В растерянности доктор смотрел, как копится к броску моя ненависть, и вдруг до него дошло. Он понял, кто явился к нему, и вздохнул прерывисто. Так сильно, прерывисто и по-детски! Вечно вздохнул. Вздохнул в Гефсиманском саду.
От этого вздоха моя смертная злость сорвалась и ушла, как рыба с крючка. С пустыми руками я стоял супротив врага, и мне было жалко его, как бывает жалко собаку, птицу, любое живое существо, которому причиняют увечье.
За спиной Майиного доктора светлело окно, а в нём августовский вянущий тополь. Сизый голубь, переминаясь по карнизу, клевал в стекло.
– Ну давайте, работайте! – сказал я, садясь на стул. – Проверяйте буковки!
Но он не стал проверять, а остановился поодаль, задумавшись надо мной. Я почувствовал спазм и тепло – не в глазах, пока ещё только в горле. Встал и вышел.
Дома я раскопал нашу с Майей сумку для путешествий и перекинул в неё из шкафа кое-какие вещи. Взял ещё фотоаппарат, ноутбук, зарядку от телефона и удочки. Ключи бросил на подзеркальный столик. Что говорила Майя, я не разобрал, потому что временно оглох, а Лизки дома не было. Моя мама повела её в Ледовый дворец, да я о ней и не вспомнил.
Выйдя, долго искал по двору нашу новую машину – классную тачку, японский внедорожник, будь он неладен. А когда нашёл, никак не мог пристроить удочки. Отовсюду они выпирали. Из машины позвонил маме и сказал… не помню что. Её ответная реплика тоже не уцелела в памяти. Потом позвонил Денису и Маргоше – это мои давние друзья по пекарне – и спросил, не хотят ли они со мной на рыбалку? Денис согласился с лёту, но Маргоша остудила его: что, прямо в рабочий день?
Тогда я позвонил Пете, и Петя всё понял. Он сказал, что на рыбалку не поедет однозначно, тем более с психопатом в стадии обострения. Но не будет возражать, если вечером я зайду к нему на часок.
Я бросил телефон на сиденье, где обычно ездила Майя. Мне хотелось вдавиться в автомобильное кресло, войти под обивку и уснуть там, как спал когда-то в животе матери. Страшно было не то, что меня разлюбили, а то, что нет, оказывается, ничего вечного. Я тыкался в углы души и не находил убежища. Куда ни плюнь – всё смертно. Нелепость, конечно, но самым живым из всего, на что оглянулась память, был сегодняшний проигрыш в кабинете, когда я пожалел Майиного доктора. Пожалел, как дурак, или, может, это голубь в окне сбил меня с толку?
Поначалу я хотел уехать в Оптину Пустынь или ещё всё равно куда. Колоть дрова, печь хлеб.
– А что, хорошая мысль! – сказал Петя, к которому я завалился с вещами. – Погоди только, мы тебе сухарей соберём на дорожку. У меня там батон чёрствый! – и он на полном серьёзе пошёл на кухню резать хлеб. Настрогав ломтей, он оставил их лежать на доске, отряхнул ладони от крошек и загадочно произнёс:
– А пока сухарики сушатся, отвезу тебя в одно место!
Я не стал возражать. Во мне даже дёрнулась надежда: вот сейчас он поедет со мной домой и сотрёт из действительности этого офтальмолога. Скажет: "Ребята, да вы чего!" И мы с Майей заживём дальше.
Но у Пети были другие планы. Он отвёз меня в клуб, где сам тренировался уже несколько лет. Там мне выдали обмундирование и пахнущее фальшивыми цветами полотенце. В пику святому долгу музыканта трястись за сохранность рук Петя здорово боксировал. Ничего не беречь и вообще было в его характере. Безо всяких сантиментов он выбивал из меня "Оптину Пустынь", выбил бы, наверно, и Майю с доктором, но, не рассчитав, засветил в глаз.
– Ну вот! – сказал он, оглядев меня с удовлетворением, как если бы фингал был частью реабилитационной программы. – А теперь покушать и коньячку! Завтра будешь как новенький!
На следующее утро я проснулся в Петиной "студии" – квартирке, где он недавно снёс стену между гостиной и кухней, чтобы влез рояль, – и, не обнаружив хозяина, набрал его номер. "Я пока у моих погощу, – сообщил он. – Ключи на столе, поливай пальму. В общем, живи!"
Сам он недавно расстался с очередной подругой и был не прочь отдохнуть у родителей – в чистоте, на маминых разносолах.
"Это верно, а что ещё делать? – сказал я себе, разглядывая в зеркале след вчерашнего бокса. – Живи, брат!" И стал жить.
3 Борьба за мир
В моей семейной драме не было ничего выдающегося. Никакой волшебной изюминки. Всё логично, всё по заслугам. Слабая надежда, что Майя прибежит утешать меня от беспочвенной ревности, не сбылась, и я начал думать, как бы попроще и без мучений спустить свою жизнь под откос.
Недолго злоупотребляя гостеприимством Пети, я перебрался к родителям.
– Наломал – отвечай! – сказала мама, которую я не решился посвятить в подробности разрыва. – Мирись, налаживай отношения! А то оставишь себя без дочери, а меня без внучки.
К сожалению, её совет лежал за пределами моих возможностей. Я не видел дороги и ограничил жизнь работой и сном. Единственная щёлка – по выходным Петя стал вытаскивать меня в лесопарк погонять мяч с товарищами детства.
С той поры лес взял на себя роль моего наставника. "Так же, как смысл зелёной листвы – в выработке хлорофилла, смысл человеческой души – в выработке любви, – шептал он мне в самое сердце. – Если ты стал непригоден и вырабатываешь какой-нибудь шлак вроде тоски или зависти – облети и умри".
На эти и подобные темы я размышлял, гоняя мяч, спотыкался и пасовал противнику. Но дальше раздумий дело не шло. Петя бранил меня и требовал решительных мер. Я и сам не понимал, почему не предпринимаю попыток к восстановлению мира с Майей. Что-то мистическое было в моём бездействии; я чуял, что не одни предстоит сносить железные сапоги, и трусил перед дорогой.
В какой-то осенней игре я ухитрился запульнуть в ворота врага два мяча. "Ну что, брат, на поправку?" – сказал в перерыве Петя, и было видно: он рад, что я снова забегал шустро. Я тоже был рад и, может, отыграл бы второй тайм ещё веселее первого, если бы не странное препятствие.
Минут через пять после возобновления игры сквозь дождливую взвесь я увидел на кромке поля девочку, чуть помладше Лизы. На ней были коричневые брючки, розовая курточка и зелёный берет. Цветение это среди вянущего, обожжённого заморозками леса захватило меня.
То и дело я соскальзывал на девочку взглядом: сперва она возила палкой в луже, гоняя листья от берега к берегу, а затем бросила своё занятие и уставилась на поле.
Я чувствовал на себе её взгляд всякий раз, когда упускал мяч. Мне казалось, она жалеет меня, потому что я рассеян и товарищи по команде частенько удостаивают меня справедливых эпитетов.
– Петь, не знаешь, чей это ребёнок? – спросил я, пока один из наших бегал за улетевшим в кусты мячом.
– Витьки Евсеева, – сказал Петя, кивая на ворота противника. – Берёт её у жены по субботам.
Я обернулся и поглядел на Витьку. Должно быть, смесь чувств, проступившая на моём лице, не понравилась Пете.
– Ступай-ка ты, брат, отдышись! – велел он и, положив ладонь мне на спину, проводил до скамейки.
Тем временем девочка отошла от края поля, сделала несколько шагов в сторону лавки, где я присел передохнуть, и подобрала жёлудь. С полминуты она ковыряла шляпку, а затем приблизилась и очень тихо спросила:
– А почему у вас такая чёрная кофточка?
Вопрос в стиле Красной Шапочки застал меня врасплох. Во-первых, не кофточка, а майка. Во-вторых, что значит, "такая чёрная"? Просто чёрная. Не чернее, чем у других. На мне была обыкновенная спортивная майка с длинными рукавами. Чёрная. Без рисунка.
– А какая должна быть?
– Зелёная, как у моего папы, – сказала девочка и посмотрела на свои носки, тоже вполне зелёные. Левый был явно темнее правого. Он промок, как и край левой брючины и оба манжета розовой куртки, искупанные в луже.
Было ясно, что мои способности поддерживать беседу разочаровали её. Она развернулась и побежала прочь от футбольной поляны, к берёзкам, где валялся её велосипед.
В этот миг родитель девочки Витька Евсеев спас ворота, о чём свидетельствовала горестная брань нашего нападающего.
Я взял рюкзак и пошёл в сторону аллеи. Проходя мимо ворот, крикнул:
– Евсеев, у тебя ребёнок в луже вымок, а ты не чешешься!
– Пусть закаляется! – беспечно ответил Витька. – А ты чего, уже убегался?
Через пару минут на аллее меня нагнал Петя.
– Да стой ты! – крикнул он, дергая лямку моего рюкзака. – Почему ушёл? Из-за дочки Витькиной раскис? – взялся допрашивать он. – А кто виноват? Я тебе сколько говорил: не можешь выкинуть из башки – иди и отвоюй обратно! Просто возьми своё!
Он стоял под разгулявшимся дождем и глядел на меня с таранной энергией. Волосы его вымокли и стали как чёрные сосульки.
– Ты, брат, разочаровываешь меня, – сказал он. – Я не буду тебя тащить. Персонаж без воли к борьбе меня не захватывает! – и зашагал к поляне.
Я помедлил немного, а потом сорвался и бегом помчался к шоссе. Капли, нанизанные на лески ветра, били по шее. Чёрная майка липла к груди, как ледяная ладонь. Выбежав из парка, я не стал садиться в машину, а рванул в первый встречный магазин одежды. Мне надо было выбрать что-нибудь не чёрное. Поборов себя, за пару минут я разнообразил свой хмурый гардероб тремя футболками – оранжевой, красной, зелёной и, укомплектованный, как светофор, вернулся в машину. Подумал, переоделся в зелёную и, не откладывая, поехал к Майе.
Чужой себе – изумрудный и мокрый, как английский газон, я поднялся на лифте и позвонил в дверь. Звонок вышел рваный, но решимость моя была велика – я знал, что войду.
Не глянув в глазок, Майя открыла и, увидев меня, отшатнулась в глубь прихожей. Я шагнул в дверной проём и чуть не споткнулся – между нами текла, как река, раскатанная по полу полоса обоев. Парень приезжей национальности возил по изнанке кисточкой. Если б не Майя, я подумал бы, что ошибся квартирой, таким чужим выглядел ободранный, пропахший клеем коридор. Всё это могло означать только одно: прежде чем въехать в новую жизнь, Майя решила смыть память о старых жильцах ремонтом.
Тем временем хозяйка оправилась от изумления, и на меня ледяной крошкой посыпался её голос. Нет, не входи, ты испачкаешься! Лучше зайди в другой раз! Лизки нет, она на занятиях. Потом, потом обсудим всё насчёт Лизки! Ну иди же, не видишь, у нас высыхает клей!
Всё это было сказано звонко, легко. Как будто она не допускала и мысли, что я могу повести себя грубо.
Я шагнул через полосу обоев и на том берегу тронул плечо работяги.
– Дружище, ты свободен! Сколько я тебе должен?
– Нет, продолжайте! Работайте спокойно! – крикнула Майя.
Но парень, не сводя с меня глаз, уже тянулся слепой рукой за курткой. Я дал ему денежку и, легонько подтолкнув в спину, прикрыл входную дверь.
– Ну что же это такое! Всё по новой? Ты же так хорошо ушёл! – отступая, восклицала моя жена. Её волосы спутались, щеки порозовели, и, кажется, уже набегали слёзы.
Я настиг её за баррикадой стола и крепко тряхнул за плечи. Хватит уже, дайте свет! Дайте же наконец проснуться!
Майя вырвалась. Я снова вёл себя как разбойник.
– Ладно, – сдержался я. – Только возьму вещи, – и, по-осеннему хрустнув клоками обоев, двинулся в комнату. Совсем недавно там помигивал мой компьютер, пел Бадди Холли и Лизка с сушками, влезши ко мне на колени, азартно резалась в "танчики".
– Какие ещё вещи? – спеша за мной, восклицала Майя. – У тебя здесь нет никаких вещёй! У тебя здесь вообще ничего нет!
И правда, в комнате оказалось пусто, как в новостройке. Одни стены и небо в окне. Я помял руки: срочно требовалось что-то, к чему можно было бы приложить взрывную мощь отчаяния. Идея пришла сразу. Я вошёл в загроможденную гостиную и, сорвав полиэтилен, отволок Майино трюмо в спальню, на место, где оно стояло во дни нашего счастья. Потом вернулся за письменным столом, смахнул присыпанные побелкой газеты. Стол оказался крепок – дубовая столешница и неразборная тумба. Я приподнял угол, соображая, как будет лучше выкорчевать его из гостиной.
Наверно я был похож на воронку смерча или на гранату с оторванной чекой. Чуть расширив глаза, Майя смотрела, как роковой катаклизм, ворвавшись в дом, ворочает её мебель.
– Я изме-нился! – скрипел я, перекантовывая стол. – Я всё переосмыслил. Ясно?
– Думаешь, надел зелёную майку и под ней не видно твоей черноты?
Я оттолкнул стол. Под ногой хрустнула Лизкина заколка-ромашка. Пытаясь отступить, Майя упёрлась в стену.
– Твой муж был на войне, а ты его не дождалась! – прохрипел я, веря до слёз в свою жалобную историю. – Вон, других-то вера от пули хранила! А меня?
– Заработать денег – это война?
Дзинь! Лопнула струна. Я опустил руки. Но ведь это было уже потом, когда всё пошло под откос! А вначале мы хотели булочную, дом, сад, всё такое! Да, я переборщил. Но ведь и ты хороша – нашла себе другую землю! Пускай зеленеет, новенькая!
Майя больше не прерывала меня. Только без сил опустилась на край заваленного вещами дивана. Я сел рядом и обнял её. Она не вырвалась. И, может, победа была бы мне в радость, если бы мои руки не почуяли излучаемую её телом тоску – смирение пленника, бежавшего и настигнутого в миг свободы.
Я разжал объятие, поднялся, осторожно переступил через обои с высохшим клеем и вышел за дверь. На лестничной площадке снял зелёную майку и бросил в мусоропровод. Бредовость собственных действий меня не смущала. Делай, что хочешь! – разрешил я себе. – Только не прыгай с крыши.
На улице осень ударила мне в голый живот перемешанными с ветром листьями. Один я поймал – кленовый, кроваво-красный. Сел в машину, включил печку и музыку. В лицо пахнуло пустыней, голова заныла от грохота.
Таким вот гоголем, распевая вместе с "эйси-диси", я доехал до первого стража дорог.
– А почему в таком виде? – спросил он, наклонившись с полуулыбкой к форточке и принюхиваясь. Но нет, сладостного запаха не было. Нутром он почуял: я трезв – и сразу же его настроение рухнуло. Было ясно: не выместив на мне разочарование, он не отстанет.
Думаю, если б я сказал ему правду о Майе, он подобрел бы вновь. Всё-таки все мы братья, живём на одной планете. Но правду – этой вот братской морде?
Привычным российским жестом я достал из кармана то, чего он желал, сунул в права и протянул в окошко.
Как ни странно, после уплаты подати мне стало веселей на душе. Я подумал, всё-таки чаще всего у человека есть выбор: бороться или плюнуть, страдать или откупиться. Мне предстояло обдумать мои варианты.
4 Дно
Отзвук неудавшегося примирения с Майей утих, и ничто не пришло ему на смену. А когда в конце октября выпал снег, я исчез окончательно. Мне сделалось всё равно, чем пахнет – бензином, водкой или обойным клеем, мороз на улице или дождь. Рецепторы выключились, и вскоре я начал испытывать удовольствие от сознания, что высшая точка пройдена – можно спокойно дрейфовать к финалу. Да, мне уже не стать ни героем, ни мудрым старцем, даже просто хорошим человеком – вряд ли. И всё же я занят делом и никого не луплю под дых. К тому же у меня есть Лиза, следовательно, на остаток лет сгодится простая цель – заработать денег для дочери. Чтоб была человеком вольным и не зависела от мужиков.
Со времен пекарни у меня остались друзья, семейная пара – менеджер по закупкам Денис и бухгалтер Маргоша. У нас было мало общего, но я их любил. Мне нравилось, что флегматичный Денис и пробивная Маргоша были ярко выраженное одно. Особенно бывало забавно, когда этот двуглавый орёл сам с собою ссорился.
В последние годы мы встречались редко – Майя не одобряла ядовитых ногтей и командного тона Маргоши. Я сожалел об угасшем товариществе. Мне казалось, эти люди и есть те самые простые созидатели, на которых держится земной быт.
Прознав о моих неурядицах, Маргоша с Денисом подхватили меня и на ручищах дружбы поволокли в направлении, о котором я не любопытствовал. Теперь после работы мы частенько встречались и заходили куда-нибудь выпить пива.
Они же внушили мне мысль прекратить нагружать родителей своей депрессивной личностью и снять квартиру. Мне было всё равно. Я рассудил так: раз уж Майя сделала ремонт, почему бы и мне не сменить стены?
Чтобы удобнее было меня опекать, Маргоша нашла мне квартиру по соседству. Внешне она была ничего – чистая, с большой кухней. Но, видно, до меня в ней пожило много людей. Вопли, слёзы, ярость, пьяный угар – всё это выходило по ночам из-под новых обоев и лезло в сердце.
– А ты как хотел? – удивился Петя, когда я пожаловался ему. – Нашёл где жить! Съёмная однушка на окраине! Скажи спасибо, что есть балкон.
Балкону я действительно был рад и за осень прибавил к моей сигаретной норме ещё полпачки. С высоты мне было видно микрорайон – расчищенную от мусора и заставленную домами пустыню. Напротив строили магазин. По вечерам из тьмы выступали жёлтые окна бытовок. Строительный фонарь, подвешенный на проводе, светил мне в комнату, как вражеский I IAO.
От фонаря ли этого или от нового быта в целом меня стала одолевать бессонница. Каждую ночь, часа в четыре, я просыпался и, чуя, что уже не засну, шёл курить на балкон. Мёрз там минут десять, уставившись на фальшивую Венеру прожектора, заваривал на кухне пакетик чая и опять смотрел на фонарь, слушая звон строительной техники.
В моё полубдение сваливались вопросы. Почему я менеджер? А не солдат? А не булочник? Почему я один и что делаю в этой пустыне?
Поначалу вопросы множились, а потом вспыхнули и слились в один: для чего, собственно говоря, жить?
Я смотрел в мутный воздух, надеясь впитать ответ. Бруски домов, бытовки, тусклый невсамделишный свет – ни одного ангела, чтобы сказать мне правду! Это и понятно, ангелов я не заслужил. Но однажды из нечистой, отливающей красным ночи на меня уставились жиденькие глазки. Я увидел их не наяву, конечно, а "мысленным зрением". Демон времени, Хозяин эпохи – вот случайные имена, какие пришли мне на ум.
"Живи, я помогу!" – убеждал меня демон и подсовывал прямо в мозг договор о сотрудничестве. Мне предлагались деньги, машины, новинки индустрии развлечений и далее по потребностям моего прогрессирующего убожества. За весь этот милый бедлам просили недорого. Я должен был отдать даже не душу – время. Всего лишь время жизни, которое обязался потратить на пункты, указанные в договоре. Прежде такого не бывало со мной. Но теперь, выпав из любви, я стал беззащитен перед ночными хищниками.
Ту ночь я закончил прискорбно, точно как требовал этот тип. Жахнул со страху водки и слетел в подземелье кошмаров.
А когда проснулся, в комнату валил, как дым, серый свет ноября. Я глотнул ртутной воды из-под крана, ею же умыл физиономию и отправился на работу. У подъезда отбойным молотком дробили асфальт. "Никакой не демон, конечно! – утешал я себя, идя к машине – чёрному, зверски сильному чудовищу, неизвестно как оказавшемуся у меня в рабстве. – Просто наконец взглянул со стороны на свою деградацию".
Днём, за делами, мне стало легче, а ближе к сумеркам навалилось по новой. Я еле дожил до конца рабочего дня и, не полагаясь на Денис-Маргошино пиво, позвонил из машины в мою скорую помощь – Пете.