Осталось три года. Семь лет из десяти прошли, а он так и не почувствовал их вкуса. Тогда невозможно было даже представить, что время пролетит так быстро. Что там семь лет - в те дни он думал, что два года, остававшиеся до окончания инженерного училища, никогда не кончатся. Он чувствовал превосходство над товарищами по училищу. Те на переменах играли в коридорах в футбол, иногда превращали в подобие футбольного поля чертежные столы и гоняли по ним шарики из смятой бумаги, а после занятий шатались по кинотеатрам Бейоглу. Он говорил им, что он, Мухиттин, - новый Достоевский, и наслаждался производимым эффектом. Рефик и Омер казались ему родственными душами: в них тоже все время горел огонь едкой насмешки, питаемый унижением и ненавистью. Они верили в разум и терпимость - так, по крайней мере, Мухиттину тогда казалось. Однажды, когда они втроем сидели в одном из мейхане Бейоглу и изрядно уже набрались, он поделился с ними планом самоубийства. Реакция была именно такой, какую он ждал: на него посмотрели с уважением - ни малейшего следа замешательства или удивления. В то время казалось, что это очень просто - отсечь от жизни все, что могло бы быть после тридцатого дня рождения. Собственно, никто из них и не думал, что будет жить после тридцати.
"Тридцать лет! Через три года!.." По улице шел старик в шляпе. На вид ему было за шестьдесят. Под мышкой он держал стопку газет. Должно быть, возвращался с рынка - сидел там в каком-нибудь кафе, читал газету под стук костей, которые бросали игроки в нарды, потом, поменявшись газетами со своими приятелями-пенсионерами, внимательно прочел все новости. Отец Мухиттина, уволившись с военной службы, проводил время именно так. Еще, конечно, ходил в мечеть. Мухиттин некоторое время размышлял, не идет ли этот старик как раз в мечеть, потом попытался вспомнить, не встречал ли он его когда-нибудь на рынке, Затем оторвался от окна и вернулся за стол. Он знал, что сегодня уже ничего не напишет, и все-таки сидеть за столом было лучше, чем глазеть в окно.
По столу были раскиданы перечерканные листки бумаги с незаконченными стихами, газеты, журналы, сигареты и ручки. Из забитой до отказа пепельницы скверно пахло. "Вот и все… - думал Мухиттин. - Противный запах пепла и кучка скомканных листков. Зачем я себя обманываю? Это все, что после меня останется в мире, который я так презираю… Конечно, есть еще работа, которая нужна мне для денег…" Он взял со стола одну из газет. Старик, возвращавшийся с рынка, наверняка прочитал ее от начала до конца. "Визит премьер-министра во Францию… Успешное завершение переговоров по вопросу о будущем Хатая… Французский парламент выносит вотум доверия кабинету Блюма… В кинотеатре "Сарай" идут одновременно два турецких фильма… Высокие цены на мыло объясняются дефицитом оливкового масла… Советы доктора Логмана… Испанский город Герника лежит в руинах после бомбардировки авиацией франкистов… Новое охлаждающее устройство "Холодильник" от фирмы "Братья Бурла"… Курсы валют: фунт стерлингов - 620 лир, доллар - 123 лиры; золото - 1059 лир… Советы доктора Логмана… "Нервин" - лекарство от болезней нервов, нервного истощения и бессонницы…"
"Вот и я делаю то же самое - читаю газету", - подумал Мухиттин. Отец, выйдя в отставку, скупал все газеты и прочитывал их от первой страницы до последней, чтобы было потом о чем поговорить. Мухиттин чувствовал, как его охватывает равнодушная скука. "Хорошо, но что нужно делать? Как нужно жить?" Однако это были просто слова. Они должны были бы вызвать в нем отчаяние или, напротив, желание скорее найти ответ; но Мухиттин ничего такого не почувствовал. В конце концов, он был поэтом: знал, что слова имеют ценность сами по себе, но не всегда мог осознать, что за ними стоит в реальности.
Ему снова захотелось встать из-за стола, но, взглянув на фотографию отца, стоящую на полке книжного шкафа, он передумал. Эту фотографию в серебряной рамке лет шесть назад поставила сюда мама, он к ней не прикасался. Мюлазым Хайдар-бей был сфотографирован в фотоателье в Бейоглу при полном параде, с саблей на боку. Вскоре после того, как была сделана эта фотография, отец стал жаловаться на усталость, говорил всем, что хочет уйти на покой, в конце концов вышел в отставку и в войне за независимость не участвовал. Во время мировой войны он сражался в Палестине и приобрел известность как меткий стрелок. Три года назад, когда был принят закон о фамилиях, Мухиттин вспомнил о меткости отца и подумал, что фамилия Нишанджи для поэта будет в самый раз. Задумчивый вид, который принял Хайдар-бей, позируя фотографу Мухиттин находил смешным. Выражение лица у Хайдар-бея было такое, какое должно быть у сильного, уверенного в себе мужчины, на губах играла едва заметная улыбка. Но огромные усы с устремленными в потолок кончиками, сабля, задранная выше, чем нужно, потому что ее обладатель был маленького роста, лежащая на столе рука с короткими толстыми пальцами, похожая на забавную безделушку, делали облик Хайдар-бея каким-то жалким. Каждый раз, когда взгляд Мухиттина останавливался на этой фотографии, он начинал думать, что же нужно делать, чтобы не стать похожим на отца, и порой его охватывал ужас. Этот человек, заключенный теперь в серебряную рамку, прожил жизнь впустую. Заурядный офицер, вечно опасавшийся, как бы чего не случилось, так и не выбившийся из стада посредственностей… Но чтобы это понять и избавиться от детского восхищения, понадобилось дожить до восемнадцати лет. Хайдар-бея к тому времени не было в живых уже четыре года.
"Что нужно делать?" - снова спросил себя Мухиттин, и снова этот вопрос не вызвал в нем никакого душевного волнения, только привычное уже невнятное огорчение. Некоторое время он еще посидел, глядя на фотографию, думая о жизни и о будущем и чувствуя, как тихонько растет в нем беспокойство; потом посмотрел на часы. Пора было собираться на помолвку Омера. По пути он решил зайти в парикмахерскую на рынке в Бешикташе и побриться.
Переодевшись, Мухиттин прошел на кухню. Мама, высунувшись из окна, болтала с новой соседкой, только въехавшей в дом напротив.
- Цветы ваши хорошо прижились, ханым-эфенди, - говорила соседка, имея в виду цветы, росшие в горшочках на подоконнике.
- Прижились-то прижились, но не зацвели! - отвечала мама. Потом она заметила, что в кухню вошел Мухиттин, и оторвалась от окна. Внимательно осмотрела сына и, судя по выражению лица, осталась довольна его внешним видом.
- Уже уходишь, значит. Ну ладно, счастливо тебе повеселиться! - Голос у нее тоже был довольный. Ей явно нравилось думать, что сын идет туда, где ему будет весело и хорошо, а вокруг будут счастливые люди. Она очень любила представлять себе чужое счастье.
Зайдя на рынок, Мухиттин почувствовал себя спокойным и беззаботным. Кивая знакомым, думал: "Интересно, будут ли там подавать спиртное? А какое, интересно, будет выражение лица у Омера, когда ему наденут кольцо на палец? Надо за этим проследить. Непременно сяду так, чтобы хорошо видеть лицо нашего завоевателя!" Он шел, здоровался со знакомыми, думал, что со вкусом одет, и читал в уважительных взглядах встречных: "Вот идет молодой, умный, со вкусом одетый инженер!" Навстречу попалось несколько стариков, которые были знакомы с покойным Хайдар-беем и любили Мухиттина просто потому что помнили его маленьким мальчиком. Встретились и те курсанты военного училища, восхищавшиеся его интеллектом. А вот и старинный знакомец - пожилой парикмахер.
Парикмахер, изо дня в день выслушивающий рассказы своих клиентов, был прекрасно осведомлен обо всех подробностях жизни молодого инженера. Увидев Мухиттина, он ласково улыбнулся:
- Бриться будем?
Вытаскивая из своего сундука чистый фартук, парикмахер поинтересовался, как здоровье матушки.
Мухиттин вспоминал, как ходил сюда в детстве. Чтобы голова маленького клиента оказалась на уровне зеркала, парикмахер клал на подлокотники кресла доску, а чтобы он своими ботинками не запачкал сиденье, стелил на него газету. В первые несколько раз Мухиттин боялся и плакал, а парикмахер говорил ему: "Тише, тише! Сыну военного плакать не пристало!" Потом мама уже оставляла Мухиттина у парикмахера одного, а сама, путаясь в просторном чаршафе, убегала за покупками. Еще он помнил, как однажды пришел сюда с отцом. Было видно, что парикмахер уважает мюлазыма Хайдар-бея. Уважал он и инженера Мухиттин-бея. Почтительно намыливая ему лицо, расспрашивал о работе и, кажется, совсем забыл, что знал этого господина маленьким мальчиком, плакавшим в парикмахерской.
"Здесь я чувствую себя ребенком", - подумал Мухиттин, пряча руки под белоснежный фартук и отдаваясь на волю парикмахера. Кресло стояло перед большим окном, похожим на витрину, и парикмахер, обмениваясь, по обыкновению, с Мухиттином последними новостями и сплетнями, словно бы выставлял своего клиента на обозрение всему рынку. Проходящие мимо люди краем глаза на них поглядывали. Мухиттин, бывая на рынке, тоже все время бросал взгляд на окно парикмахерской и говорил себе что-нибудь вроде: "Ага, вот бреется писарь Хюсаметтин-бей!" А сейчас проходящие мимо посетители рынка, должно быть, думали: "Ага, вот бреется инженер Мухиттин!"
"Да, инженер, инженер Мухиттин! Вот я кто такой!" Инженер, но не очень красивый: низкий рост, очки, неприветливое лицо. Он мог вызывать у людей страх или восхищение, но не любовь. Мухиттин рассматривал в зеркале свои очки, которые любил сравнивать с донышками разбитых бутылок, думал, что это хорошо - быть самим собой, непохожим на других, и время от времени отвечал на вопросы парикмахера. "Вот я кто такой. Инженер. Весной 1937 года сижу здесь, в этой точке планеты Земля, в Стамбуле, в Бешикташе, в кресле парикмахера, укрытый белым фартуком, тихий, послушный и неподвижный, как все, кто сидел здесь до меня и будет сидеть после… Я. Мухиттин, инженер. Мечтающий стать хорошим поэтом, но испытывающий недостаток воли и работоспособности, умный и холостой, собирающийся весенним днем пойти на помолвку друга, потерявший всякое терпение из-за того, что его книгу никак не издадут, с беспокойством думающий о будущем Мухиттин Нишанджи…" Он вдруг отвел глаза от зеркала. "Нет-нет, сейчас я не хочу думать! Я хочу пойти на помолвку и со спокойной душой развлечься. А о том, кто я такой и что меня ждет, думать не хочу!" Внезапно он так сильно вздрогнул, что бритва, жужжавшая где-то в районе уха, смолкла.
Парикмахер понимающе и одновременно вопросительно посмотрел в зеркало. Мухиттин тоже посмотрел, но видеть свое отражение ему не хотелось. До самого конца процедуры он ерзал в кресле, усердно стараясь ни о чем не думать, и прислушивался к жужжанию бритвы.
Выйдя из парикмахерской, Мухиттин сразу поймал такси. Шофер был ему знаком, тот тоже знал молодого инженера в лицо. Желая отвлечься от своих мыслей, он всю дорогу болтал с шофером о дороговизне, о футболе и о других водителях, которые вечно нарушают правила.
Нужный дом в районе Айазпаша Мухиттин узнал по описанию Рефика. Поднимаясь по лестнице, подумал, что опоздал, и огорчился, словно упустил нечто такое, что обязательно нужно было увидеть и пережить. Однако позвонив в дверь, он вдруг растерялся. "Там же целая толпа народа!" Люди будут оценивающе смотреть на него и улыбаться, и ему нужно будет делать то же самое.
Какая-то незнакомая Мухиттину женщина открыла дверь, и он вошел в заполненную народом гостиную, ища, где бы сесть. Женщины и девушки сидели в одной стороне, мужчины - в другой. Никто не думал специально их так рассаживать, и большинству присутствующих казалось, что более правильно и современно было бы сидеть всем вместе, вперемешку, но никто не осмелился нарушить обычай. Играл граммофон, все перешептывались и чего-то ждали. Мухиттин заметил беременную жену Рефика. Потом из противоположной двери вышел Омер, махнут Мухиттину рукой, но не подошел к нему. Мухиттин мельком увидел Назлы и решил, что она очень красива. "Да, я, похоже, и впрямь опоздал!" - подумал он. Тут граммофон смолк, и наступила напряженная тишина, свидетельствующая о том, что событие, которое все ждут, скоро произойдет "Поскольку они войдут через эту дверь, я хорошо смогу разглядеть лицо Омера", - подумал Мухиттин и решил сесть так, чтобы все видеть.
Из двери, рядом с которой ждал Мухиттин, в гостиную вошли Омер и Назлы, сразу же за ними - Мухтар-бей. Мухиттин решил, что Назлы вовсе не такая красивая, какой показалась ему сначала, и даже увидел в ее лице что-то отталкивающее. Мухтар-бей встал между Омером и Назлы и, взяв обоих за руки, некоторое время крутил головой, словно что-то потерял. Потом быстро сунул руку в карман, вытащил два кольца, связанных ленточкой, и неумелыми движениями надел их на пальцы молодых людей. Мухиттин не знал, что кольца должны быть связаны ленточкой. Кто-то протянул Мухтар-бею ножницы, и он ленточку разрезал. Потом взволнованно заговорил:
- Вот мы и обручили мою любимую дочку и этого замечательного, любимого мною молодого человека. Пожелаем им любви и счастья…
"Ага, какое у него глупое и растерянное стало лицо! - думал Мухиттин, глядя на поскучневшего Омера. - Разве такое должно быть лицо у завоевателя? Как у овечки! Явно ему теперь и стыдно, и досадно, но он сам этого хотел. Интересно, как депутат меджлиса поможет ему удовлетворить завоевательские амбиции?"
Гости начали аплодировать. "Как быстро все закончилось! - подумал Мухиттин и тоже, улыбнувшись, хлопнул пару раз в ладоши. - Я делаю это потому, что так надо делать в подобных ситуациях", - думал он, но не чувствовал себя лицемером.
Мухтар-бей расцеловал помолвленных, те, в свою очередь, поцеловали ему руку. Потом он отошел в сторонку а жених и невеста остались стоять, где стояли. Вышла какая-то заминка. Назлы растерянно смотрела на Омера. Всем стало понятно - этот неуверенный взгляд говорит о том, что теперь все ее действия и решения будут зависеть от воли этого молодого человека. Потом она вдруг неожиданно нагнулась и взяла на руки пепельно-серую кошку, которая крутилась у ее ног. Все заулыбались, а потом встали с мест и бросились целовать и поздравлять Омера и Назлы.
Целуя Омера, Мухиттин почувствовал, что взволнован. Этого он не ожидал и поэтому растерялся, но все же произнес заранее заготовленную фразу:
- Ну, Растиньяк, начал ты неплохо, теперь не останавливайся на достигнутом!
- Неплохо начал? Ах, дружище!.. - громогласно произнес Омер. Наверное, успел уже выпить. - Ах, дорогой мой Мухиттин, ты такой же, как всегда, а вот я…
- Что ты, что ты! Ты у нас молодец! - сказал Мухиттин, увидел, что Омер, попавший в объятия какого-то родственника, его уже не слушает, и повернулся к стоящему рядом Рефику: - У Перихан уже такой живот! - Эти необдуманные слова показались ему ужасно глупыми.
- Вечером поедем к нам, ладно? - спросил Рефик. - Когда все разойдутся.
В гостиной совершалось непрерывное плавное кружение. Люди вставали и садились, обменивались взглядами, улыбками и поцелуями, говорили друг другу приятные слова. Вокруг стоял гул радостных голосов. Все наконец-то стряхнули с себя напряжение, как будто дожидались вовсе не помолвки, а именно этого кружения и гула. Мухтар-бей, сидя в уголке, беседовал с дядей и тетей Омера. Назлы и Омер стояли у окна и, улыбаясь, говорили с какими-то молоденькими девушками. Там же была и старая кошка - с недовольным видом позволяла передавать себя с рук на руки. Тетя Назлы, хозяйка дома, переходила от одной группы гостей к другой, стараясь связать их в единое радостное целое, улыбалась, смеялась, шутила, чтобы поддержать всеобщее веселье, а иногда, сама того не желая, грустно хмурилась.
"Я тоже должен быть таким, как они, я должен присоединиться к ним", - думал Мухиттин, но не мог придумать, с чего начать. Потом решил пошутить и повернулся к Рефику:
- Хорошее представление, не правда ли? Словно в театре!
Хотел улыбнуться, но не смог.
- Да, славно проводим время, - откликнулся Рефик.
- Еще лучше будет за обедом, - сказал Мухиттин, просто чтобы не молчать. - Интересно, выпивка будет?
Послышался смех. Джемиле-ханым, тетя Назлы, рассказывала какую-то смешную историю.
"Нет, я не смогу стать таким, как они!" - подумал Мухиттин.
Глава 16
ЧЕСТОЛЮБИВ И ПОМОЛВЛЕН
Джемиле-ханым рассказывала группке своих знакомых историю о том, как младенец Омер испачкал ей платье. Когда история подошла к концу, тетя снова изобразила руками, как прижимала к себе Омера, чтобы скрыть пятно, и захихикала. Слушатели, улыбаясь и покачивая головами, посмотрели на Омера.
- Как мы тогда радовались, что рядом с Туннелем открылся ресторан, куда нам, женщинам, можно было ходить! - сказала, отсмеявшись, Джемиле-ханым.
- Был еще один знаменитый клуб, но чтобы туда пойти, нужно было набраться храбрости, - вспомнила Маджиде-ханым.
- Я однажды набралась, - улыбнулась Джемиле-ханым. - Но потом мне было так совестно, что дома я расплакалась. Меня там видел Мухтар!
Мухтар-бей зевнул и посмотрел на Омера.
- Что же ты никак не присядешь? - спросил он и вдруг кое-что вспомнил: - О реформах все того же мнения?
- Мухтар, ну сегодня-то хоть оставь его в покое! - попросила Джемиле-ханым.
- А что я такого сказал? - удивился Мухтар-бей.
Омер улыбнулся, желая показать, что сегодня его никто и ничто не беспокоит, и вернулся к Назлы и ее подружкам.
В это время на граммофон поставили пластинку с песней на немецком языке. На секунду все замолчали, а потом заговорили снова. Одна из девушек, оказавшаяся подругой детства Назлы, начала делиться смешным воспоминанием. В тех местах, где нужно было смеяться, она останавливалась и смотрела на подружек; время от времени бросала взгляд и на Омера. Другие девушки тоже на него поглядывали. Взгляды их говорили: "Понимаешь ли ты, что мы давным-давно дружим с этой девушкой, которая так тебе нравится, с которой ты обручился и на которой женишься? Она сейчас всем интересна, все ею восхищаются, но мы не хуже!" Прислушиваясь к разговору, Омер гладил кошку, сидевшую у него на коленях, и чувствовал себя королем. Когда закончившуюся песню завели второй раз, он улыбнулся, передал кошку Назлы и встал, даже не пытаясь скрыть, что общество девушек ему наскучило. Сегодня он чувствовал себя настолько беспечным, что о таких пустяках можно было не задумываться.
Омер стал осматривать гостиную, ища, к кому бы подойти. "Я словно избалованный ребенок, думающий, что бы вкусненького съесть", - усмехнулся он про себя. Такой уж был сегодня день. "Подойду-ка я к Рефику с Мухиттином. О чем, интересно, они говорят? У Мухиттина, как всегда, такое грозное выражение на лице!"
- Какой вы, Омер-бей, красивый и элегантный! - послышался рядом чей-то голос. Омер не знал этого пожилого человека - должно быть, кто-то из родственников Назлы. Он холодно улыбнулся и подошел к друзьям.
- Что сказал тебе тот старикан? - поинтересовался Мухиттин.
- Что я, дескать, сегодня очень красивый и элегантный.
- Так оно и есть! - улыбнулся Рефик.