Тихая, прозрачная синева окутала хутор. Слышался лай собак, а за огородами, на холме, одиноко грохотала запоздалая арба.
Улица казалась Онуфрию чужой.
Зелда в подвернутой юбке клала на выгоревшую, желтоватую стену хаты белые мазки.
"Чего это ей приспичило? - Его охватила обида на дочь. - Если бы она знала, каково мне!"
Он отвернулся и пошел двором к покосившейся клуне.
Картофельный огород за клуней порос черным пасленом и сухим репьем. Онуфрий осторожно пробирался между густыми зарослями сорняков.
Вокруг было тихо. Арбы на горе уже не было слышно. Легкий ветерок принес со степи запах лежалого хлеба, засохшего пырея и свежей пахоты.
Онуфрий вытянулся плашмя на земле, чтобы его ниоткуда не было видно, и принялся торопливо сгребать траву, словно хотел поскорей увериться, что никаких мешков здесь нет, и все это ему только привиделось.
Но, спустившись в яму, он сразу наткнулся на мешок. Что же ему делать? Пшеница ведь здесь погибнет. Отнести мешки обратно на ток уже невозможно, так зачем же хлебу зря пропадать? Вот ведь Юдл говорит, что все таскают, понемножку, каждый запасается. Так чем он, Онуфрий, хуже других? Пшеница, можно считать, как бы ничья. Разве мало трудился он? Не меньше кого-либо другого… Чем же он хуже? Онуфрий развязал мешок, засунул в него руку и стал набивать карманы пшеницей. Затем он вылез, покрыл яму бурьяном и отправился во двор.
Во дворе было темно. У хаты кто-то разговаривал. Онуфрий, узнав голос Волкинда, прижался к клуне.
"Неужто Волкинд проведал?"
Он хотел было уже высыпать пшеницу из карманов, но тут голоса стали удаляться. Волкинд с Зелдой, видно, ушли куда-то. Тогда Онуфрий быстро пересек двор и вошел в темную хату.
"Куда же ее девать?"
Он не мог больше держать пшеницу в карманах. Увидев возле печи большой глиняный горшок, он стал высыпать в него зерно.
- Что ты там делаешь? - раздался вдруг звонкий голос Зелды.
Она остановилась на пороге, оставив открытой наружную дверь, чтобы впустить в горницу немного свежего воздуха.
У Онуфрия задрожали руки. Зерно с сухим шелестом посыпалось на пол.
- Что у тебя сыплется? - Зелда подошла поближе. Онуфрий ничего не отвечал.
- Пшеница! Где ты ее взял? - Зелда подбежала к двери и с размаху захлопнула ее. - Где ты взял пшеницу? - Девушка испуганно смотрела на отца. - Скажи, где взял? Надо сейчас же отнести обратно.
Но тут же спохватилась: отца могут заметить - и тогда…
Зелда быстро подобрала пшеницу в подол платья и выскочила из дома. Стала посреди двора, раздумывая, куда бы высыпать зерно. Только этого не хватает, чтобы кто-нибудь узнал…
У акаций, посаженных близ канавы, стоял Шефтл.
- Зелда! - проговорил он, ничуть не удивившись, как будто поджидал ее здесь.
Она стояла перед ним, растерянная, с приподнятым подолом.
- Что ты несешь? - Шефтл шагнул ей навстречу.
- Ничего. - Она еще выше подобрала подол, боясь, что он увидит пшеницу. - Я спешу в конюшню…
- А я думал… - начал было он и осекся, - думал, что ты еще в степи.
- А что такое? - смущенно пробормотала Зелда. Ей надо поскорей избавиться от этого зерна, а то еще кто-нибудь может подойти сюда. Но как трудно ей было уйти! Ведь она не видела Шефтла целых два дня… - А что такое? - повторила она, озираясь по сторонам.
- Тебя совсем не видно. Не приходишь. - Он подошел к ней поближе. - Что это у тебя?
Зелда почувствовала, что лицо ее залилось краской, и, прижимая к себе подол, она опрометью бросилась во двор.
Почему она убежала? Ведь он, Шефтл, ничего обидного не сказал.
- Зелда! - крикнул Шефтл.
Девушка даже не оглянулась. Шефтл смотрел ей вслед. Как это он раньше не заметил? Обе, и Зелда и Элька, будто одного роста, только волосы у Зелды потемнее. Шефтл постоял, потом побрел по улице к себе домой. У красного уголка он остановился. В тот вечер небо было такое же голубое. Он увидел тогда в окне ее белокурую голову, склонившуюся над бумагами. Потом Элька отворила окно и - он этого совсем не ожидал - позвала его к себе, велела присесть на подоконник. Она его тогда, кажется, даже потянула за чуб, вот так - и он дотронулся рукой до своих волос. Еще бы хоть раз встретиться с ней!.. Обрадуется ли Элька? Что она ему скажет?
А Зелда, высыпав пшеницу в буйно разросшуюся за хатой полынь, оправила на себе платье и поспешила на улицу. Но Шефтла уже не было. "Может быть, он зашел в дом?" - мелькнула мысль.
В хате было полутемно. Онуфрий сидел у стола, сжимая голову обеими руками. Зелда села на скамеечку, на которой сидела в детстве, и прижалась к отцу.
- Ну, тато, таточко, - шепотом говорила девушка, - все ведь хорошо! Я выбросила это зерно, теперь никто не узнает. А мы… обойдемся…
Онуфрий положил свою шершавую руку на ее плечо.
- Ступай, донька, погуляй, дай мне одному побыть. Зелда прижалась губами к отцовской бороде и тихонько, словно боясь помешать ему, вышла из дома.
Онуфрий еще посидел у стола, потом тяжело поднялся и лег на свою солому, - может, удастся заснуть. "Отнести бы туда эти мешки сегодня ночью…" Как хорошо было ему, Онуфрию, еще вчера! Он даже не понимал, как ему было хорошо.
С улицы донесся голос Калмена Зогота.
"Счастливый человек, - подумал Онуфрий, - отработал свое, а теперь отдыхает. Совесть у него чиста, ему нечего бояться. А Слободян, Коплдунер, Додя Бурлак? Все они счастливые". И Онуфрий, который всегда радовался удаче соседа, теперь испытывал чувство зависти.
18
Меер Волкинд поздно вечером возвращался из сельсовета домой. Тускло светились маленькие оконца землянок, а в его хате было и вовсе темно. Он это заметил еще издали. "Опять валяется на кушетке. Даже лампу ей лень зажечь. - Волкинд невольно замедлил шаги. - Накинется с попреками, с бранью". А он, Волкинд, помнит ее другой - веселой, приветливой. Может, и он в чем-то виноват. Целыми днями Маня одна. Он уходит на рассвете, приходит поздно вечером, раздраженный, усталый, никогда с ней толком не поговорит, да еще огрызается. Кто знает, если бы он хоть раз сдержался, может, и ссоры не было бы. Да, ему надо быть терпеливее…
Волкинд зашагал веселее. Он почти уверился, что с сегодняшнего вечера жизнь у них пойдет по-другому.
Еще с порога ласково позвал:
- Маня! Манечка!
Никто не ответил.
"Наверно, уснула", - подумал он.
Осторожно ступая в темноте, Волкинд отыскал лампу, спички, засветил маленький огонек.
Деревянная кушетка была покрыта простыней.
"Где же она?"
Волкинд поставил лампу на стол и несколько раз прошелся по тесной комнате.
Высоко в голубом небе стояла луна, на земляной пол падал матовый луч.
Под самым окном зазвучали шаги.
"Маня! - обрадовался Волкинд. - Теперь уж она будет молчать. Теперь уж я ее отругаю! Бог знает, когда вернулся домой, было еще, можно сказать, светло, а она…"
Он быстро выкрутил фитиль в лампе и расправил скатерть на столе.
Дверь со скрипом отворилась.
Волкинд бросился навстречу. На пороге, слегка ссутулившись, стоял Юдл Пискун.
- Ты один?
- А что? - Юдл быстро вошел в комнату.
- Маню не видел? - неуверенно спросил Волкинд. как бы опасаясь услышать недобрую весть.
- Маню? - Юдл почесал верхнюю губу, пряча вороватую улыбку. - Видать, поехала в степь.
- В степь? С кем?
- Кажется, со старшим агрономом, с Синяковым. Он был здесь, искал вас.
Волкинд хотел спросить Юдла, кто еще с ними поехал, но побоялся, что Юдл ответит не так, как ему хотелось бы,
- Да-да, вечером еще. Я видел их на плотине…
- Ну что ж, почему бы и нет? Она целыми днями сидит дома, - хмуро проговорил Волкинд, как бы желая самого себя успокоить. - Смотри, как светло, - перевел он разговор, - тракторы могут работать всю ночь.
Он уже был рад Юдлу - все-таки не один.
- Что на току?
Волкинд посмотрел в окно. Сквозь густые ветви акаций глядела круглая белая луна, слегка серебрила голубоватые крыши.
… Позванивала новая эмтээсовская бричка. Маня в белом платье прижалась к спинке, рядом с ней в высоких юфтевых сапогах сидел Валерьян Синяков.
Маня поехала с Синяковым в степь в сумерки - якобы для того, чтобы разыскать Волкинда, хотя она хорошо знала, что муж в Санжаровке, в сельсовете. Синяков это понимал, но, притворяясь друг перед другом, они разговаривали так, будто в самом деле могли найти Волкинда на пару в Вороньей балке.
Они подъехали к шалашу. В котле варился ужин для трактористов. Около шалаша сидел Хонця. Волкинда, оказывается, никто не видел. Маня с деланным удивлением посмотрела на Синякова.
Агроном вышел из брички и пошел с Хонцей по вспаханной земле. Он несколько раз сапогом пробовал глубину пахоты и хлопнул Хонцю по плечу - хороша.
- Ну ладно, - сказал он Хонце, усаживаясь в бричку. - Если Волкинд приедет, передайте, что мы его искали.
- Скорее! - торопила Синякова Маня. - Уже поздно. Мне надо домой.
- В такую ночь ночевать бы в степи, - сказал Синяков, придвигаясь к ней поближе, когда они отъехали за вторую межу.
Она ничего не ответила, прислонилась головой к его плечу.
- Давайте наломаем немного початков. - Он свернул с дороги к кукурузе, серебрившейся на дне балки.
- Зачем?
- Вы их сварите.
- Не надо… Не сворачивайте с дороги…
- А почему? Смотрите, какая кукуруза!
- Валерьян, - она схватила его за руки, - я прошу вас…
Лошади стремительно неслись по сжатой степи, вниз, в балку, врезываясь колесами в стерню. Синяков остановил лошадей возле кукурузы.
- Давайте наломаем. Смотрите, какие свежие початки! - Синяков заглянул ей в глаза.
- Я не пойду…
Он взял ее за руку. Они вошли в высокую, душистую кукурузу. Быстрым движением Синяков отломал несколько початков.
- Ну, а теперь пойдемте, Валерьян!
- Чего вы торопитесь? Кажется, кто-то едет. Подождем. Неудобно. Нас увидят и подумают… - Он улыбнулся и обнял ее. - Маня…
- Что?
- Сядемте. - Он постелил у ее ног кукурузные листья. - Давайте отдохнем здесь немного…
… В хутор возвращались молча. Позвякивали рессоры, лошади раздували ноздри, земля звенела под их копытами. Около плотины Синяков придержал лошадей и въехал в ставок.
Лошади жадно втягивали в себя голубоватую прохладную воду. Ставок пенился.
Потом мокрые колеса брички снова покатили по дороге.
- Дальше не надо, Валерьян. Я сойду здесь.
- Хорошо. А я поеду в Санжаровку… Служба… Маня спустилась с брички. В белом, слегка помятом платье, она медленными, усталыми шагами пошла по высоко насыпанной плотине вниз, к спящему хутору.
Она слышала, как в степи позванивала бричка. Минуту постояла с закрытыми глазами. Потом поднялась вверх по улице и увидела свет в окне своей хаты.
"Значит, вернулся". Маня удивилась: она совсем забыла о муже, будто его и не было на свете.
Волкинд сидел за столом с Юдлом.
- Плохо, что и говорить! Молотим, молотим - и ничего. - Юдл подергал ус.
- Не понимаю: почему мы получаем так мало зерна с десятины? Колос, кажется, не такой уж тощий… Надо посмотреть, - может, решето не в порядке. - Волкинд прикрутил в лампе фитиль.
- Что касается молотилки, то я, кажется, слежу. Разве это только у нас? А в других колхозах, думаете, лучше? Такой год…
- Нет, здесь что-то неладно. - Волкинд потер заросшее лицо. - Почему неделю назад зерно шло гуще? Надо проследить за молотьбой. Завтра вы побудете на пару, а я сам пойду на ток.
Перед тем как уйти, Юдл, чуть улыбаясь, сказал:
- Долго, однако, ваша жена с агрономом катается Чего доброго, еще и заблудятся.
Увидев, как сузились у Волкинда глаза, он мгновенно юркнул за дверь. "Ну, веселье я им обеспечил! Теперь этот дурень перестанет мне на пятки наступать. Не до того ему будет".
Оставшись один, Волкинд прижался горячим лбом к оконному стеклу, расстегнул ворот рубахи. Потом, увидев на кушетке кружевной платочек, со злостью смахнул его и растянулся, не сняв даже сапог.
Уже сквозь сон он услышал шаги и приподнялся. Маня возилась у стола и даже не взглянула в его сторону.
- Где ты была? - тихо спросил Волкинд. Маня не ответила.
Он немного подождал и снова спросил:
- Где ты была?
- Не твое дело! Где надо, там и была. Ездила к трактористу… Ну, доволен?
- К трактористу? - спокойно переспросил Волкинд. - Ты что, пахать ему помогала?
- А что же, сидеть и ждать тебя? Когда человек думает обо всех на свете, но только не о собственной жене… - Она говорила быстро, словно желая что-то заглушить в себе, - Затащил меня сюда, в глушь, в эту халупу с дырявой крышей… Если бы агроном не покатал меня немножко, я совсем извелась бы от скуки…
- Ну вот и хорошо! Катайся и дальше…
- А ты что думал? Вообразил себе, что я буду гнить здесь, у тебя в яме? Да какой ты человек! Мямля, а не мужчина! Ты даже понятия не имеешь, как надо обращаться с женщиной, ухаживать за нею.
- Разве ты калека, что за тобой надо ухаживать? Кто ухаживает за колхозницами?
- Чего ты равняешь меня с ними?
- А что, почему тебя нельзя с ними равнять? - Он чувствовал, что раздражается все больше. Но ссора его теперь уже не пугала. - Чем ты лучше? Что, они меньше твоего пололи, или меньше коров доили, или меньше копен сложили, что ли?
- Сам дои коров! Конюшни ты у них уже чистишь… Растянулся в сапогах на кушетке. Убирай еще за ним!
- Не убирай. Я сам могу…
- Пусть они за тобой убирают! Ты ведь только для них и живешь.
- А для кого ты живешь?
- Я живу только для себя. Для себя… И больше ни для кого…
- Знаешь, кто живет для себя? Корова. И то она молоко дает…
- Так? А ты уверен, что о тебе кто-то позаботится, дурак ты этакий? Пока ты им нужен, они липнут к тебе, а потом и плюнуть на тебя не захотят.
- Чего же ты хочешь? Выкладывай! Сыпь все заодно!
- А у тебя разве есть время выслушать меня? Наверно, опять куда-то уходить надо, осчастливить кого-нибудь? Как же! Зарос, как медведь, смотреть тошно. И с таким я должна жить…
- Не живи.
- В кого это ты втюрился, что хочешь от меня избавиться? - Она стала против него. - Валяется по целым ночам с этими грязными девками и думает, что я ничего не знаю. "Не живи…" Затащил в пустыню, а теперь…
- Знаешь что, говори стенке.
Волкинд схватил куртку и вышел из хаты. Он добежал до ворот и остановился. Куда теперь идти? Ведь уже за полночь.
Вот несчастье! Самый близкий человек, а ведь только и делает, что отравляет ему жизнь. Как же быть? Видимо, не надо было заводить этот разговор. Он стал снова винить себя. А главное - знал, что все равно никуда от нее не уйдет, будет вот так мучиться всю жизнь…
19
Юдл Пискун, выйдя от Волкинда, пересек наискось улицу и направился к хате Онуфрия Омельченко.
Голубоватые облака, наплывавшие с околицы, гасили бледный свет луны. По обеим сторонам улицы шумели акации, из Вороньей балки доносилось гудение тракторов.
Примяв сапогами полынь возле канавы, Юдл вошел во двор Омельченко. Было тихо, только слабый ветер шуршал над низкой крышей. Юдл постучал двумя пальцами в окно, залатанное стекло ответило легким позваниванием.
"Сейчас он будет ползать передо мной на карачках".
Онуфрий вгляделся в темное окно и, увидев лицо Юдла, испуганно вскрикнул.
Снова тихо зазвенело стекло.
В одном белье, босой, вышел Онуфрий на прохладный двор.
- Почему так долго? - проворчал Юдл. - Ты никого не разбудил? Кто там у тебя в хате?
- А? - переспросил Онуфрий, словно внезапно оглох.
- Кто там у тебя, спрашиваю? - повторил Юдл, показывая пальцем на хату.
- Дочь. Зелда…
- Спит?
Онуфрий утвердительно кивнул головой.
- Больше никого нет? - Никого…
- Иди одевайся скорей! - Юдл говорил с Онуфрием так же отрывисто и категорично, как Синяков с ним.
Онуфрий растерянно оглядывался. Никого, кроме Юдла, здесь не было. "Он пригнел за пшеницей… Почему один? Может быть, позволит потихоньку отнести ее обратно? - Онуфрий посмотрел на Юдла посветлевшими глазами. - Вот теперь, ночью, чтобы никто не знал…"
- Ну, чего ты стоишь? Онуфрий торопливо пошел к двери.
- Подожди! - Юдл остановил его. - Смотри не разбуди ее. Слышишь? Ну, иди же, одевайся! Я подожду…
Отыскав ощупью залатанные брюки, Онуфрий натянул их на себя, подпоясался, надвинул на лоб шапку и босой вышел из хаты.
- Идем! - Юдл молча повернул к колхозному двору.
"Там меня поджидают, - Онуфрия прошиб пот, - Юдл для этого и пришел за мной…" А он-то думал… И на глазах его выступили слезы.
У ворот колхозного двора Юдл остановился.
- Тебе не холодно? - спросил он.
- А?
- Запряги в телегу черных кобыл - они там, в конюшне, - и выезжай за фруктовый сад…
"Почему за фруктовый сад? Ведь мешки с пшеницей лежат у меня во дворе, за клуней".
- Ну, иди, иди, запрягай! - Юдл подмигнул ему. - Догонишь меня за садом. - Он снова вышел на улицу.
"Теперь он будет молчать! - Юдл даже хихикнул. - Но где это он закопал пшеницу? В случае чего я его самого так закопаю, что он уже встать не сможет… Я им заткну глотку. - Он прикусил ус. - Плевать мне на них на всех с Волкиндом вместе! Онуфрий-то уж будет молчать, как миленький. На самого себя никто не доносит".
Юдлу вообще в последнее время везло. На прошлой неделе, когда ездил в город за ремнями для молотилки, он очень выгодно сбыл знакомым несколько мешков пшеницы.
Что и говорить, если бы он столько зарабатывал каждый день, хватило бы на надгробные плиты для них всех вместе с Синяковым…
Быстро шагая по темному хутору, Юдл представлял себе, как зимой повезет в город хлеб. "Ничего, хорошая зима идет! Они еще опухнут так, что зубы высыпятся… А мне за мешок пшеницы подавай мешок денег".
- Никого не встретил? - спросил он Онуфрия, когда тот нагнал его на телеге.
Онуфрий растерянно посмотрел на него. Он хотел что-то сказать, но Юдл, ловко прыгнув на телегу, велел гнать вверх, в степь.
- Ты слышал, Онуфрий, о жене Патлаха с Черного хутора? Ну, о жене этого пьяницы, который прошлой осенью утонул? В субботу вечером ее поймали на Ковалевском поле с торбой ячменя, - Юдл причмокнул, - фунтов двенадцать, наверно. Вчера она уже получила бесплатный билет в Соловки… Бабочка ничего. Ты не заглядывался на нее, а? - Юдл подмигнул Онуфрию.
Омельченко совсем сгорбился.
- Ты думаешь, наши лучше? - продолжал Юдл, чувствуя, что теперь он может делать с Онуфрием, что захочет. - О тебе я не говорю, я знаю, ты не возьмешь, на тебя можно положиться, - я скажу это и в глаза и за глаза, ты, если даже на дороге будет валяться, не возьмешь ничего, но поди убереги от них хлеб там, на гармане… Тащат со всех сторон, кто только может. А что, они же понимают, какая зима идет…
Если бы Юдл не говорил о нем такие хорошие слова, у Онуфрия, может быть, хватило бы решимости выложить все, но теперь он и пальцем не мог двинуть, будто его живьем закопали в землю.
- Куда ты смотришь? - повернулся к нему Юдл. - Не видишь, что ли, ток? Поворачивай правее…