Однако когда Вырубов встал на свое рабочее место, то есть на место подручного у каменщика по фамилии Ионидис, при котором ему предстояло набираться опыта и сноровки, он вдруг заопасался, что ему придется в тягость монотонная каменщицкая работа. Но это опасение было напрасным. С течением времени ему, во-первых, открылось, что в новой работе есть нечто необыкновенно симпатичное, приятно-кропотливое, а главное, всегда имеющее гуманистический результат, так как из бесформенной груды кирпичей вечно выходило что-то полезное человеку. Во-вторых, эта работа имела то неоспоримое преимущество, что время на стройке текло необыкновенно скоро и незаметно. Кажется, только заступил, только замелькали перед глазами мастерок, пахучие лепешки раствора и кирпичи, как глядь - вон он уже, первый, одиннадцатичасовой перекур: все идут в вагончик пить чай, который неизменно сопровождается занимательными разговорами, например:
- А у нас недавно хирурга посадили. Из районной поликлиники. Хирург - баба. И знаете, за что ее посадили? Она операции делала без наркоза. Все терпели, а один настучал - ну и посадили. На суде ее спрашивают: "Зачем же вы над больными-то издевались? Вам что, наркоза жалко? Откуда такой садизм?" Она отвечает: "Я только мужиков без наркоза оперировала, очень они мне досадили". - "Это, - говорят, - интересно: чем же они вам досадили? Замуж, что ли, не берут?" - "Если бы замуж, - отвечает, - а то я через них сорок абортов сделала, и поэтому я им мстю!"
- И все-то у тебя, Ионидис, глупости на уме. Нет, чтобы о производственном поговорить, так сказать, спуститься на землю п обратить внимание на реальные безобразия. Вот, положим, завтра наряды закрывать - а ведь нечего закрывать!..
- А кто опять виноват? Начальство виновато, Колобков, отщепенец, виноват! Я бы этого Колобкова, честное слово, направил бы на исправительные работы с конфискацией имущества.
- Суров ты, Семен Иванович.
- Иначе нельзя. Иначе они совершенно оторвутся от жизни. Ну, пускай на первый случай без конфискации имущества, но чтобы обязательно на исправительные работы. Например: час сидишь за бумагами, час контору подметаешь, час сидишь за бумагами, час контору подметаешь…
- Вот ты, Семен Иванович, на руководство критику наводишь, а не лучше ли, как сказал поэт, на себя, кума, оборотиться? Колобков, конечно, вредный элемент, это я не спорю, но и ты, Семен Иванович, гусь хороший. Вот по какому случаю твое звено сегодня все утро прохлаждалось?
- Так струбцины куда-то запропастились! Наверное, кто-то спер…
- Вот и выходит, что ты такой же вредный элемент, как наш Колобков. Ведь всего и делов-то, ё-моё: взял да параллельно спер струбцины в четвертом СМУ!
- Все, ребята, в атаку, - прерывал разговор бригадир Самсонов. - Пятнадцать минут прошло.
После одиннадцатичасового перекура глазом не успеешь моргнуть - обед. Пообедав, строители устраивали себе кратковременную сиесту, то есть раскидывали ватники и подремывали в теньке. В эти минуты на Вырубова набегали хорошие мысли: он думал о том, какая в сущности отличная пошла жизнь, какие славные ребята его окружают, о том, как вечером они с Колобковым будут по-холостяцки ужинать хлебом и колбасой, одновременно разыгрывая партию в шашки, - словом, о том, какая отличная пошла жизнь. А через каких-нибудь два часа наступала пора еще одного перекура: опять шли в вагончик, разливали пахучий чай и возвращались к занимательные разговорам…
- Кто-нибудь газету сегодняшнюю читал?
Молчание.
- Неужели так никто и не читал?
- А чего ее читать? Заграница меня, например, совершенно не интересует, а у нас сроду ничего не случается.
- Ну так… насчет международного положения.
- Да не слушай ты его, обормота! Он всю дорогу аполитично рассуждает. Читал я газету, вон с Ионидисом на пару читали.
- Ну и какое положение на планете?
- А такое положение, что войны, как видно, не миновать.
- Не знаю, как вам, ребята, а по мне все едино: что ломать, что строить.
- Ты это к чему?
- А к тому, что лично я не против намять ряшку мировому империализму. Война? Пусть будет война, поглядим, кто кого!
- Ты что говоришь-то, полоумный! Ты давай отвечай за свои слова…
- А что? Я правильно говорю. Вот ты посуди: тридцать лет уже как мы не воюем, совершенно распоясался народ, навроде скандинавов каких-нибудь - забыли, с какого конца ружье заряжают. А если третья полоса войн? Тогда как?!
- Тебе хорошо языком трепать, у тебя белый билет.
- Несмотря на белый билет, я отлично понимаю свой долг перед социалистической Родиной.
- Очень интересно. И как же ты его понимаешь?
- Я так его понимаю: если начнется война, я беру на трудовые сбережения танк и своим ходом выдвигаюсь на линию фронта.
- При теперешнем благосостоянии тебе еще на танк записаться придется.
- А у меня кругом блат!
- И опять у вас глупости на уме! Нет, чтобы о производственном поговорить, так сказать, спуститься на землю и обратить внимание на реальные безобразия. Вот, положим, завтра наряды закрывать - а ведь нечего закрывать!..
- Все, ребята, в атаку, - прерывал разговор бригадир Самсонов. - Пятнадцать минут прошло.
После второго перекура Вырубов работал с особенным удовольствием. Он смотрел на себя как бы со стороны и радовался тому, как толково он делает свое дело: вот он берет левой рукой кирпич, высматривает дефекты, слегка его поскребывает мастерком - держит; потом зачерпывает раствор, ровным слоем распространяет его по кладке и пришлепывает кирпич: придавливает, глядит, хорошо ли лег, постукивает сверху черенком мастерка, подбирает раствор с фасада, опять для проформы постукивает черенком. "Вообще искусство жить, - думал при этом Вырубов, - в определенном смысле есть искусство извлекать удовольствие из всего. Поэтому самую многочисленную категорию бедолаг составляют люди, которые не умеют превратить в удовольствие несколько часов обязательного труда. А между тем из любого, даже самого унылого, машинального деланья можно извлечь такую тихую, кропотливую радость, этакую именно конфетку из ничего".
Правда, Ионидис за низкие темпы на Вырубова шумел.
После окончания смены он принимал душ, переодевался и, покидая строительную площадку в тесном шествии всей бригады, чувствовал себя, что называется, мужиком: руки чугунные, ноги чугунные, в голове пространство. Ему хотелось поигрывать во рту папиросой, говорить грубости и шалить. "Вот сегодня положил без чего-то куб, - говорил он себе. - Это не напрасно, это не зря".
В таком режиме вырубовская жизнь совершалась в течение трех недель, но вот как-то вечером за партией в шашки Колобков ему говорит:
- Слушай, старик, как ты думаешь: можно жить на пятьдесят рублей в месяц? Это тебе такая загадка.
- Можно, - ответил Вырубов. - Пить нельзя, а жить можно.
- Ничего нельзя, - сказал Колобков и сопроводил свои слова такой красноречивой гримасой, что сразу стало понятно, к чему он клонит. Вырубов обиделся.
- И нечего обижаться, - сказал Колобков. - Я тебе это по-товарищески говорю. Кроме того, я ведь тебя не прогоняю, живи хоть до второго пришествия. Но с другой стороны, хочу тебе предложить одну вещь: я знаю мужика, который организовал… ну, коммуну, что ли, не знаю, как и сказать. Их там человек десять; сдают в общий котел по тридцать рублей и живут по принципу военного коммунизма. Если хочешь, перебирайся к ним, если не хочешь, - черт с тобой, оставайся.
Несмотря на то, что Вырубов никак не откликнулся на колобковское предложение, на другой день к вечеру явился тот самый мужик, который основал загадочную коммуну. Это был пожилой человек, лет под пятьдесят, очень неопрятной наружности, бородатый: звали его Иваном.
- Этот, что ли? - спросил Иван, дернув головой в сторону Вырубова, который в это время сидел на диване, под полочкой для слонов.
- Этот, - сказал Колобков. - Гарантирую честное направление мыслей и трезвое поведение.
- Ну, это мы еще посмотрим, - отозвался Иван и начал задавать Вырубову обыкновенные биографические вопросы.
- Слушай, Иван, ты кончай тут разыгрывать отдел кадров, - в конце концов сказал ему Колобков.
В ответ Иван рассеянно кивнул и велел Вырубову собираться. Вырубов покладисто, с какой-то даже детской покорностью стал собирать свой фибровый чемодан, и через несколько минут они уже раскланивались с Колобковым. Когда вслед за Иваном, подчеркнуто шествовавшим впереди, Вырубов вышел из дома к Сретенскому бульвару, на него вдруг напало чувство совершенного одиночества.
Иван неожиданно остановился, почесал за ухом и сказал:
- Как ты жил с Колобковым под одной крышей - уму непостижимо! Ведь он - полный чайник!
- То есть как это - полный чайник?
- Ну, чокнутый…
- Чокнутый? - переспросил Вырубов. - Не заметил…
5
Коммуна, основанная Иваном, обитала на улице Осипенко, пересекающей тот самый продолжительный островок на Москве-реке, который начинается за Краснохолмским мостом, а кончается напротив французской военной миссии. В начале улицы Осипенко, миновав маленький чахлый сквер, нужно было заворачивать в подворотню, которая вела в обширный замкнутый двор, образуемый двухэтажными каменными домами с грустными окошками и покосившимися дверьми. Впрочем, одна из дверей выглядела прилично, так как недавно была выкрашена коричневой масляной краской; за этой-то дверью и находилось помещение, занимаемое коммуной.
Помещение это было необычное, даже странное. Оно представляло собою полуподвал с очень низкими потолками II окошками, поднимавшимися над землей только на одну треть, со скрипучим крашеным полом и стенами, оклеенными газетой "Красный кавалерист". Начиналось оно маленькими сенями, в которых поместилось бы не больше четырех человек: в сенях стоял старинный мраморный умывальник с педалью, налево была дверь в туалет, а направо под острым углом расходились два коридорчика, очень узких, один из которых вел в комнаты, другой - в кухню. Комнат здесь было так много, что первое время Вырубов в них плутал. В самой большой стоял длинный стол, покрытый ветхозаветной бархатной скатертью, и одиннадцать разных стульев; прочие комнаты были заставлены, главным образом, всевозможными спальными приспособлениями: кушетками, диванами, больничными койками, деревянными кроватями, раскладушками, канапе - был тут даже один гамак, как-то чудесно подвешенный к потолку. Каждая комната с утра до вечера освещалась лампочкой, где голой, где оправленной абажуром или газетой, и блекло-желтый электрический свет, соединяясь с блекло-белым светом, идущим с улицы, навевал тяжелое настроение. Почему-то хотелось думать, что во время оно здесь был застенок, или лаборатория какого-нибудь алхимика, или же собирались на свои тайные вечери народовольцы. Между тем тут испокон веков хранились дрова, а затем это помещение прибрал к рукам МОСХ и передал Ивану под мастерскую.
Когда Вырубов появился в полуподвале на улице Осипенко, коммуна ужинала; Иван представил Вырубова, и они подсели к столу, поместившись на одном стуле, так как двенадцатого стула в коммуне не оказалось. За ужином Вырубов не столько ел, сколько присматривался к народу.
Не считая его самого, за столом было четыре женщины, шесть мужчин и какой-то мальчик. Первым справа сидел Иван; на его счет нужно добавить, что по роду занятий он был художник-анималист, но, несмотря на собирательность этого звания, почему-то рисовал исключительно кошек с уклоном в пуантализм. За Иваном сидел юноша с больными ногами, возле него стояли лаковые костыли; этот юноша работал бойцом военизированной охраны и постоянно носил синюю гимнастерку с зелеными петлицами, подпоясанную допотопным красноармейским ремнем; когда потом Вырубов подошел к нему познакомиться, он предупредил его следующими словами:
- Еще один инвалид московский. - И при этом улыбнулся так, как улыбаются подлецы.
Дальше сидел человек средних лет, обыкновенный, приличный человек средних лет, от которого Вырубов впоследствии так и не услышал ни одного слова. За ним - пожилая женщина, Елена Петровна, которую уже было пора называть старухой. Далее следовали два близнеца, сорокалетние мужики Савватий и Каллистрат, потому носившие такие странные имена, что они были из кержаков; братья занимались литературой, то есть писали повести из жизни животных под вычурным псевдонимом. За ними сидели подряд три молодые женщины: одна - с прямыми темными волосами, хорошенькая, другая - блондинка, причесанная старомодно, с маленьким пучком на темени, тоже хорошенькая, третья была, как говорится, ни то ни се. Последним сидел старик, такой бледный и тощий, словно его нарочно высушили для гербария, а подле него тихий мальчик с печальным взглядом - внук этого старика.
Но это еще не все. Кроме людей, в полуподвале на улице Осипенко обитали три удивительных существа. Первое: безымянный скворец, умевший говорить: "Короче, Склифасовский". Второе: кошка по кличке Фредерик; Вырубов был очень удивлен такому несоответствию пола и клички и как-то спросил:
- А почему, собственно, Фредерик? Ведь это же… ну, как сказать… сука.
Ему ответили:
- А что прикажете делать, если она только на Фредерика и откликается?
Третьим была крыса Алиса.
После ужина Савватий и Каллистрат отправились мыть посуду, а коммунары, отодвинувшись от стола, расположились на своих стульях вдоль стен и задумчиво замолчали.
- Завтра нужно будет купить двенадцатый стул, - вдруг сказала Елена Петровна.
И опять тишина.
- Да, не забыть дедову шапку в ломбард снести, - несколько спустя подхватил Иван.
- Это еще зачем? - закричал из кухни то ли Каллистрат, то ли Савватий.
- Из гигиенических соображений, - крикнул в ответ Иван. - Чтобы моль не разводить. У деда в шапке вечно что-нибудь водится.
Тощий старик недовольно крякнул.
- Не сердись, дед, это я пошутил, - грустно сказал Иван.
- Завтра нужно будет двенадцатый стул купить, - напомнила Елена Петровна.
- Это мы уже слышали, - раздраженно сказал юноша с больными ногами. - Зачем повторять одно и то же тысячу раз!
Пришли с кухни Савватий и Каллистрат: первый нес два подсвечника с чахоточными огарками, а второй - кипу листков, исписанных от руки. Каллистрат сказал:
- Сегодня, товарищи, у нас в программе глава шестая: "Полосатый друг".
- Это про тигра, что ли? - спросила девушка, которая была ни то ни се.
- Про тигра, - мрачно сказал Савватий.
Девушка с прямыми темными волосами неодобрительно задышала.
Каллистрат тем временем потушил электричество и зажег свечи, от которых по стенам и потолку полезли громадные тени. Затем братья сели за стол, поделили кипу листков на две примерно равные части, и чтение началось. Савватий читал первым, Каллистрат вторым.
Вырубов слушал и не понимал решительно ничего. В принципе речь, как и было обещано, шла о тигре, которого приручил один пионер, но поскольку тигр постоянно мыслил человеческими категориями и вообще выходил намного толковее пионера, поскольку пионер в конце концов отвел тигра на живодерню и поскольку в финале ни с того ни с сего появлялась говорящая ель, сделавшая жестокий выговор пионеру, Вырубов не понял решительно ничего. А впрочем, как и всякий русский человек, он относился к литературе благоговейно, полагая, что уж если человек пишет, то он знает, зачем он пишет.
После того как близнецы закончили чтение, наступила неприятная тишина. Иван было заговорил о том, что ему, как анималисту, показался недостаточно выпуклым образ тигра, но оборвал на полуслове. Несколько тихих ангелов пролетело, прежде чем Елена Петровна попросила свою соседку:
- Наташа, возьми гитару.
Девушка с прямыми темными волосами послушно встала со своего стула, отправилась в комнаты и через минуту вернулась с гитарой, огромной, как детская виолончель. Она немного потренькала струнами, потом заправила прядь за ушко и запела низким, приятным голосом.
Вырубова пробрало. От пения Наташи, пения нежного и сладко-томительного, от свечного, библейского освещения и еще от чего-то, неизъяснимого простыми словами, по нему побежали маленькие иголки. На душе вдруг сделалось так привольно и одновременно так утонченно тесно, что обязательно нужно было сказать что-нибудь прекрасное, как-то выразиться, иначе это сделала бы восторженная слеза. Но тут он мимоходом опустил глаза долу и оцепенел: на полу, неподалеку от ножки стола, стояла на задних лапках большая крыса; ее остренькая мордочка с глазами, светившимися внутренним рубиновым светом, была склонена несколько набок и выражала такое внимание, такое сочувствие пению и гитаре, что это было немного страшно.
- Алиса пришла! - сказал юноша с больными ногами и засмеялся.
Вырубов вопросительно на него посмотрел.
- Это наша Алиса, - тихонько объяснил юноша. - Когда Наташа ноет, она всегда заявляется. Эй, Алиса?..
Алиса подняла голову, посмотрела на юношу, но тут же и отвернулась, показав даже что-то похожее на раздражение. Движение эго было таким человеческим, что гадливость, напавшая было на Вырубова, улетучилась. Как только Наташа кончила петь, Алиса уползла, шурша голым хвостом по полу.
Опять наступила тишина. Издалека долетел стеклянный звон Кремлевских курантов.
- Наверное, по койкам, товарищи? - сказал Иван, и все начали расходиться.
Эту ночь, как и все последующие коммунальные ночи, Вырубов спал в Ивановой комнате, на древней железной кровати, которая как-то постанывала и скрипела. Только что отошедший вечер посеял в его душе прекрасную смуту, и он долго не мог заснуть. Он ворочался с боку на бок и наконец робко спросил своего соседа:
- Иван, ты спишь?
- Нет.
- Слушай, как это так получилось, что вы все стали здесь жить?
- А черт его знает, как… - ответил Иван. - Люди все приходили, приходили, а потом некоторые стали не уходить.
Где-то в углу дискантом запел сверчок.
- Ну и что дальше?
- А что дальше? Стали жить…
- Не знаю, - сказал Вырубов, - может быть, мне только с первого взгляда так показалось, но думается, что это какая-то настоящая жизнь. Понимаешь, при такой жизни решается, наверное, один из самых важных человеческих вопросов - с кем жить; то есть ты можешь выбирать, с кем тебе жить. Ведь мы, как это ни странно, никого не выбираем: ни родителей, ни детей, ни соседей, ни сослуживцев. Друзей, и тех мы не выбираем, а дружим с теми, кого нам подсовывает судьба. О женах я уже не говорю.