– Значица, триста три, – задумчиво произнес Перчаткин и резким движением выдернул из шкафа знакомую папку с розовой тесемкой. Это и был написанный мной роман. – Ну что ж, – сказал рецензент, взвесив на руке папку с рукописью. – Здесь чувствуется несомненный талант. Способность описать пейзаж, подробности жизни главного героя, его биографию, родственников до пятого колена… Да, скажу вам, для этого нужна большая голова. – Он с сомнением покосился на мою вполне обычных габаритов голову. – Жаль только, нет у вас соавторов. Помнится, когда я работал цензором в академическом журнале, так там… Ну да это дело наживное. – Перчаткин развязал тесемки, водрузил на нос очки и стал читать.
В молчании прошло несколько минут…
Тут зазвонил телефонный аппарат. Неторопливо сложив в папку рукопись и завязав тесемки, Перчаткин снял трубку с аппарата и недовольным голосом столоначальника в главном офисе "Газпрома" сказал:
– Да! Слушаю! У аппарата! – И вдруг лицо его расплылось в очаровательной улыбке, глаза заискрились, как на рождественской елке бенгальские огни, морщины разгладились, и даже слышно было, как сердце застучало быстро-быстро. – Андрюша, ты ли это? Сколько лет! Ну, как здоровье, как семья? Так… так… Я очень рад… Рассказы? Что ты, дорогой! Конечно, все в порядке. Я сразу главному на стол… Да, да… записочкой сопроводил. Все, все как полагается… Да ты не беспокойся! Думаю, что в ноябрьский номер попадет. Так что с тебя причитается, Андрюша!.. Ну, будь! Увидимся, когда будешь в Москве.
Еще продолжая улыбаться, Перчаткин глянул на меня. Улыбка съежилась, морщины углубились, и на лице где-то в районе переносицы повис немой вопрос: а этому-то замухрышке что здесь надо? И вот, не скрывая огорчения, Перчаткин положил пухлую ладонь на папку. Ту самую, где обретался мой роман.
– Жаль! – Перчаткин смотрел на меня, не скрывая огорчения. – А ведь задумано просто гениально! Поверьте, я отвечаю за свои слова. Эх, можно было бы конфетку сделать. – Он даже прицокнул языком. – Но вот беда, тут очень много лишнего, такого, что категорически следует изъять. Это же явно не проходит. – И с сожалением развел руками. – Вот если бы вы сократили рукопись так, чтобы вместо двух кило она тянула граммов на пятьдесят… – Перчаткин внимательно глянул на меня. Ну точно так, как продавец, который втюхивал мне тухлую осетрину в гастрономе на Смоленской.
– Что ж… я, пожалуй… подумаю над вашими словами, – смущенно произнес я, ощущая томление в нижней части живота, как после съеденной тухлятины.
– Ну вот и хорошо! – Перчаткин снова улыбался, одной рукой отворяя дверь в коридор, а другой передавая мне папку с рукописью. – Приятно было познакомиться. Если появится желание, снова заходите… ну скажем, года через два.
Я встал, слегка покачиваясь, надо полагать, от долго го сидения. Засунул рукопись в портфель. И уже собирался распрощаться, как полуоткрытая дверь внезапно распахнулась настежь и в комнату ворвался человек.
Глаза, налитые кровью, искривленное гримасой ярости лицо… Не приведи господи повстречаться с таким вот ночью, в темном переулке. Раздался грохот – это повалился массивный стул, на котором только что сидел Перчаткин. Выхватив из шкафа самую увесистую папку, рецензент забился в угол, прикрываясь папкой на манер щита.
– Вот что, Перчаткин! – прорычал погромщик. – Я тебя предупреждал?
Выглянув из-за папки, Перчаткин закивал.
– Я тебе говорил, что в следующий раз буду морду бить?
В ответ раздалось невнятное мычание.
– Ну так не взыщи!
С этими словами вошедший вырвал из рук Печаткина папку и стал лупить его по голове.
Где-то в коридоре закричали. Завыла пожарная сирена. Раздался топот множества сапог.
– Ты слышишь меня, Перчаткин? Учти, в последний раз! В следующий раз приду с бейсбольной битой или с ледорубом.
И, погрозив на прощание кулаком, исчез столь же быстро, как и появился.
Потребовалось несколько минут, чтобы место происшествия привести в порядок.
– Вот… – прикладывая ко лбу массивный медный канделябр, произнес униженный Перчаткин. – Вот так всегда! Ночей недосыпаешь, недоедаешь, стараешься поскорее дочитать роман, а результат почти всегда один. – Перчаткин потрогал голову, и лицо его болезненно скривилось. – И ведь обидно то, что никто не понимает. Да что уж тут говорить, если только вы один…
Мне стало жаль беднягу. Я бы и сам не прочь набить такому морду, но надо же понимать – этим делу не поможешь. Это ж сколько придется лупить по головам, чтобы добиться нужного успеха! И тут у меня возникла странная, в общем-то шальная мысль. Мысль воплотилась в еще более диковинную фразу. Честно скажу, я от себя подобной прыти никак не ожидал.
– А не пойти ли нам слегка поддать? Как вам такая перспектива?
Перчаткин так и застыл, держась за канделябр. Видимо, не каждый день в редакцию являются с подобным предложением. Вместо того чтоб потребовать сатисфакции или по мордасам бить, вдруг приглашают в ресторан. Нет, в самом деле, это что, всерьез или насмешка? Мысли забегали по его лицу. Покружив на ограниченном пространстве от покрасневшего правого уха до саднящего левого виска, встревожив не на шутку оба глаза, мысль рухнула вниз, успокоившись в окрестностях полураскрытого от изумления рта. Глаза все еще зыркали по сторонам, в то время как рот, облизнувшись, произнес:
– Отчего же не пойти? Пойти, конечно, можно. Вот только это зависит…
– Платить за выпивку и закуску буду я. По случаю знаменательной встречи угощаю.
Судя по замедленной реакции, случившийся мордобой не обошелся без последствий. Перчаткин и без этого туго соображал, а тут и вовсе стал походить на инвалида интеллектуального труда. Во всяком случае, наш недавний разговор и столь заманчивое предложение в его сознании никак не уживались. Виданное ли дело, чтобы обиженные авторы предлагали выпить за свой счет!
– Да праздновать нам с вами вроде нечего, – заметил озадаченный моими словами рецензент, возвращая на место канделябр. Но, чуть подумав, махнул рукой и стал запихивать папки с рукописями в объемистый портфель, приговаривая: – Разве что как благодарность за совет, – и, вот уже немного осмелев, оправдывается: – При нашей-то зарплате, знаете ли, хватает только на булочку с кефиром. Да еще на белую головку по престольным праздникам…
И вот уже идем по Малой Бронной мимо Патриаршего пруда. Чуть дальше, в Большом Козихинском, как выяснилось, есть уютный кабачок в подвале. Тем временем Перчаткин увлеченно продолжает что-то объяснять. То ли оправдывается, то ли не в состоянии поверить в свое счастье:
– Я много в общем-то не пью, вы не опасайтесь… Нет, это не означает, что совсем не пью. Хорошую компанию всегда рад поддержать, особенно если… – Тут он настороженно замолчал, глянул мне в глаза и спросил заискивающе: – А вы не передумаете? – и даже чуть замедлил шаг.
Я мысленно пересчитал содержимое бумажника, прикинул, что при интенсивном разговоре должно хватить на три, ну, скажем, на четыре часа, и предложил поторопиться. Да он и сам не прочь был поскорее выпить.
* * *
Сидим за столиком. Стол накрыт на два куверта. В качестве аперитива – виски "Чивас ригал". В зале звучит приятная музыка, а по большому экрану, висящему на стене, проплывают кадры из старой кинохроники – дамы в широкополых шляпах с перьями, офицеры лейб-гвардии его величества гренадерского полка, банкиры и заводчики в цилиндрах… Ах, как давно все это было!
И вот, погрузившись в кресло и глядя на экран, я понемногу перебираю в памяти события прошлых лет. Вновь на Пречистенке стою у дома в Обуховом и вижу, как Кира уезжает. Бросает дом, родную страну и устремляется в Париж. А я за ней поехать не могу… Да, смелости не хватило, пусть так. Однако чего бы я мог таким образом добиться? Опять стоять под окнами ее дома где-нибудь в Кламаре или же в Клиши? Опять молить о свидании и прятаться от князя? Да нет, не нужен мне такой Париж! Такой Париж представляется мне скучным, неуютным, так что вряд ли…
После третьей рюмки "Абсолюта" разговор сам собой перешел на мой роман.
– Есть, есть все же элементы пошлости в вашем превосходно написанном романе, – рассуждал Перчаткин, запихивая в рот салат.
– Так превосходен или нет?
– Главная непристойность в допущении самой мысли о том, будто некто великий и всемогущий, творящий зло, доброжелательно следит за вами и намеревается вот с какой-то стати сделать именно вам, разлюбезному, добро…
– Но ведь это же нормально. Каждому по делам его…
– Не верю я в высшую силу. Верить надо в волеизлияние людей.
– Волеизъявление… – поправил я.
– Пусть так, – согласился рецензент. – Тут важен потаенный смысл, а не способ выражения.
– Ну, если так… – Меня никак не устраивало перерастание задушевной беседы в принципиальный спор философско-религиозного разлива с признаками мистики. А ведь от идеологической дискуссии до скандала всего лишь один шаг. Тут уж никак не обойтись без ругани и поливания друг друга соусом из-под салата оливье.
– Вот именно так! – словно бы подтвердил мои слова Перчаткин. – Что до меня, то я литературу без этого не мыслю. Если коллегиально, то есть всем литературным сообществом, решили, кому, как и зачем следует писать, так уж изволь этой установке соответствовать. А иначе спрашивается, за что боролись? Так неужто зря?
Перчаткин грозно глянул по сторонам, как бы намереваясь припечатать к позорному столбу любого, кто попытается ему перечить. И припечатает, и в черный список занесет! Однако захотелось несколько смягчить его воинственный пыл, и я осторожно выразил сомнение в действенности большевистских методов в литературе:
– А помните, как у Олеши: "В искусстве нет той площади, на которой можно взять Зимний!"
– Не говорите мне про этого гражданина.
– Это как? – Я был изрядно удивлен. Правду сказать, даже оскорблен столь нелицеприятным отношением к этому писателю.
– Да вот так уж! Не люблю его. Чуждый он элемент в нашем пишущем сообществе.
– Но почему?
– А потому! Мы тут из сил выбиваемся, каждый год выдаем на-гора роман, а то и по два. Ну а он что?
– Что?
– А ему все трын-трава! Он, видишь ли, пишет в день по строчке, да и то слишком много ему кажется.
– Но если писатель требователен к качеству своего труда…
– А жить на что? – возразил Перчаткин. – Литературных премий до черта развелось, но ведь на всю нашу братию этого не хватит! – В словах плодовитого рецензента сквозила тщательно скрываемая зависть и явно наблюдалось ничем не сдерживаемое озлобление.
– Если не нравится Олеша, тогда подскажите, как писать.
– Ну, это же просто, – оживился рецензент. – Сразу чувствуется, что в литинститутах не учились. Так вот, перво-наперво следует разбить пространство рукописи на несколько частей. Первую называете завязкой, вторую кульминацией, а третья… – Тут он замешкался. – Тьфу, черт, слово подзабыл. Словом, в третьей весовой части все всем должно быть ясно. Добавьте к этому знание грамматики, и успех у публики вам обеспечен.
– Мне кажется, рецепт ваш изрядно устарел, – осмелился возразить я. – Мой скромный опыт блужданий по редакциям подсказывает совсем другое. Возьмите для примера последний роман, который выдвинули на национальную премию. Что мы там видим? Обругать прежнюю власть, добавив несколько матерных словечек и сомнительного содержания метафор, – вот ныне слагаемые литературного успеха!
– Ну и что вам стоит?..
– Но я так не могу! – прокричал я, на мгновение забыв, где мы находимся.
– Странный вы человек, – молвил Перчаткин, налегая на закуску. – Кстати, жюльен очень даже ничего. Так вот, я и говорю… то вам успех всенародный подавай, то начинаете целку из себя изображать. Не надоело так корячиться?
Это уже слишком! Что он себе позволяете? К тому же за чужой счет. Еле сдержавшись, я ответил:
– Мне нашу литературу жаль!
– Да бросьте вы! – рассмеялся рецензент, утирая рот салфеткой. – Кому нынче нужна эта ваша… как ее… литература? Требуется ходовой товар, и тут сметливому человеку полное раздолье, надо лишь руку как следует набить. Тут уж ничего не поделаешь, поскольку слаб человек, а кушать хочется… – С этими словами Перчаткин потянулся к водке.
– Нет уж! Этого мы вам не позволим. – Заслоняя свет мозаичного плафона на стене, над столом нависло полтора центнера мослов, костей и сухожилий, для пущей важности помещенных в цивильный сюртук, необъятных размеров штаны и лакированные туфли-лодочки. От всего этого несло ароматами дешевого пива и коммунальной кухни конца сороковых годов. – А что, граждане! Не сообразить ли нам по портвешку? – С этими словами полтора центнера рухнули на стул. Стул крякнул, однако скидывать незваного седока не стал. Только вот плафон угрожающе закачался на стене, отчего по лицам заскользили испуганные тени.
Лицо Перчаткина сморщилось, словно кошелек, из которого извлекли единственный червонец.
– Дутов, ты бы хоть иногда разрешения спрашивал, когда встреваешь в разговор.
– А нечего напиваться по углам! Народ, он тоже хочет. – С этими словами Дутов налил водки в фужер и, опрокинув его в необъятных размеров пасть, изрек: – А правда, что ли, Улючевской снова премию дадут? Друзья! Чуваки! Во жопа-то будет!
– Если учесть, что ты сам ходишь в председателях жюри… – попробовал осадить Дутова Перчаткин, но не тут-то было.
– Это не я! Там страшные тролли заправляют. Мы, вменяемые человеческого облика, Улючевской не хотим. Чес-слово!
– Да ладно врать-то! – возразил Перчаткин. – Вы с ней друзья еще по пионерлагерю при Жигулевском пивзаводе.
– Ложь! Подлая клевета! – Дутов снова потянулся за бутылкой, но этот маневр был пресечен Перчаткиным, переставившим бутылку на противоположный край стола.
Огорченный Дутов посмотрел бутылке вслед и, видимо, под влиянием этого огорчения признался:
– Какие, однако, отменные мудаки теперь романы пишут. То есть о чем именно пишут, мне, по большому счету, все равно. Хреново, что продолжают писать… и пишут, пишут…
Мне показалось, что вот еще чуть-чуть, и Дутов свалится под стол, а нам с Перчаткиным придется тащить его до ближайшего такси на своих плечах. От этой перспективы стало грустно.
– Чтой-то ты сегодня очень уж смурной, – обращаясь ко мне, промолвил Дутов. – Чует мое сердце, что радости жизни тебя обходят стороной. Слушай, а давай мы тебя женим!
– С какой стати? – испуганно воскликнул я. – Я уже женат.
– Это поправимо, – успокоил меня Дутов. – Знающие люди советуют раз в десять лет сменить мебель в квартире и время от времени подыскивать новую жену. – Дутов с интересом посмотрел на меня. – У тебя с мебелью как? А то я тебе свою могу уступить по сходному тарифу. Ты не поверишь, до жути надоела. Смотреть на нее больше не могу!
– Да я как все. – Смущенный подобным предложением, я не решался отказать. – Что мебель? Стол, стул, кровать и этот… как его… приблудный кот. – Потом слегка замялся, так сразу и не сообразив, что еще надо бы присовокупить к списку.
Так в общем-то бывает. Привычное не замечаешь, а то, что видел только раз, врезается в память так, что никакими клещами из нее не вытащишь. Само собой, если вдруг окажешься в такой компании…
– Не густо! – Во взгляде Перчаткина возникло сострадание. Казалось, вот еще чуть-чуть, и цензор пустит обильную слезу. А там и роман мой напечатают.
Однако Дутов воспринял мое откровение совершенно по-другому.
– Вот человек! – вскричал он, вызвав недолгое замешательство среди посетителей и обслуги кабачка. Но Дутову этого было явно мало. – Нет, даже не человек, а человечище! Именно так! Именно только стол да пружинная кровать! А что еще нужно настоящему писателю? – С этими словами гигант сполз со стула и, бухнувшись передо мной на колени, заорал: – Я сейчас буду тебе ноги целовать! Смотрите все!
Вот он… то есть она. Вот он, надежда нашей русской словесности!
Я был вконец смущен. Сначала назвали талантливым писателем, а теперь вот связывают со мной какие-то надежды. Способен ли я их оправдать? Этот вопрос давно уже бередил мое сознание непризнанного классика. В общем, пришлось заказать еще одну бутылку.
– Ты не смущайся. – Дутов уже встал с колен и даже успел опрокинуть рюмку водки в бездонную утробу. По счастью, публика в зале, привычная к подобным вывертам, не реагировала никак. Лишь я воспринял все это серьезно.
– А где же тут сортир? – некстати промычал Перчаткин.