– Теперь опять в роно склонять по всем падежам будут! – сокрушалась Елизавета Ивановна.
– И опять Шелестов! – добавила Люся.
– А кому ж еще?.. Ну-ка, разделайте его! Чтоб никому повадно не было! Я такого безобразия в своей школе не потерплю!
И Люся этого терпеть не хотела. Возмущенная происшествием со своим портретом, она искала виновников и упорно натыкалась на насмешливые глаза Шелестова и двух его друзей. Поэтому она со всей готовностью отозвалась на предложение директора, и на большой перемене по всем этажам школы прогремело по радио сообщение о позорном поступке ученика девятого "Б" класса Антона Шелестова. И как только оно прогремело, в кабинет директора прибежала взволнованная Прасковья Петровна.
– Что это такое, Елизавета Ивановна? Что это значит?
– А что?
В холодном спокойствии директора только привычное ухо могло уловить глухой гнев, и Прасковья Петровна, еще более возмущенная и холодом этим, и деланным безразличием, разгорячилась.
– Как же без меня делаются такие сообщения?
– А с каких это пор мы должны согласовывать с учителями работу редколлегии?
– Елизавета Ивановна! Я вас не понимаю! Я не просто учитель. Я – классный руководитель! И потом: должны, не должны… Это – формально! Мы – педагоги! А Шелестов мой ученик, и вы поручили мне заняться этим делом. А теперь… Мне нужно было поговорить с ним, с матерью, вообще разобраться, подготовить актив, и вдруг… Теперь мне все испортили!
– Как это – "испортили"? – тоже повышая голос, возразила Елизавета Ивановна. – Как может испортить общественное воздействие? Это использовать нужно, а вы… И пожалуйста, поменьше этого: поговорить, побеседовать… Таких гнать нужно, а не миндальничать с ними! На гнилом либерализме можно авторитет свой строить, а школу держать нельзя. А вы же видите, что у нас делается, нам школу спасать нужно!
Опять прозвенел звонок, возвещавший окончание большой перемены. Прасковье Петровне нужно было идти на урок в другой параллельный класс, но она зашла в свой, чтобы встретить Антона и попросить задержаться после уроков. Но его не было.
– Вероятно, где-нибудь со своими дружками, – холодно ответила Клава Веселова, комсорг класса.
– Когда придет, скажи, что он мне нужен.
Урок Прасковья Петровна, как всегда, вела с полным напряжением сил: производила опрос и "совершила путешествие", как она называла объяснение нового материала, и отдавалась этому вся, но в ее сознании то и дело вставал Антон и все вопросы, которые завязались вокруг него. Окончив урок, она опять подумала о нем, но спокойно вела разговоры с окружившими ее учениками, в полной уверенности, что Антон ждет ее в коридоре. Но его не было. Прасковья Петровна поспешила в свой класс и узнала, что Антона не было и на уроке…
11
Первое, что заметил Антон, прослушав радиосообщение о себе, – это глаза. Их вдруг оказалось бесконечное множество, они окружили его, они смотрели на него со всех концов зала, они преследовали его по всему коридору, они были везде, а среди них, посреди них – он, один.
Антон сделал независимое лицо и, хотя в душе у него все дрожало, храбро шагал по коридорам, не сгибаясь, во всю высоту своего роста, неся свою пышную, видную на всю школу шевелюру. Только один раз он чуть не расплакался, когда к нему подошел друг-мушкетер Сережка Пронин и на виду у всех широким, размашистым жестом подал ему руку. Но после этого случилось то, чего Антон не мог выдержать. Ему навстречу шла Марина – тоненькая, худенькая, натянутая, как струна, – совсем необычная. Она была еще далеко, но Антон, кажется, видел ее надломленные брови, чувствовал взгляд, такой светлый и чистый, удивленный, и возмущенный, и осуждающий. И, не имея силы вынести все это, не решаясь даже разглядеть ее как следует, Антон повернулся, пошел назад и, не замечая уже больше ничьих глаз, ушел из школы.
И только здесь, на улице, Антон подумал: а почему он так испугался Марины? И какое, в сущности, ему дело до того, как она посмотрит и что подумает о нем? Да и откуда он взял, что она что-то подумает о нем? Она хорошо учится, она хорошо кончит школу, поступит в вуз, а у него так все неустроено и неясно. И какое ей дело до него? Теперь он, конечно, не испугался бы и не повернул бы назад. Теперь он, увидев ее золотистую, как подсолнечник, голову, пошел бы прямо на нее, глянул бы ей в глаза да еще, пожалуй, усмехнулся бы. Вот я какой!
И так, ожесточаясь в душе, он шагал по улицам, не замечая ни ветра, раздувавшего полы незастегнутого пальто, ни сухого, колючего снега – ничего. Ему встречались люди, его обгоняли люди, двигались машины, кипела жизнь, и среди этой жизни он шел один, не зная, куда он идет…
Домой идти не хотелось, – дома и без того была война.
Антон не знал, повторил бы он еще раз то, что сказал Якову Борисовичу, но тогда не сказать этого он не мог – слишком взбесили его разговоры о горизонтах жизни и высшем человеческом девизе. Хотя отчим в вышел из себя, предрекая ему "чахлое будущее", хотя мать и набросилась тогда на Антона с истерическими упреками в грубости, неблагодарности и хотя потом, ночью, она приходила к нему и плакала и уговаривала извиниться перед отчимом, он ни в чем не хотел извиняться и ни от чего не хотел отказываться. Тогда она рассердилась и ушла, хлопнув дверью. И теперь опять начнутся разговоры, объяснения, ругань, пилка. Нет, домой ему идти не хотелось!
Антон остановился на каком-то перекрестке, соображая – где он, куда привела его путаница мыслей и переулков и куда ему дальше идти? Где-то в глубине души на один миг вспыхнула было малюсенькая, совсем малюсенькая искра сомнения в правильности того, что он сделал и делал, но при воспоминании о доме, о радио и о Марине она, эта искра, мгновенно погасла. Нет, нечего ему дома делать! Ну их!
Оглядевшись, Антон увидел, что идет к бабушке. Он прошел уже больше половины пути, а садиться на трамвай или троллейбус было незачем. Он застегнул пальто, поднял воротник и пошел навстречу разыгравшемуся ветру. А заблудившийся среди домов ветер преследовал его, утихая вдруг, чтобы с новой силой выскочить потом из-за угла, наброситься и закрутить, завихриться в злобном желании сбить с ног, с пути-дороги и загнать куда-то в угол, в самую глухую подворотню.
Не доходя до дома, где жила бабушка, Антон неожиданно встретил Вадика и всю компанию. Ребята дружно и шумно окружили его, и в их вопросах, рукопожатиях и похлопывании по плечу Антон почувствовал искреннюю и дружескую радость товарищей, что вот они нечаянно встретились. И Антону стало тоже радостно – после недавних одиноких блужданий по переулкам встретить их, друзей, верных товарищей, доказавших на деле свою дружбу, и сознавать себя в их глазах в какой-то степени героем.
– Ну как? Что?
– А ничего! Подумаешь!
– Как же ты второй-то раз засыпался? Чудило! Чего ж деру не дал?
– Да, понимаешь, дворник!.. А если б не дворник, меня б в жизни не догнали – я по бегу призы беру.
И все это – крепким рассольчиком и развязным бахвальством на всю улицу, будто он не сидел сгорбившись в милиции и не теребил шапку.
– Ну ладно! Вырвался, и молодец. Айда с нами!
– Куда?
– Да так… в одно место погулять. Там и Галька Губаха будет, – подмигнул Вадик.
– Какая Галька?
– А помнишь, из-за тебя ругалась. Она о тебе спрашивала: как этот цыпленочек живет? Пошли!
– Ему мама не велела, – хмуро подшутил Генка Лызлов.
– А что мне мама? Пошли!
Мама не велела!.. А что ему действительно мама? Разве она может что-нибудь понять в его жизни? Все боится чего-то, предупреждает, а сама… И впервые нехорошие мысли мелькнули у Антона о маме и Якове Борисовиче. Им хорошо воспитывать, они живут в свое удовольствие, а тут – того нельзя, другого нельзя, не знаешь, как ступить, куда повернуться. Подумаешь, мама!..
В душе был хаос вопросов, упреков и обвинений, в которых тонули копошащиеся где-то сомнения. Антон сознавал, что если он пойдет с ребятами, то совершит новый и очень решительный шаг в жуткую неизвестность. Водку пробовать ему приходилось, но идти специально затем, чтобы пить и гулять, этого с ним не случалось. Ну так что ж! Мало ли чего с ним не случалось! Ладно! Идем!
Пришли они в неизвестный Антону переулок. Там на заднем дворе стоял барак, длинный, нескладный, с большими квадратными окнами. Внутри он делился на две части таким же длинным коридором, по сторонам которого виднелось много дверей. В одну из них вошла, вернее, ввалилась, вся компания – без стука и всякого предупреждения, со смехом и гомоном. Предупреждать, по-видимому, было и незачем, там уже были гости: несколько девчат и два парня, один – с золотой коронкой на зубе, другой – с косым, через все лицо, шрамом. Посреди комнаты стоял стол с бутылками, закусками, над столом яркая лампа под оранжевым матерчатым абажуром, окно было завешено банковым одеялом.
– Ну вот и наша холостежь пришла! – встретила ребят Капа, хозяйка комнаты.
– Кто там? – послышался знакомый Антону голос.
– Наши, а с ними еще один, новенький.
С кровати, неожиданно для Антона, поднялся Витька Крыса и полуприветливо, полунасмешливо протянул:
– А-а-а!.. И ты пришел?.. Герой! Ну-ну! Раздевайся, если пришел. Тут все свои! "Сявки"!
Едва Антон осмотрелся, как увидел в упор устремленные на него глаза Гальки. Он ее сразу узнал среди остальных девчат, находившихся в комнате, и попытался спрятаться от ее глаз за чью-то спину, но они опять нашли его и все время преследовали, смеющиеся и откровенные.
– А я думаю, где мой цыпленочек пропал? – вдоволь насладившись его смущением, пропела наконец Галька.
– Цыпленочек?.. – захохотал Витька, – Ну, так тебе, парень, видно, и быть Цыпой!
Антон, смущаясь, подал Гальке руку, она задержала ее и потянула к себе.
– Да ты подожди, подожди! Перед контролером хорохорился, словно петушок, а тут чего робеешь? Глупыш!
Что-то шальное и головокружительное хлынуло на Антона от теплых Галькиных рук и неотвязного, смеющегося взгляда, от которого он не знал куда деваться.
Главное, не знал он, над чем она смеется: неужели над ним, и в самом деле глупым и нескладным по сравнению с нею, пышной и пышущей озорством дивчиной, которая намного старше его. И в то же время – нет! Она была такая ласковая, близкая – протяни только руку!– я лицо ее крупное, улыбчивое, и губы крупные тоже и, вероятно, очень мягкие, и глаза, затягивающие, как омут, и грудь, плотно обтянутая кофточкой.
– Гляди, гляди: глупа, а захватиста! – заметив ухищрения Гальки, сказал Витька Крыса. – Свежинку почуяла.
– А тебе что, завидно? – блеснула на него глазами Галька. – Кого хочу, того люблю. Каждый свой характер имеет. И ты ко мне не подкатывайся. Бортиком!
– Ах ты, цыпа на сандальных каблучках! – Витька со смехом обхватил ее за плечи.
– Бортиком, бортиком! – повторила Галька, но Витькины руки соскользнула с ее плеч на грудь, и он, играя, стал валить ее со стула.
Галька вывернулась и оттолкнула его от себя.
– Уйди, Квазимодо страшный! Не приставай! А то мой цыпленочек и впрямь что обо мне подумает. А мы с ним и сидеть рядышком будем. Ладно? – Она заглянула в глаза Антону. – У нас дело пойдет как по бархату.
Когда сели за стол, Галька действительно оказалась рядом с Антоном, угощала его и подливала водку в его стакан.
– А ну до дна! До дна! Вот так вот!
Много ему и не требовалось: Антон не заметил, как все перед глазами у него пошло кругом, я поплыло, и совершенно изменилось, как повеселели все, как будто подобрели, даже Витька, даже парень со шрамом. Появилась гармонь, и какая-то громогласная девица затянули песню, а другая выскочила из-за стола и запрыгала как заводная, дрыгая плечами, выбивая каблуками замысловатую дробь под непристойные частушки. Все смеялись, и Антон тоже смеялся и почему-то стал барабанить руками по столу, пока Галька не взяла его за руки и не притянула к себе.
Антон чувствовал теплоту и мягкость ее тела, ему не хотелось отставать от других, от Вадика, который лез целоваться с сидевшей рядом с ним до невозможности завитой и совсем опьяневшей блондиночкой, а та смеялась и, пронзительно, притворно повизгивая, хлопала его по рукам. Затем они куда-то пропали… У Антона кружилась голова, его начинало мутить, и временами все куда-то исчезало, опять появлялось и снова исчезало…
В одно из таких прояснений он услышал нерешительный стук в дверь. Капа встала из-за стола, выглянула в коридор и, поговорив с кем-то, снова захлопнула дверь.
– Какой гад там ломится? – спросил охмелевший Витька.
– Соседка! Мешаем мы ей!
– Соседка? – недобро усмехнулся Витька. – Я вот ей скажу пару ласковых…
– Ладно, ладно! Сиди! – строговато глянула на него Капа. Но Витька стал подниматься из-за стола.
– Чего "сиди"?.. Чего "сиди"? А какое ее собачье дело?
У него задергалась щека и в глазах появился тот исступленный, злой блеск, который говорил, что Витька может "выйти из берегов", и тогда – собирай черепки, берегись, огуречники! Лучше всех это, видимо, понимала хозяйка комнаты и, сразу изменив тон, обняла Витьку за плечи.
– Ладно, Витенька, ладно! – ласково говорила она, придерживая плечи своего не в меру своенравного дружка.
Витька некоторое время еще осовело и недобро смотрел на нее, потом сразу обмяк и сел на свое место.
– Эх ты, темнота, курица! А бабке этой скажи, чтобы она не шебуршилась. А то мы ее укоротим!
– А ну его! Пошли! – шепнула Галька и, взяв за руку Антона, потянула его из комнаты.
Они прошли по коридору, и Галька открыла дверь, обитую рваной клеенкой. Комната была разделена занавеской, – из-за нее послышался встревоженный голос:
– Кто там?
– Ладно, ладно, это – мы! – ответила Галька и сдавленным, приглушенным шепотом, который так волновал Антона, сказала ему: – Это свои!
Она обхватила его обеими руками и чмокнула в щеку толстыми, мягкими губами.
– Ух ты, мой желторотенький!
Невольным движением Антон вытер мокрое, слюнявое пятно на щеке, но Галька поцеловала его еще и еще и, склонившись на стоящий поблизости сундук, так крепко прижала к себе, что у него еще сильнее закружилась голова, и все в нем задрожало, поплыло, и Антон уже ничего не сознавал, не помнил…
12
Сначала Прасковья Петровна хотела задержать после уроков Клаву Веселову, Степу Орлова, Володю Волкова и кого-нибудь еще из актива своего класса – поговорить об Антоне. Но, подумав, она решила, что сейчас это, пожалуй, преждевременно: нужно разобраться самой и прежде всего выяснить, что с Антоном. Поэтому в тот же вечер она снова пошла к нему домой, но и на этот раз Нина Павловна не знала, где он.
– Вероятно, опять у бабушки…
Только теперь она ответила враждебно-холодным, злым тоном.
– Послушайте, Нина Павловна! Что у вас происходит? – спросила Прасковья Петровна.
– А что может происходить в доме, когда сын отбивается от рук? – ответила та.
И опять холодность и жестокость в голосе, никак не соответствующие той тревоге, которая привела сюда Прасковью Петровну.
– Да, но почему отбивается? Что у вас за отношения? – спросила она. В ответе прозвучало столько боли и зла, что это потрясло ее.
– Кто вам давал право вмешиваться в наши отношения?.. Отношения!.. Да из-за него у меня вся жизнь трещит и раскалывается под ногами. И я не знаю, совсем не знаю, что делать!..
Все оказывалось куда более сложным, чем представилось вначале. Это Прасковья Петровна почувствовала еще острее, когда пришел отчим и, ни слова не промолвив, прошагнул в другую комнату. Когда Нина Павловна сказала ему об исчезновении Антона, он коротко ответил оттуда:
– Не куль с золотом, никуда не денется!..
Ясно, что в семье шла война, но как трудно постороннему разобраться в ней и тем более вмешаться в нее. И как в то же время не вмешаться, когда видишь по-волчьему злой взгляд и неприкрытую враждебность в голосе?
– Вы меня простите, Нина Павловна… – сказала Прасковья Петровна. – В жизни своей вы разбирайтесь сами, это ваше дело. Но счеты сводите как-нибудь так, чтобы мальчик от этого не страдал. И разрешите мне попоздней позвонить. Вы понимаете: может быть, с ним случилось что?..
После ухода учительницы Нина Павловна еще некоторое время мысленно сопротивлялась ее укорам и тревоге. Она была почти уверена, что Антон у бабушки – отсиживается от неприятностей, но тревога, порожденная, разговором с Прасковьей Петровной, постепенно овладевала ею: а может, с ним действительно что-нибудь случилось?
Нина Павловна поехала к бабушке. У бабушки сидел Роман со своей женой Лизой. Все они были расстроены, а на лице Лизы виднелись явные следы слез. Это было совсем необычно. Думая о своей такой нелепой семейной жизни, Нина Павловна всегда с большим теплом, а подчас с грустью и завистью смотрела на эту несхожую между собою и в то же время завидно дружную и согласную пару. Когда она полушутя-полусерьезно спрашивала Романа, как у них получается жизнь без ссор, он, так же полушутя-полусерьезно отвечал: "Очень просто! Глупые ссорятся, а умные договариваются".
Тихоня, труженица и прекрасная мать, Лиза всегда удивляла Нину Павловну спокойствием и душевной мягкостью, которыми она умеряла своего напористого, несколько буйного и иногда резковатого мужа.
Ласково и заботливо относилась она и к бабушке, и та отвечала ей тем же: Лизу она любила нисколько ни меньше своих детей.
Теперь все выглядело по-другому: Лиза была явно растеряна, бабушка, затянувшись в платок, отчужденно отвернулась от нее и от сына, а Роман в упор смотрел на мать.
– Я фронтовик, мамаша, и во мне еще тот фронтовой дух не выветрился, – говорил он. – И дай бог, чтобы никогда не выветривался – да! И я член партии. И если партия идет в наступление – за хлеб, за мясо, за молоко, за все, чем жив человек, за изобилие, за коммунизм… Вы понимаете? И если партия призывает меня… Да, я горжусь этим! Разве я могу лезть в кусты, когда начинается наступление? Я на фронте этого не делал, за позор считал, не могу этого и сейчас.
– Что я, тебя не знаю, будорагу! – с не остывшей еще неприязнью ответила бабушка. – А только нельзя одним этим жить: меня посылают! Меня направляют! Без меня все прахом пойдет!.. А о жизни ты думаешь? О семье думаешь? Думаешь, сладко там будет?
– А что особенного? – возразил Роман. – У нас ребята на целину едут по комсомольскому, честному долгу. В степь! В палатки! А меня посылают на обжитое место, в колхоз.
– Вот-вот, оно самое! – не сдавалась бабушка. – Комсомольцы! В степь, в палатки! А ты свои годы-то помнишь? Мальчишкой все себя представляешь! И жене нужно бы об этом подумать! – с укором глянула бабушка ее Лизу.
– Ну как же быть-то, мамаша? Ну, если нужно? Как 6ыть-то? А что вы будорагой его называете, – слабо улыбнулась Лиза, – так я его за это и люблю! Что за мужчина, в котором силы нет?
– "Люблю"… – передразнила бабушка. – А нужно с головой любить-то! Заботиться нужно! Пошлют его… Ты знаешь, куда его сейчас загонят? В самый что ни на есть колхоз-развалюху. Вот и тяни-вытягивай. Ты знаешь, какое бремя ему на плечи ляжет? А он либо вытянет, либо не вытянет.
– Ну, почему ж он не вытянет? – как будто бы даже обиделась Лиза. – А что ж по-вашему? Отказаться? Это ж какой стыд-то!
– И никакого стыда нету! – упрямо стояла на своей бабушка. – Пусть едет, наступает, а отнаступается – вернется домой. Как с фронта! С фронта вернулся, а из деревни подавно!
– Ну нет! – решительно заявила Лиза. – На это я не согласна.