из рук Саит-бея тарелку с сыром - не потому, что хотелось сыру, а потому, что отказываться неудобно.
- Этот сыр французы едят перед фруктами. Неприятный у него запах, не правда ли? Но когда привыкнешь к запаху…
- Саит, дорогой, ты перебил Омер-бея, - вмешалась Атийе-ханым.
- Да нет, конечно же мы вас слушаем!
Все трое посмотрели на Омера.
- Я, должно быть, выпил лишнего, - сказал он.
- Нет-нет! Вы очень интересно говорите, - заверила Атийе-ханым.
- Моя супруга обожает занимательные рассказы, - сказал Саит-бей и тут же, решив, должно быть, что не совсем удачно выразился, прибавил: - Ее вообще интересует все занимательное и любопытное. Прошу вас, продолжайте!
- И меня тоже интересует! - взволнованно сказал Омер. - Мне все интересно, все желанно. Вы сейчас спрашивали, чего я хочу добиться. Всего! Любви красивых женщин, денег, известности, славы, почета! Безоглядно, чего бы мне это ни стоило - хочу!
Саит-бей с предостерегающим видом обернулся к своим дамам:
- Осторожно, подливка у этого мяса очень острая! Я эту приправу знаю…
Омер мучительно покраснел. "И все-то мне хочется пустить пыль в глаза, произвести впечатление на женщин! Когда же я повзрослею? Мне ведь уже двадцать шесть!"
- А, должно быть, я вас поняла, - воскликнула вдруг Атийе-ханым. - Вы - Растиньяк наших дней. Помните Растиньяка из бальзаковского романа "Отец Горио"? Вот и вы такой же. Завоеватель… Да, это так будет по-турецки, правильно?
- Как вы раскраснелись, эфенди! - сказал Саит-бей. - Эти батареи так и пышут жаром. Возьмем еще бутылочку? - Он снова улыбался добродушно, по-дружески.
- Возьмем!
- Да-да, завоеватель… Растиньяк! - бормотала себе под нос Атийе-ханым, довольная, что придумала такую аналогию.
- Мне нравится это слово! - сказал вдруг Омер. - Да, я решил, что буду завоевателем!
- Как мило! - обрадовалась Атийе-ханым. - А давайте-ка сфотографируемся! Саит здесь получится?
- При таком освещении не выйдет. Фотоаппарат у тебя с собой?
Гюлер вдруг подняла глаза на Омера:
- По правде говоря, вы и на турка-то не очень похожи.
- Ладно, ладно, оставим эту тему! - вмешался Саит-бей. - Послушайте, что я сейчас расскажу. Встречаются однажды в лесу черепаха и лиса. Лиса и говорит…
У Саит-бея были тонкие, ухоженные усики. Когда он говорил, эта тонкая темная полоска ходила вверх-вниз. "Сейчас надо будет посмеяться", - подумал Омер.
Саит-бей закончил свой рассказ, и все дружно рассмеялись.
- Расскажи, как рассеянный официант перепутал бокалы, - попросила мужа Атийе-ханым.