"Милый Михаил! Мне очень трудно было найти в себе силы, чтобы написать это письмо. Но вот, наконец, решилась. Сразу скажу, что я благодарна тебе за все. Не стану доверять свои чувства бумаге, но поверь, что в сердце моем ты навсегда занял самое важное место. Иначе было бы в нем пусто и тоскливо.
Муж вернулся из Петербурга злой, я его никогда таким не видела. Думаю, причина не в том, что случилось в феврале, не в положении на фронте, а только в том, что сорвалась выгодная сделка, на которую он рассчитывал. Я ведь тебе рассказывала о его поездке в Гельсингфорс. Теперь надежды разбогатеть у него нет, деньги из имения поступают очень редко, там бунтуют крестьяне. В общем, с деньгами стало плохо, но не это главное.
Я вдруг поняла, что больше так не могу. Вот дети, вот муж, дом – это все рядом, здесь. Без этого я своей жизни уже не представляю. И где-то там далеко прекрасные воспоминания о том, что с нами было. Как мне не хочется, чтобы эта память была осквернена семейной ссорой, ненавистью обманутого мужа. Еще, не дай бог, вызовет тебя на дуэль или застрелит в темном переулке, когда ты снова попадешь в Москву. Поверь, я этого не перенесу! Поэтому прошу тебя: прости и помни. Я наше прошлое не забуду никогда!
Кира, навсегда твоя.
P. S. Письмо, пожалуйста, сожги".
– Фельдшер знает. – Еще чуть-чуть, и Тася снова пустит слезу.
– Неужели? Мне все равно.
– Скоро все будут знать, что ты себя травишь морфием.
– Это пустяки…
– Если не уедем отсюда в город, я удавлюсь.
– Делай что хочешь. Только оставь меня в покое.
– Ты изверг! Зачем я полюбила тебя? Ах, боже мой, какая же я дура!
– Ой, ну сколько же можно об одном?! – У меня уже нет сил сдерживать себя.
Странно, но я только сейчас заметил, что Тася некрасива. Чем-то она напоминает мне бродячую собачонку, с которой позабавились, а потом прогнали за порог… И с какой стати я на ней женился? Ведь мог бы и подождать еще чуть-чуть, мог бы тогда встретить барышню, хотя бы чем-то похожую на Киру…
Я снова в забытьи. То ли это сон, то ли опять странное наваждение, вызванное морфием. Только моей милой Киры в этом наваждении больше нет. Есть темные тени, по сумрачным улицам идущие в неизвестность, в никуда. И я, словно бы скованный с ними одной цепью, бреду, бреду за ними следом. Господи! Да сделай же Ты что-нибудь!
Но вот я слышу голоса, вроде бы стою, затаив дыхание, у закрытой двери и стараюсь понять, что происходит там, в соседней комнате.
– Я не могу тебя понять. Неужели ты не видишь, что все эти неприятности в делах из-за того, что я несчастлив с тобой? А ты с таким удивительным равнодушием относишься к тому, что может быть причиной нашей общей беды.
– Почему никто и никогда не спросил, счастлива ли я? От меня умеют только требовать. Но кто-нибудь пожалел меня? Что вам всем нужно? Я родила тебе детей, и все последние годы слышу только про театр да про коммерцию… Деньги, деньги, деньги! Где их достать, как, наконец, разбогатеть. И, заимев солидный счет в банке, уехать за границу. Париж – мечта всей твоей жизни. "Комеди Франсез", Пляс Пигаль, посиделки у "Максима"… А я так… необходимый придаток, чтобы не ударить в грязь лицом перед почтенной публикой.
Счастлив князь Юсупов, и Голицын тоже счастлив, и ты будешь счастлив… но только не со мной.
– Я вижу, что ты не любишь меня.
– Ничего другого тебе дать не могу.
– Увы, я знаю твои мысли, и мне больно за семью.
– Ну и знай… Знай, что и сегодня мы должны были увидеться, но он не пришел. И мне тоскливо.
– Одумайся, Кира! Я все прощу, только не надо с ним встречаться. Так не должно быть!
– А я хочу! И ничего не могу с собой поделать.
– Я понимаю. Меня так долго не было. Ты оказалась в большом, незнакомом городе совсем одна. Рядом ни друзей, ни подруг… Но почему ты не общаешься с княгиней, с моей матерью?
– Для нее я не слишком родовита. Я выскочка, парвеню, ворона в эдаких павлиньих перьях!
– Ты не права, Кира! Господь с тобой! Мама желает нам добра. Уверен, у нее и в мыслях нет желания как-нибудь оскорбить тебя, унизить.
– Ты бы видел ее глаза, когда она смотрит на меня…
– Помилуй, Кира! Выдумки! Выдумки все это! – И после паузы вопрос: – Так что же делать?
Долгое молчание. И вот, наконец, я слышу до боли мне знакомый женский голос:
– Давай уедем! Уедем навсегда. Здесь ничего уже не будет.
И снова пауза.
– Возможно, ты права… А что, если все вернется на круги своя? Не знаю, как ты… я еще надеюсь.
– Ты слеп, Юрий! Слеп, как и всегда. Ты и меня не смог понять. Не понял и того, что в России происходит. Открой глаза! Прежнего уже не будет никогда!
– Но как же… Нет, я так сразу не могу… Мне нужно посоветоваться…
– С кем? Завтра всех твоих знакомых по лицею поставят к стенке или же повесят на столбах. Чего ты ждешь? Чтобы твои холопы снова пришли поклониться князю-батюшке, мол, мы никак не можем без тебя?
Тишина. Оба молчат. А может быть, целуются? Тьфу, черт! Опять я о своем. А тут, может быть, решается судьба.
– Что ж, пойду договариваться о паспортах.
Князь уходит, а я остаюсь в отчаянии, в тоске по загубленной любви… Так что же делать? Да только уповать на чью-то милость.
Господи! Прости и помилуй своего раба за все, что я тут натворил. Зачем Ты так жесток? Клянусь тебе всем дорогим на свете – я достаточно наказан. Знай, что я верю в Тебя! Верю всегда, даже если на время об этом забываю. Верю душой, телом, каждой клеточкой мозга. Верю и прибегаю к Тебе, потому что нигде на свете нет никого, кто бы мог мне помочь. Прости меня и сделай так, чтобы Кира вновь ко мне вернулась. И чтобы я избавился от пристрастия к наркотикам. Я верю, что Ты услышишь мои мольбы и вылечишь. Избавь меня, Господи, от той гнусности, в которую я сам себя низверг. Не дай мне сгинуть, избавь меня от морфия, от кокаина, избавь от слабости духа и дай надежду, что все еще можно изменить. Поверь, Господи, я исправлюсь!
И вот уже сумрак в комнате рассеялся, и кажется, что на душе немного полегчало…
Да, как же! Полегчает тут. А вы попробуйте жить, когда думаешь только об одном – о том, с кем и что она делает там, в своей квартире. Я тихо позвал:
– Кира!
Однако никто не входит в дверь. Никто не сядет на постель и не погладит меня ласково и нежно. Но почему?
Ну как тут не понять – они небось уже собирают свой багаж, а я по-прежнему валяюсь на кровати. Скорей, скорей в Москву!
5
Как ехал в поезде, что говорил, что делал, не в состоянии в точности припомнить. Все было словно бы во сне. Нет, не во сне, а в горячечном бреду, когда перед глазами возникают сцены одна другой ужаснее и отвратительнее.
Вот вижу сплетение тел на кровати в спальне… Сдавленные крики, стоны… Князь удовлетворенно улыбается, закуривает папиросу, а Кира гладит его по животу… Смеется…
– Ты знаешь, он такой забавный…
– Кто?
– Да тот офицерик, врач, с которым ты пересылал письмо.
– Знал бы, что он такой ходок, пристрелил бы еще там, в госпитале.
– Ну до чего ты у меня ревнивый! – снова рассмеялась.
– Как ты могла? С любовником на этом самом диване, на котором я читал тебе стихи.
– Какие еще стихи? Я что-то не припомню.
– Да-с, на этом вот диване…
Сказано это почти трагическим тоном, и вдруг:
– Ну и каков же он в постели?
– Юрий, господь с тобой! Я не могу тебе рассказывать буквально обо всем.
– Нет, расскажи! – настаивает.
– Да, в сущности, и говорить-то не о чем. Ну, нежный, ласковый… Но, видимо, после перенесенной болезни… как бы тебе это объяснить…
– Я понял! – Князь поперхнулся дымом и вот оглушительно хохочет…
От этого злобного хохота я снова просыпаюсь. На соседней лавке храпит пьяный штабс-капитан, командир батареи из конной артиллерии. Странный тип. И очень уж назойливый. Припоминаю, что говорил мне накануне… Ну да, все уши прожужжал.
– Открыть фронт немцам! И сейчас же! Только тогда мы будем избавлены от этой жидовской оперетки с трагическим концом, когда от воплей кастрированных теноров и оваций возбужденной публики может рухнуть здание российской государственности…
О чем это он? Какое здание? Какие тенора? Да можно ли так напиваться?
– Что нужно немцам – сахар, сало, хлеб? Да подавитесь, только помогите. Мы все теперь на собственном опыте узнали, что значит демократия со всеми этими гороховыми шутами вроде Керенского.
Опять не понял про шутов… еще про демократию и про "душку" Керенского… Ах, Кира! Как же ты могла?..
– Спасти Россию может исключительно монархия. Пусть кайзер наведет у нас порядок, а дальше уж мы сами как-нибудь…
В мозгах по-прежнему сумбур, но постепенно что-то проясняется. Я пытаюсь возразить:
– Боюсь, что за безумство мартовских дней нам предстоит очень тяжелая расплата.
– А для начала всех этих… с красными бантами… на фонари!
– Я, знаете ли, не настолько кровожаден…
Ощерился. Кровью налилось лицо, рука отчего-то тянется к нагану.
– Да вы социалист, доктор, как я погляжу! – Рот брызжет слюной, меня обволакивает вонючим перегаром. – Знаю я вас, университетских, все одним миром мазаны, мать вашу так!
Вот не хватало еще в лоб пулю получить от пьяного защитника.
– Нет уж, позвольте, штабс-капитан!
– А не позволю!
– Но я же вовсе не социалист.
– Не ври! По роже сразу видно!
– Я даже слова этого поганого не выношу.
– Так я и поверил!
– Я, как и вы, радею за монархию! – Я встал, для храбрости перекрестился и запел: – Боже, царя храни!..
Дальше в сознании провал. Могу предположить: штабс-капитан пытался задушить меня в объятиях… Ясно лишь, что, едва закончится одно кошмарное видение, взамен его непременно начинается другое… И так без конца, без смысла, без надежды…
Только теперь, припомнив подробности ночного спора, я осознал весь ужас происшедшего. Кира мне изменила, родину я уже почти что потерял, осталась судорожно бьющаяся жилка у виска. Стоит нажать на спусковой крючок, и вся эта не нужная мне жизнь вытечет за несколько мгновений…
Из коридора просачивается табачный смрад. Доносятся возбужденные голоса – тоже все о чем-то спорят. Мало им того, что было в марте! Бездари! Пропили Россию, продули, проиграли…
Вот и я тоже все, что только можно, проиграл. И нет мне теперь ни пощады, ни прощения… Я снова проваливаюсь в полузабытье.
Только в этой качающейся полутьме она и согласна появиться – порочная, эгоистичная женщина с невиданным, изощренным талантом обольщения. Княгиня! Ее нога в черном шелковом чулке… Халат словно бы случайно распахнулся, и стало видно кружево белья… Я слышу ее призывный шепот, еле различимый среди стука колес и воя ветра за окном…
И этому нежному шепоту ответил храп пьяного в стельку офицера.
Когда очнулся, поезд уже стоял у перрона Брянского вокзала. За окном серый полумрак, а в голове одна-единственная мысль: неужто все на самом деле кончено? Однако так не может быть, так не бывает, чтобы не оставалось никакой надежды. Даже у приговоренного к смерти есть последнее желание…
Только добрался до Обухова, отпустил извозчика и сразу к телефону:
– Барышня! Тридцать два ноль семь… Умоляю, поскорее… Ах, Кира! Кира, это я… Я только что с вокзала.
В трубке молчание. Потом слышу голос, но совсем чужой:
– Миша, я вас прошу, вы больше не звоните.
– Но почему?
– Мы скоро уедем за границу.
– А как же я?
– Я благодарна вам за все. За то, что помогли мне в трудную минуту. Оказались рядом, когда я умирала от тоски и одиночества… Но ничего уже не будет. Никогда!
– Но так нельзя!
– Господи, Миша! Мне тоже тяжело. Но здесь оставаться невозможно. Вы только посмотрите, что тут делается!.. Бежать, бежать непременно из Москвы!
– Нет!!!
– Миша, смиритесь!.. Все прошло! Забудьте. И я забыла, и вы не вспоминайте.
– Я застрелюсь! И ты будешь в этом виновата.
– Не мучайте меня! Подумайте, что будет, если я останусь. Что будет со мной и с детьми?
– Я буду вас защищать!
– Ради бога! Если вы любите меня, то отпустите!
– Кира! Сжальтесь!
– Если что-нибудь случится с дочерьми, я тебя возненавижу!
– Ты ведьма! Ведьма! Сначала завлекла, а вот теперь…
– Ты болен, Миша. Успокойся! Я верю, что у вас с Татьяной все будет хорошо. Прощай!
Княгиня вешает трубку. А я ошарашен тем, что она знает про жену. Предали!.. Зарезали!! Убили!!!
Я стал умирать днем двадцать второго декабря. День этот был мутноват, бел и насквозь пронизан отблеском грядущего через два дня Рождества. Впрочем, до Рождества ли тогда было?
Я видел, как серые толпы с гиканьем и гнусной бранью бьют стекла в трамваях. Видел разрушенные и обгоревшие дома. Видел людей, которые осаждали подъезды запертых банков, длинные очереди у хлебных лавок, затравленных и жалких офицеров в шинелях без погон…
Все это я воочию видел и попытался понять, что произошло. Но если голова моя была цела, то сердце было растерзано там, у подъезда дома в Обуховом. Возможно ли все происходящее понять, имея в груди своей израненное сердце?
Ах, право же, какие глупости! Рана неопасна… Пациент будет жить. Но надобно дать еще немного морфия, чтобы прекратить страдания…
По счастью, не так уж трудно раздобыть наркотики в Москве. Конечно, если очень, очень надо. Тем более врачу…
Ну вот… Наконец-то… Полегчало…
Как очутился у Патриаршего пруда, не помню… то есть не пойму… Вроде бы шел от аптеки Рубановского, что на углу Большой Садовой. Только собрался сесть на скамейку в сквере чуть передохнуть, но вот… Но вдруг увидел там, вдали, на Малой Бронной, очень знакомый силуэт. Нет, это был не коллега по фронтовому госпиталю, не дядин сосед из дома на Пречистенке и даже не случайный попутчик, с которым я ночь провел в одном вагоне. Самое удивительное, что это была женщина, притом очевидно, что брюнетка. Но кто – я не в силах был понять. Ясно было одно – надо непременно разъяснить себе, кто же такая эта женщина.
Эй, торопись! Тут главное – не мешкать. Да мне ли этого не знать! В мгновение ока я пересек сквер и двинулся за ней по Бронной. Однако странно, я и шагу прибавлял, и попытался бежать, расталкивая по пути прохожих, но ни на сантиметр не приближался к этой женщине. Меня поражала та сверхъестественная, немыслимая скорость, с которой она уходила от меня. Впрочем, я от нее не отставал. И нескольких секунд не прошло, как после Никитских ворот я был на Арбатской площади. Еще мгновения, и вот уже какой-то темный переулок, чуть покосившийся фонарь и нефтяная лавка на углу. Опять шумная, заполненная народом улица – кажется, это Пречистенка. Тут я ее чуть не потерял. Потом снова переулок, унылый, гадкий, ведущий в неведомую тьму. И вот здесь-то женщина окончательно исчезла.
Растерянно гляжу по сторонам, надеясь на помощь дворников, филеров и прохожих. Странно, но никому нет никакого дела до меня… И тут вдруг я сообразил, что женщина должна непременно оказаться вот в этом доме и обязательно на пятом этаже. Надо только подняться по лестнице, а там сразу повернуть направо. Да ясно же, как дважды два! Вбежал в подъезд, взлетел на пятый этаж, нашел нужную квартиру. Звоню… Внутри отозвалось… Но вот ведь, стою, стою, а никто не открывает. Стал колотить в дверь кулаками… Сколько можно ждать!
Ну, наконец-то: дверь отворила горничная и, ни о чем не спрашивая, ушла.
В громадной передней никого. Пусто, как в дождливый день на паперти. Из глубины квартиры послышались детские голоса. И мягкий, успокаивающий голос няни. Эх, мне бы так вот кто-нибудь сказал…
Я рассуждал примерно следующим образом: "Где она может быть? Да где ж еще, если скрыться можно только в спальне?" В передней пусто и в темном коридоре никого. То есть просто некому указать кратчайшую дорогу. Что делать-то?
По счастью, долго плутать мне не пришлось. Предмет своих поисков я обнаружил почти сразу же. И вот я в спальне. Там, под балдахином, на роскошной, сияющей снежной белизной постели лежала она, почти раздетая, в полупрозрачном пеньюаре. Уже ль та самая брюнетка, за которой я погнался? Мне показалось, что она кого-то ждет. Не знаю, может быть, меня… Поколебавшись немного, я подошел к ней, поклонился и собирался что-нибудь сказать…
Брюнетка вдруг перебила меня и проговорила низким голосом:
– Мишель, вы ужасны… Из-за вас я не спала всю ночь и вот решилась. Будь по-вашему. Я вам отдамся.
Я посмотрел на смуглое лицо, от которого на меня пахнуло то ли ладаном, то ли ароматом папиросы, взглянул в ее огромные глаза, но так ничего и не сказал. Я все никак не мог понять, та ли это женщина или же совсем другая. Вот иной раз пытаешься найти свой идеал, заранее представив его дивные черты в своем воображении, и вдруг обнаруживаешь что-то вроде бы похожее, но только совсем, совсем иное… Так та или не та?
Видя сомнение в моих глазах, брюнетка решила взять инициативу на себя. Закинула голову, страдальчески оскалив зубы, схватила мои руки, притянула их к себе и зашептала:
– Что же ты молчишь, мой соблазнитель? Ты покорил меня своею храбростью. Целуй же, целуй меня скорее, пока муж со службы не пришел.
Я пошатнулся, ощутив на губах что-то сладкое и мягкое, и ее глаза оказались у самого моего лица.
– Я отдамся тебе… – шептала она, пытаясь стащить с меня пиджак.
Тут что-то стукнуло меня, словно бы я ударился головой о притолоку, споткнувшись о порог… Один глаз женщины, то есть тот, что был зеленый, смотрел мне прямо в лоб, но вот другой… ну просто невпопад, был совершенно карий и что-то высматривал за моей спиною. Да неужели… Господи, подмена! И я прокричал:
– Мадам! Тетушка! Но это невозможно! Я болен. Я безнадежный наркоман!
– Я тебя вылечу, вылечу, – бормотала Маргарита Карловна, впиваясь мне ногтями в плечи. Она оскалилась от ярости, что-то еще произнесла невнятно. А потом…
Потом все кончилось.
Но вот очнулся. Лежа на белой простыне, пытаюсь вспомнить, кто я и откуда. Еще важнее разобраться – где? Нет, это не спальня, не постель… Мне кажется, что это смотровая. Да, да, смотровая моего дяди, гинеколога. Белая, ослепительно-белая, большая комната. Белее бывает только свежевыпавший снег в сельской глуши где-нибудь под Вязьмой или под Смоленском. Но это точно Москва!
Как я попал сюда? Да откуда же мне знать? Помню только, что не повезло с какой-то женщиной… Что там было? Погоня? Или подлая измена? Или просто жестокая расплата за какие-то грехи… Ясно лишь то, что дальше продолжаться так не может… Хотя бы потому, что мне этого не перенести.
Я достал из кармана револьвер, приложил дуло к виску, неверным пальцем нашарил спусковой крючок…
Тут снизу послышались очень знакомые мне звуки, сипло заиграл оркестр, и тенор в граммофоне запел: "О, час! Мой смертный час! Когда сразишь меня ты?"
Да это "Фауст"! Вот уж действительно "свезло". Дождусь только арии Мефистофеля. В последний раз. Больше никогда уж не услышу.
Оркестр то пропадал, то появлялся, но тенор продолжал кричать: "Если медлишь ты, я сам пойду к тебе навстречу!"
Сейчас, сейчас… Однако как быстро он поет!
Дрожащий палец лег на спусковой крючок… и в это мгновение грохот оглушил меня, сердце куда-то провалилось, мне показалось, что на мгновение погас свет. Я уронил револьвер.