- Да, она их… поближе к людям. Говорят, волки, игде приходят, ноне так любют… Вот он и ишшет… дурак. А они вот они, - отвечала женщина в платке, надвинутом на глаза, спокойно проводя по щекам кистью, поправляя платок.
- Надо их пымать, - столь же спокойно отвечал Степан. - Ды как? За ружьем пойти - убегут.
- Убегут.
- Эй! Юрий Сергеич! - вдруг заорал Степан, оглядываясь назад. - Зови людей человек пять, тут волчата из лесу вышли!
- Да ну-у-у! - донеслось из-за дома. - Вера! - загомонило там приглушенно. - Волчата… Значит, не миф… Значит, правда… И откуда она пришла… Нет, ты не пойдешь… Они, не они, а если волчица… Нет, нет…
Гулом и перекатами пошел гомон по всему поселку; это был бывший кордон, теперь разросшийся и довольно многолюдный.
Волчонок смотрел на огород, на двух людей, на дома под грязно-серой соломой и бело-серой черепицей, на столбы дыма, на начинавшуюся суету; все его тело как бы онемело от чрезмерной плотности впечатлений. И все же он опомнился первый.
Взвизгнув и ткнув волчишку носом в бок, он как бы перекинул все тело назад и ринулся в кусты; волчишка с жалким писком бросилась следом.
Но, конечно, было уж поздно.
Через час торжествующие кордонские ребятишки несли волчонка и волчишку, которые висели вниз спиной, на связанных лапах, на одной длинной ореховой палке; волчонок молчал, смотрел перевернутыми глазами на ноги идущих ребят, вдыхал запах человеческого пота и чувствовал себя неуютно; волчишка поскуливала, взвизгивала, просилась обратно в лес, но ее не слушали.
И оба они не знали, что Колька с Митькой в то утро уже пристрелили волчицу, а собака-волчатница, приведенная с соседнего кордона, уже ведет их по одинокому следу волчицы к логову; и что жить их братьям и сестрам осталось каких-нибудь полчаса.
Юрий Сергеич и Вера, его жена, разумеется, пожелали взять двух почти самолично пойманных волчат к себе в Москву. У всех собаки, а у них - волки. Чем они хуже? Пусть растут; детей нет. В квартире весело, а знакомым есть на что посмотреть.
Юрий Сергеич и Вера Ильинична, как многие люди нынче, жили днем не завтрашним, а сегодняшним; в принципе они, конечно, знали, что волчата - вырастут, но, в общем, как-то не думали об этом, надеясь на простое: "Там видно будет".
И волчонок с волчишкой поселились в московской квартире.
Волчонок проснулся на раннем рассвете; в нем начинали уже бродить повадки взрослого волка - бодрствовать в темноте, прятаться днем, но необычность жизни сбивала с толку, и он порой не знал, как ему быть. Волчишка спала, уткнувшись носом под его переднюю лапу; он пошевелился, она уютно буркнула во сне, но продолжала спать; он пошевелился сильнее, освободился от ее светлой широкой головы, твердо встал на ноги, оглядел и обнюхал дырявое одеяло - тошнотворный линолеум сквозь дырки, - на котором они спали, и вышел из угла за кухонной раковиной, где помещалось их новое логово.
Смутно серели, чернели непонятные, твердо-угловатые, жирно пахнущие предметы, то, что было окном, туманно серело, синело, в небольшом кубе кухни густо, молчаливо клубились, дымились первые потусторонние, отраженные, бледные отсветы дня и серые тени ночи, утренние сны боролись с молчанием, и было то особенное, странное время, когда тревожится душа птицы и зверя, когда смутно сжимается и сердце человека - непонятного призрака этого земного мира.
Волчонок - ставший уж волком-подростком - ощущал эту тихую, клубящуюся тревогу во всем своем сонном и гибком теле, во всем своем существе; к этому властно и четко примешивалось иное - ощущение неблагополучия, какой-то временности, нескладности жизни; на раннем, предрассветном рассвете все чувства особенно едки и пытливы, одновременно туманны и резко болезненны; волчонок не мог оставаться в кухне. Крепко цокая по паркету своими молодыми когтями, он прошел по коридору, встал на задние лапы и всем, довольно уже тяжелым, телом навалился на толстые и длинные передние - а они, в свою очередь, уже упирались в раму двери; дверь, пискнув, открылась, и он вошел в комнату. Все та же серость и дымные ямы, все те же твердые углы, причудливо-четкие, срезанные и острые - хотя в темноте и затуманенные. Те же нелесные предметы, линии, только запахи иные, чем в кухне (лак, паркет); пусто. Волчонок оглядел комнату; клубы, туманы ночи были заметны его глазу, смутно давили на душу, но при этом были и прозрачны для этого глаза. Взор его имел уж нужную остроту; волчонок спокойно и остро, хотя и краем чувств, чувствовал, как глаза его зелено блестят в полутемноте, как бодры его мышцы, как цельно, собранно его тело. Он, нюхая паркет, обошел стол, стоявший посреди комнаты; он не был голоден, и ему некуда было стремиться, но все же он обошел вокруг стола еще раз - в другую сторону, понюхал край свисавшей клеенки - резко и неинтересно, - подошел к дивану: шерсть! Смутное, волнующее, знакомое… полузнакомое… малознакомое… непонятное; он - цок, цок, цок - подошел к шкафу, понюхал зеркальный лак, провел по нему когтями; когти скользнули, стукнули о паркет.
Он повернулся к двери, ведущей в следующую комнату; из-за нее раздавалось посапывание двух людей.
Волк постоял, не зная, что ему думать, что ему чувствовать, что ему делать; что-то пьяное, древне-бодрое поднималось, закипало в его груди, во всем его мощном, полусонном теле; но он знал уже и что-то другое - не менее мощное, стихийное, ясное и решительное; что? он не знал, что.
Постояв мордой в сторону двери, вяло и равнодушно мотнув - раз, два - своим опущенным толстым хвостом (а при этом во всем его собранном, косматом на шее и за ушами, стоявшими четко торчком, молодом и красивом теле были и сила, и тревога), волк повернулся к окну, гибко подошел и поставил передние лапы на подоконник. Его большая пушистая голова, довольно острый нос и внимательные, напряженные, зелено посверкивающие глаза ясно выделились в предутреннем, сером, синем свете. Из-за двери по-прежнему слышалось посапывание.
На окне были шторы, но они были слегка раздвинуты, и перед внимательным, печально настороженным взором волка открылась в полутумане картина, знакомая ему и по дневным бдениям: необыкновенная для взора высота, квадратное озеро внизу вблизи (сейчас - дымный полублеск), дальше - дорога, шоссе, с редкими в этот час машинами; за этим далее - серое осеннее поле, пустырь, и - лес, черный, серый лес за этим туманом, дымом. Волк не знал, что это лес; но какое-то чувство все же неизменно тревожило его душу при взгляде на эту дальнюю кромку видимости, и сейчас это чувство добавилось к тем неясным тревогам, которые ныли в груди его.
Волк посмотрел, посмотрел, опустил лапы на пол, тяжело и грациозно повернулся, стараясь не задеть стола и стула, и тихо побрел из комнаты в свою кухню; он процокал коридор, вошел в приоткрытую кухонную дверь. Волчишка не спала и, лежа калачиком, смотрела на него из угла настороженным, доверчивым зеленым взором; он посмотрел на нее, посмотрел, облизнулся и повернулся к теперь уже кухонному окну.
Мгновение он стоял, замерев, а затем, грациозно и тихо переливая мускулы всего красивого, невыразимо целостного тела, подошел к этому окну - и вдруг вспрыгнул на широкий подоконник, непонятно как развернувшись во время прыжка параллельно стеклу, так что, вспрыгнув, он уже стоял вдоль окна, еле-еле умещаясь, но все же умещаясь на тесном пространстве всеми четырьмя лапами, опущенным хвостом и большим телом, но при этом четко повернув голову к стеклу.
Все та же картина возникла перед взором, кухня выходила в ту же сторону.
Туман, дым, серый полублеск озера; черное, дымное вдалеке за дорогой.
Вдруг новый, свежий, бодрый, особый запах ударил в чуткие ноздри волка; то потянул из открытой маленькой кухонной форточки предрассветный, далекий и заунывный ветер - первое шевеление воздуха, дуновение природы перед печальным осенним рассветом.
Волк всю ночь ощущал это дуновение, этот свежий воздух из фортки; но он был и слишком постоянным - не меняющимся, не движущимся, не колеблющимся, - и слабым. Теперь же он мгновенно окреп и ударил в ноздри.
И медленный, заунывный, растворяющийся в рассвете, в сером небе и дальних далях, волнующий сердце вой огласил вдруг московскую небольшую квартиру; он начался как бы издалека, из глубин тех небес и далей, а после постепенно набрал силу и пришел - прямо сюда, к этим кухне и кранам; и тотчас же, на более высокой, тонкой и звонкой ноте, тот вой восторженно подхватила волчишка от своего одеяла, из своего угла.
В кухонном серванте серебряно, тоненько зазвенели стаканы и ложечки в этих стаканах; внизу белело, светлело озеро, прояснялись и снова туманились дали; и приближался простой и тихий осенний рассвет.
Юрий Сергеич расхаживал около стола: два шага вперед, два назад. Вера Ильинична сидела за столом, поставив локти и грациозно-трагически подперев голову ладонями. Ей было лет сорок пять, но ощущалась прежняя строгая красота и "старая московская порода": подобранность, непредумышленная четкость - умение держаться так, будто на тебя смотрит несколько человек, даже в тот миг, когда на тебя смотрит лишь сорокавосьмилетний муж или вообще никто не смотрит. Юрий Сергеич, наоборот, был растрепан и импульсивен; сразу было видно, что он беззащитен в бытовых разговорах. Поминутно хватаясь за дужку очков, а другой рукой - то за подтяжки, то за лысину, он говорил:
- Я с самого начала говорил: надо обдумать этот поступок. Ведь это волки. Не говорил ли я этого?
- Не кричи, - устало-лаконично отвечала жена, и это, разумеется, был не ответ, но и ответ.
- Нет, ты ответь на мой вопрос: говорил ли я это?
- Оставь меня в покое. Вообще, идея была твоя.
- Да, признаю: идея была моя. Но я тут же и сказал: а когда они вырастут? И что же ты отвечала?
Пауза; Вера Ильинична спокойно-задумчиво смотрит в стену.
- Ты отвечала: когда вырастут, посмотрим, а сейчас - пусть живут. Кому они мешают? А здесь их все равно убьют. Лучше, мол, что мы их заберем, чем если их задушат. А там посмотрим, мол.
- Я была не права?
- Нет, ты была права, но надо было с самого начала обдумать все то, что…
- Что? Пусть животные гибли бы?
- Тебе совершеннейше наплевать на этих животных, вот что горько; все эти твои фокусы, эти бредни - все это от… от…
- От чего же? - холодно-напряженно спросила Вера Ильинична, вдруг переводя на него стойкий взгляд. - Ну, от чего? Договаривай.
Но Юрий Сергеич не мог договорить, и она знала это; он, разумеется, хотел сказать, что всякие там волки нужны ей оттого, что у нее нет детей, и что собственную "природную", бабью сущность она маскирует… и прочее; но этого он из обыкновенного такта не мог же выкрикнуть вслух по такому ничтожному поводу, и она знала это, и пользовалась этим; и то, что она знала и спокойно пользовалась, выводило его из себя еще более.
- Ты знаешь!.. Ты напрасно доводишь меня до белого каления! - крикнул он, поднимая кулаки.
- Ты хочешь сказать, что ради твоих любезных бобров я не стала рожать детей, а теперь вот вожусь с волками? Это ты, что ли, хочешь сказать?
- Не трогай моих бобров! Диссертация - не твоего ума дело. И не рожала ты не из-за этого! Ты хотела спокойно жить, ты хотела каждый вечер трепаться со своей Дарьей, ты хотела, чтобы этот сладенький Гагоев по-прежнему таскал тебе розы; ты хотела… да мало ли…
- Во-первых, не ори. Во-вторых, слыхала я все это…
- Да, да, конечно! Она "слыхала"! Жизни нет!..
- В-третьих, - сказала Вера Ильинична, будто за учительским столом сцепив в замок поставленные перед собой руки и строго кивая головой в такт своим демонстративно-мерным словам, - у меня есть план, как быть со зверями. Действительно, их уже трудно кормить, попробуй из нынешних магазинов натаскать столько мяса; да и выросли они, того и гляди нас с тобой сожрут.
- Туда нам и дорога!!!
- Может быть; но речь не об этом. Я понимаю, что они не в ответе за предков, но все же они - волки. Никто их не возьмет. В зоопарк - жалко. Я думаю, мы сделаем просто…
- МЫ! Ха! МЫ! Что ТЫ сделала когда-либо?..
Волк и волчишка смирно сидели в темной кухне на своем одеяле и слушали крики; они, конечно, знали, что речь идет о них.
Волк сидел, высунув язык и глядя в темноту напротив; мощные, длинные его передние лапы стояли твердо и тихо, хвост обвивался вокруг задних.
Волчишка привалилась к волку всем боком и полусидела, вытянув передние лапы и как бы загораживаясь пушистым хвостом от чего-то с той стороны, где не было волка, его тепла; время от времени она, прижимаясь к волку, с беспокойством вертела пушистой головой, приоткрывала пасть, тяжело дышала; но в то же время с ее мордки не сходило обычное для нее выражение некоего доверия и легкого простодушия.
Мол, что-то, конечно, страшно и непонятно, но уж, наверно же, найдется же что-нибудь и для нас; наверно же, проживем.
Юрий Сергеич с несколькими знакомыми посадили волков в большие наволоки, специально с трудом добытые ради этой цели, и отвезли их в электричке до некоей дальней станции; вытащив наволоки из вагона, - волк и волчишка ворчали, кобенились, дергались, - несколько и смеющихся, и чертыхающихся мужчин, по очереди взваливая на плечи, понесли их за железнодорожные пути, к лесу, в сторону от поселка; долго они бродили по холмистому, лесистому, но уже неизбывно обжитому Подмосковью, натыкаясь на деревеньки, заводы, поселки, стройки, с их грязью, раствором, песком, кирпичами, на какие-то загадочные дома с железной изгородью вокруг, на ретрансляторы, трансформаторы, будки, кордоны, высоковольтные опоры и просто кирпичные стены, и просто заборы и свалки; раньше, с их московско-человеческой точки зрения, им казалось, что Подмосковье - это сплошные леса, "природа"; но теперь, прикидывая все это на точку зрения волка, они были в нерешительности и недоумении. Стоило им углубиться в березы, елки, и сосны, и в ольху, и в осины, стоило им пройти по березам над очередным дремучим болотцем или забрести в непролазные кусты, и с облегчением вздохнуть, и вытереть пот со щек, и спустить визжащие и скулящие наволоки на хвою, на сухие ветки, - как кто-нибудь из впередиидущих разведчиков обязательно начинал орать из-за зарослей:
- Эге, да тут какая-то труба! Котельная, наверно! А может, заводик! И вон поселок какой-то!
Или:
- Ага, тут стена! Бетонная! Нет, и кирпич… Нет, тут нельзя!
Или:
- О, тут хозяйство какое-то! Совхоз, что ли? Или институт?
И те, что тащили, бросались вперед, - оставив волков в их завязанных и продырявленных "для воздуха" наволоках визжать и трепыхаться на земле, в родном запахе почвы, болотца, хвои, влажных листьев и веток, - и через пятьдесят, сорок шагов выворачивались из своей дремучей чащи на свет и цивилизацию.
И, со вздохом, возвращались назад - и тащили свои живые котомки далее.
Наконец, устав от всего этого, посередине одного из лесных массивов, на дне заросшего овражка, около уютного ручейка (в желтой воде которого, правда, насмешливо присутствовала старая автошина), они развязали наволоки и вытряхнули взъерошенных зверей на глину, траву и лопушки:
- Валяйте.
Оба молодых волка были в намордниках - и натужно мотали головами; волк был угрюм, волчишка - настороженно-удивлена и испугана; пока они стояли, расползаясь по глине длинненькими ногами, тихие и ошарашенные, - к ним кинулись и отстегнули намордники.
Несколько секунд продолжалась невольная немая сцена; люди с неожиданной опаской, даже, в общем, с боязнью глядели на волков, до этого бывших полными их пленниками.
А тут, как-никак, два совершенно свободных волка; в овраге, посреди леса. Черт их знает…
Оглядываясь и принужденно посмеиваясь, люди удалялись из лесочка; волки не смотрели им вслед.
Они тихо кружили по площадке у ручейка и обнюхивали подножия каждого кустика.
"Вот наш новый дом; посмотрим, что это такое", - как бы говорила выразительная фигурка волчишки, ее пушистая вопросительная мордочка.
Осмелев - отойдя шагов на пятьдесят, - мужчины стали посмеиваться и обсуждать событие, и возможные его последствия; они были довольны собой.
Они отделались от проблемы и в то же время "не совершили зла": чего желать лучшего в наше время?
Они шли назад не той дорогой, что шли сюда: они ее просто забыли. Не следопыты же они, в самом деле!
Но они не волновались, зная, что Подмосковье не подведет.
И действительно, минут через двадцать они вышли на асфальтированную дорогу, перерезавшую лес наискось их шествию; они могли бы выйти на нее и раньше, но некоторое время шагали к ней под углом.
Вдалеке, на холме, виднелся некий поселок; с другой стороны приближалось несколько машин. Не пропадем.
Они переглянулись радостно - а после все как-то одновременно поскучнели, потускнели, посуровели - и, снова переглянувшись, лишь тихо покачали головами.
Зверям везло; по чистой случайности лихие москвичи забрели в район бойни. Волк очень быстро нащупал ноздрями запах свежей крови, столь любезный сердцу; вскоре он уже тащил к логову, заботливо устроенному волчишкой на сухом месте повыше ручья, среди старых листьев и не на глине, целый кроваво-черный шматок отхожих бычьих внутренностей, подкарауленных за забором на свалке, на пустыре, между двумя заездами мусорной машины, в стороне от экскаватора и факельщика, сжигавшего ненужное.
Важнейшая проблема еды была почти целиком решена; все остальное было делом волчьей приспособляемости, умения и сноровки.
Эти умение и сноровка сидели у волка в крови; никакие московские квартиры не могли их поколебать существенно. Длинная цепь поколений, тысячелетия изнурительной волчьей борьбы за жизнь стояли за волком; и помогали ему.
Так удалось им прожить почти год, не обращая на себя особенного людского внимания. Изредка в чьем-нибудь хозяйстве пропадала курица, разжиревший пес; изредка подвыпивший мужичок или спешащая из города с покупками женщина, спрямляя путь через лес, видели двух странных собак, жавшихся друг к другу при появлении человека и пугливо сверкавших из-под деревьев зеленоватыми взорами; но и мужичку, и женщине было не до собак, - мало ли их на свете, особенно тут, - а кроме того, волкам везло (не попались ни собашникам, ни охотникам), да и волк был осторожен.
Он знал сам и внушил волчишке, что в этой ситуации от людей надо быть подальше; во всяком случае, не мозолить им глаза, да и не напоминать о себе лишний раз.
Конечно, вблизи домов, по ночам, волк мог передавить гораздо больше кур, уток, кошек, собак и прочего, что обитало около человека; но он не делал этого, выбирая менее свежее, но более спокойное и надежное мясо и кости с бойни; ее отходы. К пустырям и заборам около бойни ходил он лишь глухой ночью, предпочтительно без луны.
Худшее были - собаки; все окрестные псы чуяли неладное; они опасались подходить к логову волков, но издали лаяли, выли, скулили, беспокоили недоумевавших хозяев; молодой волк понимал, что это - главная опасность, и старался обходить собак, лишь издали посверкивая на них диким зеленым взором. Но трудно было у бойни. Там шныряли бесчисленные призорные и беспризорные шавки; они поднимали невероятные гам и возню, когда он приближался; они сбивались в кучу, лаяли, выли, но не решались напасть. Он пользовался этим, угрюмо рычал, торопливо хватал первую попавшуюся кишку или кость и, нахохленно оглядываясь, убегал; и все же это была крупная трудность в его жизни, в его поисках на бойне.