- Что же ты не говоришь? - спросил Осман у Лале. - По какому предмету? - Узнав, что по рисованию, слегка нахмурился. - Рисование это, конечно, хорошо, но математика гораздо важнее! Расчет - всему голова. Что у тебя по математике? - И снова заглянул в газету.
Лале сказала, что математики сегодня не было. Тогда Осман спросил ее, где Джемиль, оказалось, что он наверху. Осман поинтересовался, не ушли ли гости, но ответ был известен заранее - с улицы было слышно, как дамы прощаются друг с другом. Уткнувшись в газету, задал еще несколько вопросов, дочь отвечала односложно. "Непременно приглашу немца!" - вдруг сказал себе Осман. Когда Лале уже выходила из комнаты, спросил, что поделывает тетя Айше.
- Она у себя в комнате, плачет.
Настроение сразу испортилось.
Глядя в газету и прислушиваясь к позвякиванию колокольчика в саду (гости остановились у калитки и снова принялись о чем-то говорить с хозяевами), Осман размышлял, что могло так расстроить сестру. Ее еще раз видели с тем скрипачом - теперь Нермин, и Осман в осторожных выражениях попросил Айше, чтобы этого больше не повторялось. Он знал, что если снова случится что-нибудь подобное, сдержать гнев уже не получится. А так не хотелось бы… Осман оторвался от газеты и взглянул на портрет отца. Пожилой Джевдет-бей задумчиво и в то же время весело смотрел на сына со стены и словно говорил: "Вот, дорогой мой, что такое семья. А ты думал, это легко - создать семью и оберегать ее?" Осман вдруг вспомнил о своей любовнице и отвел взгляд от портрета. Но потом, подумав о том, как много он трудился в последние годы, сколько усилий прилагал, чтобы расширить компанию и построить вожделенную фабрику, решил, что может просить себе эту небольшую слабость. Голоса у калитки наконец смолкли, и Осман, прихватив с собой газеты, спустился вниз. Сказал Эмине-ханым, чтобы принесла еще чаю, и вышел через кухонную дверь в сад.
Проводив гостей, женщины снова вернулись под каштан и расположились в плетеных креслах. Подходя к ним, Осман, как всегда по вечерам, с удовольствием принял вид усталого мужчины, жаждущего любви, дружбы и ласки. Каждой улыбнулся, с каждой поздоровался. Потом вдруг пристально посмотрел на мать и отчетливо понял, что представителя немецкой фирмы домой пригласить не сможет. У Ниган-ханым был обычный тоскливый и жалобный вид, но сыну она все же не могла не улыбнуться. Усевшись рядом с ней, Осман сначала никак не мог понять, что же заставило его подумать, что немца нельзя приглашать домой. Но потом, внимательно глядя на щурящуюся Ниган-ханым, начал кое о чем догадываться. Во всех движениях матери, в том, как она проявляла печаль и выражала радость, было нечто такое, что не позволяло даже представить ее сидящей за одним столом с немецким коммерсантом. Это еще больше поразило Османа: он привык гордиться тем, что его мать - дочь паши и выросла в культурной среде. Внимательно, как никогда раньше, наблюдая за Ниган-ханым, за тем, как радостная улыбка на ее лице вновь сменяется выражением усталости от жизни, за тем, как она меняет позу в кресле, как держит чашку Осман понял: то, что для него самого было признаком хорошего воспитания, культуры и богатства, будет вызывать у немца лишь мысли о гареме и прочих занятных "тайнах Востока". Мысль о том, что из-за невозможности пригласить немца домой будет упущен шанс стать официальным представителем немецкой компании, изрядно разозлила Османа. Попивая свежий чай, он слушал рассказ мамы и Нермин о том, что случилось за день. Как всегда, ничего особенного: Ниган-ханым отчитала садовника, Фуат-бей пригласил Османа и Нермин зайти в гости, на Хейбелиаду послали кровельщика, чтобы привел в порядок черепицу, у маленькой Мелек был понос. После рассказа об этом последнем событии все ненадолго замолчали, и Осман понял: думают о Рефике.
Потом Ниган-ханым, словно тоже догадавшись, что означает это молчание, спросила:
- Что он пишет? - и краем глаза посмотрела на Перихан.
- Да все то же. Задержится еще на несколько месяцев, работает над какой-то писаниной. - Осман хотел прибавить в адрес брата еще несколько словечек, но вовремя вспомнил, что рядом Перихан, и пробурчал только: - В такое напряженное время!..
Наступила короткая тишина, потом снова заговорила Ниган-ханым.
- Ладно, а другой? Другой что пишет?
Осман сначала не уловил, кого она имеет в виду. Потом понял, что мать смешала в одну кучу Рефика и Зийю, удивился, но и немного обрадовался. Сразу же укорив себя за эту радость, сказал:
- Тоже ничего нового.
- Тогда я, пожалуй, скажу почтальону, чтобы не приносил нам больше писем от этого рехнувшегося наглеца. Пусть отсылают назад! - решительно сказала Ниган-ханым и посмотрела сначала на Османа, затем на Нермин: согласны ли? Затем махнула рукой и жалобно проговорила: - Ну почему он не возвращается? Ах, Рефик, Рефик, ну чем мы тебя обидели?
"Заплачет!" - думал Осман, глядя на мать. После смерти Джевдет-бея прошел год, все уже привыкли к частым слезам Ниган-ханым, но Осману все равно каждый раз становилось не по себе. Ему хотелось читать газету и наслаждаться запахом липового цвета, спокойно попивая чай, а он вместо этого с тревогой следил за матерью.
Ниган-ханым начала тихонько всхлипывать. Осман беспомощно посмотрел на Нермин, желая сказать ей взглядом, что не находит в доме желанного покоя, но та лишь слегка подняла подбородок - так, словно ей было ведомо нечто неизвестное мужу.
- По дороге к нам Дильдаде-ханым и Лейла видели Айше, - сказала наконец Нермин. - Снова с тем юношей. - Ссутулившись, словно на нее давил тяжкий груз, она взглянула на Ниган-ханым, будто желая показать, что именно по этой причине та и плачет. - Лейла начала говорить, как Айше выросла и похорошела, а потом вдруг словно бы невзначай упомянула об этом скрипаче!
"Вот оно, значит, в чем дело! Вот в чем!" - подумал Осман и резко встал с кресла. Он был взбешен непослушанием и глупостью сестры. Из-за этой девчонки даже дома нельзя найти покой!
- Где она? А ну-ка позовите ее сюда!
- Никто нас не уважает! - бормотала Ниган-ханым. - Ах, Джевдет-бей, на кого ты нас оставил!
Осман окончательно понял, что немца домой звать нельзя.
Перихан поднялась с кресла.
- Я как раз собиралась идти к ребенку. Зайду наверх, позову Айше. - Она, кажется, тоже готова была расплакаться. Ей явно не хотелось быть поблизости, когда разразится буря.
Осман знал, что бури не миновать. Он попросил Нермин еще раз повторить, что рассказала Лейла-ханым. Нермин упомянула, что Ниган-ханым поднималась наверх и кричала на Айше. "Вот почему она плакала!" - подумал Осман и начал нервно расхаживать по саду. Ниган-ханым продолжала причитать. "А мама еще, кажется, хотела выдать ее за сына Лейлы! Со скрипачом… Никого не стесняясь… Когда я их первый раз увидел, они ведь до самой губернаторской резиденции успели дойти!" Чтобы немного прийти в себя, Осман нарушил обычай выкуривать первую вечернюю сигарету после ужина, достал из кармана пачку "Тирьяки" и закурил. Подумав немного, понял: для того, чтобы буря не осталась безрезультатной, нужно прямо сейчас, заранее принять какое-нибудь решение. "Непременно нужно отправить ее в Европу! Этим летом пошлем ее к Таджисер-ханым в Швейцарию!" Ему вдруг пришло в голову, что и пухлый сын Лейлы тоже вроде бы туда собирался. "А если она не согласится ехать?" Эта мысль разозлила его пуще прежнего, и он начал шагать быстрее. "Я всего лишь хочу, чтобы в доме был покой и порядок, но из-за этих… этих…" Осману вспомнились письма Рефика и Зийи, и он окончательно взбеленился. "Если не согласится, я знаю, что делать! Да что творится в этом доме? Цветы и то завяли!" Вместо благоухающей весенней зелени он видел теперь только сухую, выгоревшую сорную траву. "Не могут даже садовника призвать к порядку!" Осман смотрел на странные цветы со странными названиями, которые отец незадолго до смерти начал разводить. Мама собственноручно их поливала. Он почувствовал себя несправедливо обиженным: отец, по крайней мере, мог наслаждаться дома желанным покоем. Впрочем, мысль о любовнице напомнила ему, что сам он не так уж безгрешен. "Да ведь только и остается, что искать покой в другом месте…" Ему вспомнились маленький милый ротик и небольшой подбородок Кериман, так не похожие на большой рот и гордый подбородок Нермин, и на душе немного полегчало. И тут он увидел Айше. Лицо печальное, но глаза, похоже, не заплаканные. Ему вдруг подумалось, что сестра некрасива. "Ах, дурак я, дурак! Как я мог ей так просто поверить!" - сказал он себе и двинулся навстречу Айше. Не доходя нескольких шагов до плетеных кресел, внимательно посмотрел ей в глаза и, как и надеялся, не увидел в них ни слез, ни страха - только несмелый вызов.
- Где ты была? - спросил Осман и сам удивился, как бессмысленно и холодно прозвучали его первые слова.
- В своей комнате. - Вызов в глазах Айше стал более уверенным. - Читала.
- Учебник? Хотя нет, конечно же, нет. Читать, понятное дело, хорошо, но из одних книг ума не наберешься! - Звук собственного голоса распалял Османа еще больше.
Айше смотрела на брата твердо и бесстрашно, явно понимая, к чему тот ведет, и молчала. С такой решительностью и уверенностью в собственной правоте Осман столкнуться не ожидал - на сестру это было совсем не похоже.
- Я надолго тебя не задержу! - сказал Осман и продолжил с кислой миной: - Тебя опять видели в компании того юноши со скрипкой. - Взглянув на жену и мать, добавил: - Вас видели Дильдаде-ханым и Лейла - ханым. - Помолчал немного, сел в кресло и спросил: - Тебе есть что сказать на это?
Айше покачала головой и нетерпеливо шевельнула плечами, как будто уже выполнила все, что от нее требовалось, и намерена тотчас уйти.
- Куда это ты собралась? А ну-ка, садись сюда и послушай, что я тебе скажу! Я предупреждал тебя уже дважды. В первый раз мягко, потому что думал, что это единичный случай, второй раз со всей серьезностью… Но сейчас я вижу, что мои слова в одно твое ухо влетели, а из другого вылетели! - И Осман, словно желая показать, как именно вылетали слова, оттянул пальцами мочку собственного уха. Это показалось ему смешным, он снова почувствовал себя несправедливо обиженным, и гнев разгорелся с новой силой. - Я долго говорить не буду! Во-первых, этим летом ты поедешь в Швейцарию к Таджисер-ханым. Я сейчас же напишу ей. На лето ты отправишься туда. Во-вторых, ты больше не будешь брать уроки у этого венгра. - Желая понять, какой действие произвели его слова на сестру, он внимательно вгляделся ей в лицо и прибавил: - В школу за тобой отныне будет кто-нибудь приходить. Нури или этот криворукий садовник, обязательно кто-нибудь будет тебя забирать, так-то! Тебе есть что на это сказать?
Вызов в глазах Айше вспыхнул в последний раз.
- Я не хочу больше заниматься музыкой, - сказала она, и вызов потух, сменившись покорной безнадежностью.
- Нет, я сказал только, что ты не будешь заниматься с венгром! В этом году нового преподавателя искать не будем, а в следующем… Ты меня слушаешь? Смотри мне в глаза, когда я с тобой разговариваю! Вот так. И не качай, пожалуйста, ногами, это раздражает. Имей в виду, с тех пор, как наш отец умер, я вместо него! - И Осман с каким-то победным чувством поглядел сначала на мать, а потом и на жену.
Обе они внимательно смотрели на Айше и качали головами, словно хотели сказать: "Вот видишь, к чему привело твое поведение!"
Осман решил, что, прежде чем вернуться к чаю и газетам, нужно сказать еще кое-что.
- Не знаю, стоит ли и говорить: я не желаю, чтобы тебя еще хоть раз увидели с этим мальчишкой! - Посмотрел на сестру, словно ожидая ответа, и повторил еще раз: - Стоит ли? - Потом вдруг спросил: - Кто его отец?
- Учитель… - прошептала Айше.
- Ах, учитель! Учительский сынок! - процедил Осман и встал на ноги. - Ясно теперь, чего он хочет, ясно как белый день! Понял, что ты из хорошей семьи, и решил облапошить, а потом жениться, чтобы наложить руки на твою часть наследства и всю оставшуюся жизнь жить припеваючи! А взамен будет тебе, конечно, пиликать на скрипочке! - И Осман, скрючившись, изобразил движения рук скрипача, радуясь, что на этот раз его жест выглядит не смешно, а именно так, как и хотелось - презрительно.
- Он хороший мальчик! - сказала Айше. В глазах ее появились слезы.
- Хороший мальчик! Хороший обманщик он, хитрый лис! - закричал Осман. - Как ты не можешь этого понять? Есть у тебя хоть немного ума? Этот хороший мальчик все твои деньги к рукам приберет, а тебе будет на скрипочке пиликать! Ты хоть знаешь, как деньги достаются? Вот отправим тебя в Швейцарию - знаешь ты, во сколько это обойдется? - В нем вдруг стало нарастать чувство отвращения. Захотелось запереться в ванной и долго-долго мыть руки. - И не плачь! Слезами ты ничего не добьешься! Чем плакать, лучше подумай хорошенько! Подумай, зачем было так себя вести, подумай, каким трудом добываются деньги и как создаются семьи! Не забывай, отец с дровяной лавки начинал! Ладно, ладно, хочешь - плачь, только не здесь. Иди в свою комнату и реви, сколько угодно…
Айше побрела к кухонной двери, Осман смотрел ей вслед. "Как же мне это все надоело!" - пробормотал он и понял, что чай, оставленный на плетеном столике, давно остыл. Желая успокоить расшалившиеся нервы, сел в кресло и посмотрел сначала на мать, потом на жену. Потом, надеясь, что это поможет избавиться от волнения и обиды на весь белый свет, попытался вникнуть в перипетии Хатайского вопроса, но, обнаружив, что ничего не получается, положил газету на колени, откинул голову на спинку кресла и уставился пустым взглядом на кроны каштанов и лип.
Глава 33
ГОЛОС СЕРДЦА
Была суббота, четвертое июня. После обеда Мухиттин прилег, положил голову на мягкую подушку, но сон не шел. Все утро он работал в бюро и теперь хотел немного вздремнуть, чтобы сбросить усталость и потом со свежими силами приступить к чтению "Истории турок" Рызы Нура, но уснуть никак не удавалось. Он лежал, потел и слушал, как стучит в прижатом к подушке ухе кровь. Сердце билось медленно и тяжело. Десять дней назад Махир Алтайлы посоветовал прислушаться к голосу сердца. Мухиттин и прислушивался; кроме того, читал некоторые газеты и журналы и старался ощутить воодушевление, которое могло бы залить благотворным дождем огонь разума. Он решил стать националистом - словно юноша, решающий стать врачом, или ребенок, заявляющий, что будет пожарным; однако понимал, что кое-чем - а именно сознанием того, что решение это весьма странное, - от них отличается. Перевернувшись на другой бок и снова положив голову на раскисшую от пота подушку, Мухиттин спросил себя: "Что я делаю? Правильно ли это?" - и ощутил внезапный страх. Потом укорил себя за трусость и решил, что страх - спутник слабых и безвольных людей - смог прокрасться в его душу только потому, что он, Мухиттин, сейчас такой сонный. Впрочем, уснуть все равно не получится. Мухиттин встал с кровати, сходил в ванную, умылся, надел очки и сел за стол, пытаясь понять, почему не удалось уснуть.
Он испугался своих мыслей и не смог уснуть потому, что в его душе бушевала буря. Именно из-за этой бури он начал задаваться таким непривычным вопросом: правильно ли он поступает. Раньше подобные вопросы возникали у Мухиттина крайне редко, поскольку он не прислушивался к голосу сердца. Он всегда полагался на разум и трезвый анализ действительности. Глядя на раскиданные по столу газеты, журналы и книги, он бормотал себе под нос: "Теперь я вручил себя велениям сердца. Это так необычно… Но я привыкну!" За столом не сиделось; он встал и начал расхаживать по комнате.
Ему было не по себе, будто с ним произошло что-то из ряда вон выходящее, но случающееся с людьми: словно он заболел раком или убил кого-нибудь, и теперь с мыслью об этом необходимо сжиться. Причина беспокойства ясна: он не привык прислушиваться к голосу сердца; непонятно другое: что теперь делать. "Нужно полностью, бесповоротно измениться!" - сказал себе Мухиттин и стал вспоминать, каким он был раньше, как сидел вот за этим столом, пытался писать стихи, размышлял, потом тоска гнала его на улицу, на поиски развлечений. Он вдруг почувствовал что-то вроде симпатии к тому старому несчастному Мухиттину, презиравшему все и вся. "Тогда моему разуму все было открыто, и мне оставалось лишь думать! Но я только думал и ничего не делал. А сейчас? Сейчас я становлюсь другим человеком!" Мухиттин вдруг в сомнении остановился. Точно ли он становится другим человеком, или это не более чем авантюра?
"Авантюра!" Слово звучало заманчиво. Ничего подобного не было в его прежней плесневелой жизни, проходившей в бюро да в мейхане с перерывами на сон. Через три дня после знакомства с Махиром Алтайлы Мухиттин пошел в редакцию журнала "Отюкен" и снова встретился с ним. Махир Алтайлы встретил гостя радостно и познакомил его с некоторыми людьми, смотревшими на учителя литературы с почтением, а то и с восхищением. Потом стали говорить о Хатайском вопросе. Мухиттин пришел в редакцию не потому, что уже тогда решил стать националистом, а просто из любопытства. К тому же он надеялся, что этот визит поможет избавиться от мучивших его в те дни сомнений. Едва познакомившись с людьми из журнала, он понял, что с ними надо вести себя очень осторожно и тщательно выбирать слова. Эти люди пришли сюда участвовать в особого рода игре: изучать людей и ловить их души; были ли они сами игроками или только пешками в этой игре? Так или иначе, они горели энтузиазмом. Говорили как будто о Хатайском вопросе, но Мухиттин чувствовал, что на самом деле речь идет о приготовлениях к какой-то другой, более серьезной борьбе.
Когда на ум пришло слово "борьба", он улыбнулся. "Узнаю старину Мухиттина! Сразу начал строить теории!" Потом на глаза попалась стопка журналов, и ему стало стыдно за свои мысли. В голове звучал голос Махира Алтайлы: "В Хатае притесняют наших соплеменников, а вы сидите и думаете непонятно о чем!" "Я был Дурным человеком. Мне нужно покончить с себялюбием и разбудить свое сердце!" - подумал Мухиттин и сел за стол.
Нужно разбудить сердце. Тогда коварный и гнусный огонек разума будет потушен, Мухиттин растворится в обществе, потеряет свое "я" и очистится от скверны. Он и раньше порой признавался себе, что ведет греховную жизнь, но это случалось крайне редко. Чаще он думал о прошлом с презрением и ненавистью. Теперь же эти чувства нужно было направить на конкретные мишени. "Французы, убивающие наших соплеменников в Хатае, арабы, ударившие нас ножом в спину… Но нет, нет, самые отвратительные - евреи и масоны!" В инженерном училище был один студент-еврей. На первый взгляд его можно было принять за хорошего человека: подсказывал на экзаменах, давал лентяям переписать домашнее задание; но теперь Мухиттин понимал, что все это он делал из лицемерия. Потом масоны. Все масонские ложи закрыты, а их имущество передано народным домам - но ведь это еще не значит, что они не ведут свою деятельность тайно. При мысли о масонах Мухиттину всегда представлялся Осман, брат Рефика. Вот кто наверняка масон, все признаки налицо: самовлюбленный тип, ловкий торговец, манеры изящные, руки чистые и ухоженные, все слова будто с мылом вымыты. Потом есть еще албанцы и черкесы - эти, сказал Махир Алтайлы, опасны потому, что пробрались в правительство. И еще курды. Ну и, конечно, коммунисты.