После того как дождь перестал и на ветках можжевельника повисли капельные бриллианты, Вырубов вылез из шалаша и с недобрым предчувствием осмотрелся. Это предчувствие, как вообще почти его все дурные предчувствия, не замедлило оправдаться: съестные припасы, сложенные неподалеку от очага и укрытые полиэтиленовой пленкой, были полностью уничтожены - видимо, этой ночью продуктами попользовалось зверье, которое побрезговало только чаем и табаком, - кроме того, подмок весь запас спичек и, наконец, когда Вырубов от огорчения присел на фундамент, тот в соответствии с русской пословицей "Пришла беда - отворяй ворота" немедленно завалился - видно, глина была не та.
Эти несчастья так огорчили Вырубова, что на него напало оцепенение. Он, наверное, с полчаса просидел в руинах, ни о чем не думая и только пространственно прислушиваясь к пению птиц, доносившемуся из леса, и к глупо-беззаботному журчанию ручейка. Но потом в нем заговорил аппетит, и он основательно призадумался. Выход, собственно, был один: вернуться в Бахчисарай, с тем чтобы возобновить продовольственные запасы, а также заткнуть дыры в экипировке и купить кое-каких семян, которые обеспечили бы относительную автономность существования. Но пока то да се, продержаться можно было только доисторическим образом, то есть собирательством и охотой. Поскольку в травах, кореньях, ягодах и грибах Вырубов толку совсем не знал, выбор сузился до охоты, и он принялся делать лук.
Срезав толстую грабовую ветку, он стянул ее концы тетивой, на которую пошла шнуровка от рюкзака. После этого он принялся за стрелу: достал из рюкзака чайную ложку и долго расплющивал ее обухом топора, потом очень долго затачивал болванку о гранитный валун и в результате получил нечто безобразное, но, правда, годное для охоты. Затем он срезал длинную можжевеловую ветку, счистил с нее кору, слегка расщепил, вставил в щель подобие наконечника и обмотал место соединения проволочным отрезком. Когда стрела была готова, ему захотелось испытать свое оружие в деле, однако было уже темно.
Вырубов улегся неподалеку от шалаша, уставился в небо и загрустил. Очень хотелось есть: он сорвал неведомый стебелек, пожевал его и немедленно выплюнул, так как стебелек отдавал аптекой. Потом на него напало страстное желание покурить, и он решил во что бы то ни стало добыть огонь: он походил по своей поляне, пристально глядя в землю, наконец нашел два подходящих камушка и, запасшись кучкой сухого мха, уселся высекать искру; он высекал ее целую вечность, ссадил себе указательный палец и в сердцах забросил камушки в ручеек.
Утром Вырубов проснулся осунувшимся и голодным до такой степени, что на предмет съедобности даже исследовал свой ремень. С отчаянья он пожевал табаку, потом взял лук со стрелой и отправился на охоту.
Охотился он в дубовом лесу, который обнаружился километрах в пяти от его поляны. Несколько раз что-то молниеносно порскало у него из-под ног, несколько раз над головой раздавалось хлопанье крыльев, но все это случалось до того неожиданно, что он не успевал натягивать тетиву. И только когда он уже отчаялся добыть себе пропитание, ему удалось подстрелить какую-то чрезвычайно глупую птичку, которая позволила целиться в себя трижды и всякий раз внимательным взглядом провожала Вырубова, бегавшего за стрелой. Наконец птичка была добыта, и Вырубов брезгливо взял ее в руки: она была тепла, мерно пульсировала своим тельцем и, что было неприятнее всего, продолжала смотреть на него с любопытством.
Вырубов понял, что прикончить птичку будет не в состоянии, и положил ее на пенек. Он стоял над своей жертвой и думал о том, что раз ему не дано питаться соками чужой жизни, то, видно, придется сделаться вегетарианцем. "Ну ничего, - сказал он себе, - вегетарианцем так вегетарианцем. Ради собственного счастья чертом лысым сделаешься, не то что вегетарианцем".
На обратном пути Вырубов заплутал. Сначала ему попалась какая-то долинка, заросшая низким кустарником, потом сырой лог, потом грабовая роща, и только за ней он увидел родной ручеек и взял верное направление. Он прошел вдоль своего ручейка метров двести и вдруг наткнулся на человеческие следы.
Один отпечаток был скорее всего от крупного туристического ботинка, а другой - трогательно мелкий, девичий, вероятно. Вырубов сел на корточки и погладил следы рукой. Он был удивлен, что в его необитаемом уголке откуда-то взялись человеческие следы, но его также посетило некое тоскливо-любовное чувство, и он понял, к крайнему своему огорчению, что стосковался но человеку.
Поднявшись с корточек, Вырубов внимательно осмотрелся по сторонам и после некоторых колебаний пошел по следу. Он одолел еще метров двести, свернул в заросли можжевельника, за которыми начиналась его поляна, и внезапно наткнулся на мужчину и женщину, устроившихся в кустах. Мужчина оробел, женщина стала одергивать юбку. Всем троим было так неловко, что обязательно нужно было что-то сказать.
- Интересно, который теперь час? - сказал Вырубов и испугался своего голоса.
- Часа три, наверное, - рассеянно ответил ему мужчина, но в его глазах была та настороженность, какая появляется у людей при встрече с незнакомыми псами, которые, конечно, могут и не укусить, но могут и укусить.
- А тут что, жилье есть неподалеку? - спросил Вырубов и почему-то указал рукой в сторону ручейка.
- Тут детский санаторий, - сказал мужчина. - Детский санаторий тут…
Вырубов отрешенно кивнул. Поскольку спрашивать больше было нечего, он еще раз отрешенно кивнул и направился к своему шалашу, размышляя дорогой о том, почему это поиски истины чаще всего завершаются анекдотом: например, полагаешь, что живешь в пустыне, а оказывается - под забором детского санатория.
- Эй, товарищ! - вдруг окликнул его мужчина.
Вырубов обернулся.
- Это… а документы у вас имеются?
- Имеются, - сказал Вырубов и прибавил шагу.
8
Когда мужчина и женщина скрылись из виду, Вырубов побежал. Он нисколько не сомневался, что о нем будет немедленно сообщено в ближайшее отделение милиции, и потому торопился собрать пожитки. Добежав до своей поляны, он присел возле ручейка перевести дух и, когда дыхание выровнялось, долго пил воду. Потом он посмотрел на свое отражение: в воде стоял потемневший, иконный лик, заросший гаденькой бородой, со всклокоченными волосами и отличительным взглядом, в котором таилась настораживающая дичинка. "Ничего удивительного, - сказал он себе. - Такую морду встретишь в лесу, и не то что документы требовать - стрелять надо без предупреждения!"
И вдруг он понял, понял необыкновенно сильно и глубоко, что это все, конец, что из-за неведомой ошибки его жизнь непоправимо испорчена и ее уже не спасут никакие метаморфозы. Это заключение было настолько несносным, что он серьезно подумал о самоубийстве как о последнем логическом превращении. Однако по той причине, что жизненных сил в нем еще было невпроворот, он эту метаморфозу все-таки отклонил. "В сущности, ничего страшного не произошло, - успокаивал он себя, - просто я в тысячу первый раз доказал, что дюжинный человек слабее своего времени. А коли ты дюжинный человек, то и нечего диогенствовать! Как говорится, всяк сверчок знай свой шесток! Одно только обидно: столько душевных и физических сил угроблено на то, чтобы в тысячу первый раз проиллюстрировать нательную истину- "Нет в жизни счастья!". Это тем более обидно, что в результате приходится возвращаться к исходному рубежу".
В течение того времени, что Вырубов добирался домой, в Москву, с ним не произошло никаких особенных приключений; до Симферополя он шел своим ходом, а от Симферополя до Москвы его довезли рефрижераторщики, широкой души ребята.
По прибытию на Курский вокзал Вырубов первым делом забрал в камере хранения чемодан, который дожидался его со дня ухода из коммуны на улице Осипенко, затем вышел на привокзальную площадь и с радостным чувством возвращения сказал себе то, что на его месте сказал бы себе всякий здравомыслящий человек: "Жизнь продолжается!" - сказал он.
Через полчаса Вырубов был уже дома. Вопреки ожиданиям, жена встретила его так, точно ничего не было - ни разрыва, ни долгой разлуки, так, как если бы он, скажем, минуту тому назад пошел на лестничную площадку выносить мусор и возвратился.
- А чего это у тебя в рюкзаке? - только и спросила его жена.
- Это так… - ответил Вырубов. - Чепуха.
Затем он надел в передней свои домашние шлепанцы, прошел в парадную комнату и уселся в кресло. Он приветливо посмотрел на тюлевые занавески, на массивный диван, обитый багровым плюшем, на коврик, который по-прежнему висел на стене, и неожиданно пришел к заключению, что он себя чувствует замечательно хорошо. От этого чувства на него напало нервное, благостное настроение и вдруг захотелось высказаться, исторгнуть из себя то, что мучило его в последнее время.
- А знаешь, - сказал он жене, - так я и не нашел того, что искал. Остался, как говорится, при разбитом корыте.
- Не нашел и не надо, - отозвалась из кухни жена.
- Может быть, ты права. То есть, может быть, ты-то как раз и права. Потому что, возможно, в том-то и заключается находка, что я не нашел того, что искал.
Сказав это, Вырубов насторожился, так как в нем вдруг промелькнула тень какой-то простой и великой мысли. Поскольку ухватиться за нее ему сразу не удалось, он немного подождал, не промелькнет ли она повторно. Великая мысль что-то не объявлялась, и тогда Вырубов решил пойти выпить пива.
- Пойду-ка я попью перед обедом пивка, - сказал он жене.
- Ну пойди, - сказала ему жена.
В пивной Вырубов пристроился у окна и уже осушил первую кружку, как к нему присоседились двое мужчин: один из них был обыкновенный мужчина, другой немного косил. Оба были навеселе и продолжали какой-то свой, довольно занозистый разговор.
- Тебе плюй в глаза, все божья роса! - говорил косой. - Мягкотелый ты человек, размазня и больше ничего! Я бы на твоем месте давно развелся с такой мегерой!
- Ну уж так прямо сразу и разводиться! - сказал на это обыкновенный мужчина, изобразив на лице очень детское выражение.
- А чего тянуть-то?! Если у вас такие принципиальные разногласия, то нечего и тянуть!
Тут как раз к Вырубову вернулась великая его мысль.
- Извините, что я вмешиваюсь, - сказал он косому, - но я бы вашему приятелю разводиться не посоветовал. Если, конечно, его супруга не умалишенная и не покушается на его жизнь. Видите ли, жена, вообще семья - слишком принципиальная форма существования, чтобы бросаться ею из-за какой-нибудь чепухи. А существенные неурядицы я предлагаю трактовать в применении к семейной жизни, как хрен в применении к холодцу, без которого холодец, согласитесь, не холодец. Даже если жена время от времени изменяет, и то хорошо, потому что изменяющая жена желаннее, чем чужая.
Соседи посмотрели на Вырубова недоверчиво и с опаской. Примерно минута прошла в молчании, а затем косой кашлянул и сказал:
- Хорошо! А если у людей принципиальные разногласия?
- Господи, да какие при нашей жизни могут быть принципиальные разногласия?! - сказал Вырубов. - Вы что, исповедуете магометанство, а ваша жена непротивление злу насилием? Или вы стоите за Гегеля, а она за Фейербаха? Она вас в кино тащит, а вы книжку хотите почитать - вот и все ваши принципиальные разногласия!
- Ну, не скажите, - сказал косой.
- Нет, я скажу, я сейчас все скажу! - с сердцем воскликнул Вырубов. - Вы все наивные люди, потому что вам не понятна простая вещь: человеческая жизнь - это абсолютное благо и шедевр композиционного мастерства. В нашей жизни даже нет места горю, если, конечно, сбросить со счетов разные глупости, которые мы только потому называем горем, что человечество - это, конечно, большая дура. То есть жизнь состоит из счастья и в худшем случае из отсутствия счастья, которое по-своему тоже счастье. Поэтому просто хочется взмолиться, брякнувшись на колени: "Господи, за что ты нас балуешь, дураков?!" А вы тут талдычите про разводы!..
- Ну, это уже как кому на роду написано, - с неохотой сказал косой. - Если тебе на роду написано развестись, значит, как миленький разведешься, если нет - нет. Вот у нас вчера Миронова гороскоп притащила: оказывается, все про всех известно - кому сходиться, кому расходиться, кому отдавать концы.
- Там еще было написано, как нужно встречать Новый год, - добавил обыкновенный мужчина. - Этот Новый год нужно встречать в валенках и с зеленой повязкой на рукаве.
- Товарищи, вы сумасшедшие! - сказал Вырубов.
- Чиво-о?! - злобно пропел косой.
Вырубов опасливо отступил на два шага и повторил:
- Сумасшедшие.
От Гурьева до Маката
Город Гурьев я невзлюбил. Он был какой-то печально-приплюснутый, неухоженный, бренный, можно даже сказать - нежилой, и чудилось, что люди поселились здесь временно, в силу рокового стечения обстоятельств, что вот-вот они снимутся и уйдут. Кроме того, от Гурьева несло чем-то непоправимо азиатским, воспитанным на нищете, набегах кочевников, песчаных бурях и бездорожье; по-моему, единственным здешним европеизмом был новый мост через Урал, по которому я, наверное, в течение получаса мотался с континента на континент, одержимый неким приятно-географическим состоянием. Одним словом, Гурьев я невзлюбил.
Впрочем, у этой антипатии могла быть и чисто метеорологическая причина. Зима в тот год стояла сиротская; и в России-то не было снега и соответствующих морозов, а тут, в Западном Казахстане, подавно царило безвременье, непорядок: степь обнажилась, дороги раскисли, ни с того ни с сего начался ледоход, а гнусно-серое небо то и дело сеяло ледяную крупу вперемежку с дождем, отчетливо пахнувшим первыми холодами. В такую погоду не то что в городе Гурьеве, в городе будущего захандришь.
Из Гурьева мой путь лежал в небольшой населенный пункт по прозванью Макат, куда меня влекло, уж конечно, не праздное любопытство: под Макатом в ту пору опробовалась новая технология кольцевой сварки, которую разработало наше конструкторское бюро. Отыскав железнодорожный вокзал, я взял билет на ближайший поезд, идущий через Макат, и сразу же двинулся на перрон, чтобы лишить себя всякой возможности зазеваться; дело в том, что я имею скверный обычай опаздывать на междугородные автобусы, самолеты, пароходы и поезда, главным образом, поезда. Не прошло и часа, как объявили посадку, и я схватился за чемодан.
Я прожил на свете тридцать четыре года, много чего повидал на своем веку, но такой посадки наблюдать мне как-то не доводилось. Поскольку мой поезд оказался из тех, которые в народе называют "500-веселый", то есть из тех, что останавливаются не только на каждом бессмысленном полустанке, но, бывает, и просто посреди поля, состоят исключительно из общих вагонов, где места занимаются не "согласно купленным билетам", а как бог на душу положит, и, таким образом, представляют собой самый удобный, дешевый и, главное, доступный вид транспортных сообщений, - постольку эта посадка производила тяжкое впечатление, а также навевала жуткие исторические картины. Как только поезд подполз к платформе, огромная толпа сломя голову ринулась к тамбурам, и тут началось такое, что следовало бы назвать не "посадкой", а каким-нибудь диким хазарским словом: вздыбился над головами багаж, в котором было что-то от щитов и штурмовых лестниц, поднялись гам и ругань, изредка перекрываемые надрывными увещеваниями проводников, наконец, кто-то разбил бутыль с домашней наливкой, и она расползлась по асфальту большим кровяным пятном.
Так как ехать мне предстояло совсем недолго и, стало быть, удобства мне были особенно ни к чему, я спокойно переждал штурм и одним из последних предстал перед проводником - еще молодым, но сильно помятым заспанным человеком, от которого вдобавок пронзительно пахло какой-то дрянью. Как и следовало ожидать, в дураках я не остался: и место мне нашлось, и поезд тронулся только минут через двадцать после того, как вагоны укомплектовались пассажирами через край. Место, правда, нашлось неподалеку от туалета, в переполненном закутке, который на путейском языке издевательски зовется салоном, на правой скамейке с краю; тут было намусорено, сквозило и остро тянуло хлоркой.
Устроившись, я осмотрелся по сторонам.
Всего в нашем закутке набилось одиннадцать человек. Двое из них лежали на верхних полках, и я их поначалу не разглядел. Внизу же, напротив меня, сидели: крупный парень лет, так, наверное, тридцати, форменный богатырь с такими монументальными кулаками, что при виде их становилось не по себе; за ним сидел плотный дядька с тем скрупулезно-пренебрежительным выражением физиономии, которое у нас называется "канцелярским"; далее - полненькая женщина, пристально глядевшая в потолок; за женщиной расположился милый, интеллигентный седенький старичок, до такой степени похожий на актера Оболенского, что первое время меня все подмывало его спросить: "Вы, случайно, не Оболенский?" В свою очередь, на моей скамейке сидели: у окошка, напротив богатыря, миловидная, но глубоко провинциальная девушка, нелепо накрашенная и с бусами в волосах; за нею три тетки в одинаковых плисовых жакетах, в одинаковых оренбургских платках, с одинаковыми лицами не нынешнего столетия, на которых застыли одинаковые, пространственные выражения, вообще похожие друг на друга немыслимо, до смешного; далее сидел я.
Уже давно тронулся поезд, уже за окошком потянулась обнажившаяся, мертвая степь, уже проехали какую-то станцию с неказистыми строениями, почерневшими от дождя, а наша компания все молчала. Из всех нас, зевавших, сморкавшихся, подремывавших, тупо рассматривавших свои ногти, один богатырь занимался делом: он пристально глядел на девушку с бусами в волосах и все время норовил ей двусмысленно подмигнуть. Наконец с противоположной верхней полки свесился круглолицый веснушчатый рыжеватый парень и сказал:
- Может быть, споем?
На него покосились и промолчали.
- А я дружу с песней! - сказал рыжеватый парень и вдруг запел "Умер бедняга в военной больнице".
Что касается меня, то я был не столько удивлен тем, что он ни с того ни с сего запел, сколько тем, что он запел давно забытую песню, которая вошла в моду в первые годы так называемой германской войны; откуда он ее выкопал - это было для меня тайной.
- И чего глотку дерет?! - сказал канцелярский тип, сердито посмотрев сквозь верхнюю полку.
- Небось с утра не опохмелился, - предположил богатырь.
Певец прервался, посмотрел вниз и сказал:
- Да я вообще не пью!
- И мы насчет этого пас, - отозвался седенький старичок. - А вот чайку бы выпить не помешало.
Поскольку я был рад услужить интеллигентному старичку, я поднялся со скамейки и пошел организовывать чаепитие. Переступив через множество тюков, корзинок и чемоданов, которыми был заставлен проход, два раза больно ударившись о торцы полок и один раз поскользнувшись в какой-то пахучей луже, я наконец добрался до проводника и справился насчет чая. В ответ проводник посмотрел на меня таким образом, точно я просил у него не чая, а, скажем, повышения по службе или, скажем, разрыв-травы.
- Шашки есть, - сказал он и неприязненно отвернулся. - Шашки возьмешь?
Я взял шашки, с трудом изобразил на лице удовлетворение и отправился восвояси.