2
За три недели Илья уже успел присмотреться к бабам, но, может быть, только сегодня, в этот теплый и солнечный день, когда все они были принаряжены да принамыты, может быть, только сегодня он разглядел их по-настоящему.
Постарели, повысохли, бедные, беззубые рты опали, и такой виноватый, заискивающий взгляд, словно они извинялись перед ним. Извинялись за свой вид, за то, что сделала с ними война.
Две девушки, кажется Рая Клевакина и Лизка Пряслина, выбежали к нему с большим букетом пахучей, только что наломанной черемухи. Раздались сухие, деревянные хлопки. Егорша оборвал игру. И он понял: от него ждут речь. Так, наверно, был задуман праздник.
- Папа, папа, скажи! - требовательно зашептала сбоку Валентина, крепко, изо всех сил сжимая отцовскую руку.
И Петр Житов, свирепо буравя его своим взглядом от огороды, тоже давал понять, что, дескать, не боги горшки обжигают…
Выручила Илью Варвара Иняхина. Варвара молодым, звонким голосом закричала с крыльца:
- К столу, к столу, женки!
И тут Егорша опять заиграл походный марш, но только уже не для него, а для баб, которые, моментально перестроившись, всем скопом, всей своей пестрой и душной ордой кинулись в заулок на голос Варвары.
Столы были поставлены на двух половинах вдоль стен, и все равно всем места не хватило.
- Эй, хозяин! Где ты? Открывай еще одно заседанье в коридоре.
- Не кричите, - сказал Егорша. - Нету хозяина. С утра укатил в лес.
И тут вдруг выяснилось, что и Трофима Лобанова с невестками нет, и Софрон Мудрый со своей женой не явился. А где Марфа Репишная? Где Анна Пряслина? Не пришли Не смогли перешагнуть через дорогих покойников. Так с самого начала и пошел этот праздник вперемежку с горючей слезой.
Первую рюмку, конечно, выпили за победу, а дальше все потонуло в шумных выкриках и причитаниях.
- Ох, Марьюшка, Марьюшка! Ты-то дождалась своего, а мой-то не вернется… И на могилку не сходишь…
- Ондреюшка все мне писал: женка, береги себя, женка, береги себя… А сам себя не уберег…
- Ты хоть пожила со своим Ондреюшком, а я-то, бабы, я-то горюша горькая…
- Женки! Женки! - распоряжалась Варвара. - Ешьте мясо. Досыта ешьте!
- Да как его исть-то? Где кусачки-то взять?
- А у меня-то… - Офимья несгибающимся пальцем закрючила рот, показала своей соседке желтые беззубые десны.
- Ничего! Кузнец теперь свой - новые скует…
Илья вслушивался в эти разнобойные голоса и выкрики, смотрел на расходившихся женок, и перед ним, как наяву, развертывалась бабья война в Пекашине. Одна вспоминала, как она первая открыла хлебные плантации на болоте ("Все за мной побежали"), другая дивилась тому, сколько она перепахала земли за эти годы ("За день не обойти"), а многодетная подслеповатая Паладья, разоткровенничавшись, начала рассказывать, как она в прошлом году унесла сноп жита с колхозного поля.
На нее зашикали, замахали руками:
- Молчи, глупая! При председателе-то. Может, еще придется.
- Нет уж, не придется! - яростно взвизгнула Паладья. - Не будет, не будет больше такого!
- Не зарекайся. Хвалилась одна ворона - что вышло?
- Что, что, женки? Чем вам не угодила председательница? - спросила Анфиса.
- Угодила! Угодила, Анфисьюшка. Я за то тебя и люблю, что сердцем понимала беду нашу.
- Анфиса! Анфиса Петровна! Родимушка ты наша! - закричали отовсюду бабы.
Анфису обнимали, целовали, кропили рассолом бабьих слез. И она сама плакала:
- Бабы, бабы вы мои золотые…
- Да пожалейте вы председателя-то! - взъярился вконец измученный Михаил Пряслин, через голову которого женки все еще лезли обниматься с Анфисой. Замучите! Председатель-то один.
- Миша! Миша! Золотце ты мое! - вдруг всплеснула руками белобровая потная Устинья и крепко обняла его за шею. - Тебя-то, желанный, век не забуду. Помнишь, как мне косу наставлял?
- И мне!
- И мне!
- А меня-то как прошлой зимой в лесу выручил! Помнишь?
- Михаил! - поднялась Анфиса.
- Тише! Тише! Председатель хочет сказать. Огнистое солнце било в глаза Анфисе. В открытые окошки не прохлада - зной вливался с улицы. Илья взял с подоконника букет сомлевшей черемухи, помахал перед разогретым лицом Анфисы. Белый цвет посыпался на стол.
- Вы вот тут, женки, сказали: ту Михаил выручил, другую выручил, третью… А мне что сказать? Меня Михаил кажинный день выручал. С сорок второго года выручал. Ну-ко, вспомните: кто у нас за первого косильщика в колхозе? Кто больше всех пахал, сеял? А кого послать в лютый мороз да в непогодь по сено, по дрова?.. - Анфиса всплакнула, ладонью провела по лицу. - Я, бывало, весна подходит - чему, думаете, больше всего радуюсь? А тому радуюсь, что скоро Михаил из лесу приедет. Мужик в колхозе появится…
- Верно, верно, Петровна, - завздыхали бабы. А на другой половине в голос заревела Лизка со своими ребятами.
- Не плачьте, не плачьте, - стали уговаривать их. - Ведь не ругают его, хвалят.
Анфиса смахнула с глаз слезу.
- Да, бабы, за первого мужика Михаил всю войну выстоял. За первого! А чем мне отблагодарить его? Могу я хоть лишний килограмм жита дать ему?
Анфиса налила из своей половинки в стакан, протянула Михаилу:
- На-ко, выпей от меня. - И низко, почти касаясь лбом стола, поклонилась парню.
- И от меня! И от меня!
В стаканах и чашках забулькал разведенный сучок (все сохранили до праздника по сто граммов спирта, заработанных на сплаве). На Михаила лавиной обрушилась бабья любовь.
Кто-то, опять захлестнутый своим горем, заголосил:
- У Анны хоть ребяты остались, а у меня-то в домике пусто…
- Хватит вам слезы-то точить. Песню! - заорал Петр Житов и увесисто трахнул кулаком по столу.
Жена его высоким голосом затянула "Аленький цветочек", к ней присоединилось несколько дребезжащих, высохших за воину голосов, но дружного пения не получилось.
- Егорша! - взвилась Варвара. - Играй! Плясать хочу!
- Варка, Варка, бессовестная! Ты хоть бы Терентия-то вспомнила…
Варвара, молодая, нарядная, в голубом шелковом платье, туго, по-девичьи, затянутая черным лакированным ремешком со светлой пряжкой, выскочила на середку избы, топнула ногой.
- Помню! Тереша меня за веселье любил.
Говорят, что я бедова,
Почему бедовая?
У меня четыре горя
Завсегда веселая.
- Ну, разошлась офицерова вдова.
- Да, не хухры-мухры! - Варвара вскинула руки на бедра, с вызовом обвела всех бесшабашным взглядом. - Офицерова вдова!
Егорша дугой выгнул розовые мехи гармошки.
- Варка! Варка! Про любовь! - вдруг ожили женки.
На войну уехал дроля,
Я осталась у моста.
Пятый год пошел у вдовушки
Великого поста.
- Охо-хо-хо! Врешь, Варка! Врешь!
- Не вру, бабы! Песня не даст соврать:
Кто не знает - заявляю:
Я не избалована
Всю германскую войну
Ни разу не целована.
Варвара, лихо, с дробью отплясывая, схватила за рукав Илью, потащила из-за стола. Марья обхватила мужа за шею:
- Не приставай! Липни к другому.
- Фу, и спрашивать тебя не стану. Наши мужья головы сложили, а ты одна владеть будешь? Нет, не выйдет! Поровну делить будем. Приказа потребуем.
- Горько-о-о! Горько-о-о!..
- Да вы с ума посходили! Нашли забаву при детях… - У Марьи полыхающей чернью зашлись глаза. Она отшатнулась от напиравших со всех сторон баб, уперлась затылком в простенок.
- Горько-о-о! Горько-о-о!
Илья, улыбаясь, нащупал под столом жесткую, заскорузлую руку жены, глянул на открытые двери, в которых еще недавно горели черные горделивые глаза дочери, и начал подниматься, нельзя не уважить народ.
- Нет, нет! - завопили бабы. - Машка пущай! Пущай она!
- Целуйся, дура упрямая! А не то я поцелую.
- Давай, давай! Мы хоть посмотрим, как это делается!..
Ничто не помогло - ни упрашивания, ни ругань. Марья скорее дала бы изрубить себя на куски, чем уступила бы бабам в таком деле. Суровая, староверской выделки была у Ильи женушка. Даже в сорок первом году, когда он уходил на войну, не поцеловала его при народе.
И бабы, так и не добившись своего, наконец оставили их в покое, вслед за гармошкой повалили на улицу.
3
Михаил, окруженный братьями и сестрами, стоял, качаясь, за углом боковой избы и тяжко водил растрепанной головой. Его рвало.
- Натрескался, бесстыдник! Рубаху-то! Рубаху-то всю выгвоздал. Пойдем домой.
- Се-стра-а!
- Чего сестра?
- Се-стра-а! - Михаил топнул сапогом, рванулся к заулку, где шумно, под гармошку, веселились бабы, упал.
Татьянка с испугу заплакала, судорожно обхватила сестру ручонками.
- Бросьте вы его, ребята, - сказала Лизка двойнятам, которые с двух сторон кинулись на помощь брату. - Он девку-то у меня, лешак, всю перепугал. - Она обняла Татьянку, но тут же на нее прикрикнула: - Чего ревешь? Не убили!
Из-за угла избы выбежала с ведром воды Рая Клевакина. Жмурясь от солнца, едва удерживаясь от смеха при виде стоявшего на коленях Михаила, взлохмаченного, с бессмысленно вытаращенными глазами, она зачерпнула ковшом воды и плеснула ему прямо в лицо.
Михаил взревел, вскочил на ноги.
Раечка с визгом и смехом метнулась в сторону. Цинковое ведро опрокинулось. Михаил поддал его ногой, пошатываясь, побрел в заулок.
Заулок у Ставровых просторный, скотина в него не заходит - на крепкие запоры заперт с улицы, - и Степан Андреянович за лето два укоса снимал травы. Хорошая копна сена выходила. А в нынешнем году, похоже, травы не будет. Начисто, до черноты, выбили лужок. Желтые головки одуванчиков, раздавленные сапогами и башмаками, догорали по всему заулку. И Лизка, по-хозяйски прикинув последствия нынешней гульбы, не смогла удержаться от слез.
- Сестра! Кто тебя обидел? Кто?
- Миша, Миша! - закричала Варвара от крыльца. Шальное, пьяное веселье кружило у крыльца. Скакали бабы, размахивая пестрыми сарафанами, визжала гармошка, Петр Житов, красный от натуги, прихлопывал здоровой ногой.
Варвара подбежала к Михаилу, потащила его в круг.
- Мишка, Мишка! - заорал Петр Житов. - Дай ей жизни, сатане!
Женки мигом рассыпались по сторонам. Варвара привстала на носки, и-эх! пошла работа. Ноги пляшут, руки пляшут, с Егорши ручьями пот, а она:
- Быстрей, быстрей, Егорша! Заморозишь!
- Мишка, Мишка, не подкачай! - кричали бабы. Михаил топал ногами на одном месте, тяжело, старательно, будто месил глину, тряс мокрой, блестевшей на солнце головой, потом вдруг пошатнулся и схватился за изгородь.
- Все. Готов мальчик, - с досадой подвел итог Петр Житов.
А Варвара захохотала:
- Ну, кому еще не надоело жить? Эх, вы! А еще зубы скалите…
Никому не осмеять
Меня, вертоголовую.
Ребята начали любить
Двенадцатигодовую.
- Илюха! - с жаром воззвал Петр Житов к Нетесову. - Поддержи авторитет армии. Неужели такое допустим, чтобы баба верх взяла?
- У меня по этой части претензий нет, - сказал Илья.
- А у меня есть! - сказал Егорша. Он встал с табуретки, протянул гармонь Рае. - Раечка, поиграй за меня.
Затрещала изгородь у хлева.
Егорша живо подскочил к Михаилу, потянул его за рукав:
- Ну-ко, дядя, нечего с огородой воевать. Дедкино это строенье.
В толпе рассмеялись.
- Что? Надо мной смеяться? Надо мной? - Михаил яростно заскрипел зубами, отбросил в сторону Егоршу.
- Миша! Миша! - закричали в один голос женки. - Что ты? Одичал?
Федор Капитонович, спускаясь с крыльца, брезгливо бросил:
- Ну, теперь будет праздник.
- А, товарищ Клевакин! Наш северный Головатый! - Михаил изогнулся в поклоне.
Две-три бабы прыснули со смеху, но всех громче захохотал Петр Житов, потому что это он так окрестил Федора Капитоновича.
В сорок третьем году Федор Капитонович двадцать тысяч рублей внес в фонд обороны. О его патриотическом подвиге шумела вся область. Газеты его называли северным Головатым. Его возили в город, вызывали на каждое совещание в районе, и только пекашинцы посмеивались, когда на собраниях ставили им в пример Федора Капитоновича. Верно, внес Федор Капитонович деньги в фонд обороны, и деньги немалые. Да откуда они у него взялись? Почему у других их нету?
- Иди-иди, - сказал, нахмурившись, Федор Капитонович Михаилу. - Мал еще, сопляк, с людями-то разговаривать.
- Я мал? Я сопляк? Нет, ты постой! Постой. Как деньги за самосад драть, ты тогда не говоришь, что я сопляк!..
Михаила обступили бабы.
- Миша, Миша, - стала уговаривать его Варвара. - Разве так можно?
Она оттащила его в сторону.
- Варка, а ты мягкая… - сказал Михаил, обнимая ее.
Варвара рассмеялась.
- Молчи, не сказывай никому. Про это не говорят.
- А почему?
К ним подошла Лизка:
- Пойдем домой. Докуда еще будешь смешить людей?
- Домой? - Михаил топнул ногой. - Нет. Гулять будем. Егорша, где Егорша?
Егорши в заулке не было. Бабы расходились по домам.
Ворот новой рубашки у Михаила был распахнут сверху донизу. Одна пуговица висела на нитке. Лизка, вздыхая и качая головой, привстала на носки, оторвала эту пуговицу, и тут ей показалось, что еще одной пуговицы нет на вороте.
- Стой! - закричала она на брата, сразу вся расстроившись.
Но Михаил, подхваченный Варварой, уже двинулся вслед за бабами. Он ревуче запел:
Шел мальчишка бережком,
Давно милой не видал…
Лизка оглянулась по сторонам, увидела Петьку и Гришку.
- Ребята, хорошенько все обыщите. За избой посмотрите. Он, лешак, кажись, пуговицу потерял.
Затем она сбегала в верхние избы, закрыла окошки. Близнецы, присев на корточки, старательно оглядывали то место, где недавно топтался их брат. Сдвоенные голоса Варвары и Михаила доносились из-за дома с улицы.
- Ребята, - сказала Лизка. - Никуда не уходите. А придет Степан Андреянович, скажите, что я скоро прибегу. Уберу тут все. - И она побежала догонять брата.
4
Вставало утро. Познабливало. За Пинегой, над еловыми хребтами, разливалась заря - красные сполохи играли в рамах.
Варвара, слегка покачиваясь, шла пустынной улицей, простоволосая - платок съехал на плечи, - и злыми, тоскливыми глазами поглядывала на окна.
Господи, сколько ждали этого праздника, сколько разговоров было о нем в войну! Вот погодите, придет уже наш день - леса запоют от радости, реки потекут вспять… А пришел праздник - деревню едва не утопили в слезах…
Поравнявшись с домом Марфы Репишной, Варвара привстала на носки, яростно забарабанила в окошко:
- Марфа! Марфушка! Принимай гостей!
В избе зашаркали босые ноги. Темные гневные глаза глянули сверху на нее:
- Бесстыдница! Орешь середь ночи. Бога-то не боишься.
- А, иди ты со своим богом! Я плясать хочу! - Варвара топнула ногой, взбила пыль на дороге.
Немо, безлюдно вокруг. Сухим, режущим блеском полыхают пустые окошки. И тоской, вдовьей тоской несет от них… Ну и пускай! Пускай несет. А она назло всем петь будет - хватит, наревелась за войну!
И Варвара, круто тряхнув головой, запела:
Во пиру была да во беседушке,
Ох, я не мед пила да я не патоку,
Я пила, млада, да красну водочку.
Ох, красну водочку да все наливочку.
Я пила, млада, да из полуведра…
Тявкнула гармошка в заулке у Василисы, а затем петухом оттуда выскочил Егорша. Волосы свалялись, лицо бледное, мятое, к рубашке пристала солома - не иначе как спал где-то…
- Ну, крепко подгуляла! Значит, из полуведра?
- Да, вот так. Еще чего скажешь?
- Ты хоть бы меня угостила.
Варвара скептическим взглядом окинула его с ног до головы.
- Кабы был немножко покрепче, может, и угостила бы.
- А ты попробуй! - вкрадчивым голосом заговорил Егорша.
- Ладно, проваливай. Без тебя тошно.
Варвара стиснула концы белого платка, пошагала домой.
- Ты куда? - обернулась она, заслышав сзади себя шаги.
- Вот народ! - искренне возмутился Егорша. - Праздник сегодня, а у них все как на похоронах.
- А и верно, Егорша! Праздник. Давай вздерни свою тальяночку.
И взбудоражили, растрясли-таки деревню. Бледные, заспанные лица завыглядывали из окошек. Но что-то невесело, тоскливо было Варваре, когда она подходила к своему дому. И даже восход солнца, нежным алым светом затрепетавший на белых занавесках в окнах, на ее усталом, осунувшемся лице, даже восход солнца не обрадовал ее.
Она тяжело вздохнула и толкнула ногой калитку.
- Спасибо.
Егорша сунул ногу в притвор:
- Погоди! За спасибо-то и по радио не играют…
- Чего?
- Холодно, говорю. Погреться пусти… - Егорша зябко поежился и остальное досказал глазом.
- Ах ты щенок поганый! Глаза твои бесстыжие!
- Ну, нашлась стыдливая…
Калитка резко хлопнула. Белая нижняя юбка заплескалась над ступеньками крыльца.
Лицо у Егорши вытянулось. Жалко, черт побери! Не с того, видно, конца заход сделал. Но не в его характере было долго унывать: сегодня не выгорело, в другой раз выгорит.
Он развернул гармонь, голову набок - и пошел плеваться крепкими, забористыми припевками.