Едем обратно и чувствуем себя как бандиты. И боязно, и как-то, понимаете ли, триумфально; одновременно хочется петь тюремные песни, отстреливаться, выражаться или бросить все и к чертовой матери убежать. Однако довезли старика нормально.
Подъехали к дому часов в восемь вечера, когда было еще светло, и стали ждать темноты, поскольку при свете дня, понятно, мертвеца из багажника не потащишь. Наконец стемнело. Я поднялся за раскладушкой, на которой мы прикинули занести старика в квартиру, потом открываем багажник и уже собираемся перекладывать деда на раскладушку, как вдруг кто-то за спиной у нас говорит:
- Ну и чего вы там, ребята, наворовали?
У меня, естественно, сердце в пятки, даже дыхание прервалось. Но оборачиваюсь, гляжу - обыкновенный паренек лет тридцати пяти, с ящиком из картона. Я ему отвечаю на всякий случай:
- Нежинских огурцов.
- А я, - говорит, - десять бутылок тормозной жидкости.
С этими словами он продемонстрировал нам свой ящик, по-товарищески подмигнул и пошел дальше своей дорогой.
В общем, деда мы так или иначе похоронили, и это доказывает, что на самом деле в жизни ничего невозможного нет. Похоронили по православной методе, на третий день.
- Какие вы, Александр Иванович, тяжелые истории рассказываете, - с некоторой даже обидой проговорила Зинаида Косых. - Такие истории нужно полным женщинам перед обедом рассказывать, чтобы отбивало всяческий аппетит.
- Кстати об обеде, - подхватил Лыков. - Не варятся макароны, хоть ты что! При таком исходном продукте я качество гарантировать не могу. Я только за калории отвечаю.
- Ничего, срубаем, - откликнулся Клюшкин. - Все-таки не дворяне.
- Я что-то, товарищи, не пойму, - сказал Сидоров, снова берясь за свои бумаги. - А чего мы, собственно, не работаем? Прохлаждаемся-то мы чего?!
- Ну, ты даешь, Студент! - возмутился Зюзин. - Спрашивается: какая тут, к черту, может быть работа, когда сектор стоит на пороге смерти?!
- Да, но ведь зарплата идет! И потом еще неизвестно, когда мы потонем, может, через неделю…
- Золотые слова, - согласился Страхов и сказал Журавлеву, изобразив на лице озабоченное выражение: - Александр Иванович, а какие у нас там расценки на резку "косынок"?
- Четыре копейки сотня.
- А-атлична! - воскликнул Лыков. - Лет за пятнадцать как раз заработаешь на шнурки. Интересно: какой дурак эти расценки изобретает?
- Барсуков его фамилие, - сказал Журавлев. - Главный нормировщик нашего главка - Иван Иванович Барсуков.
- Я отлично себе представляю, как он расценки изобретает, - вступила Малолеткова, предварительно натянув на колени юбку. - Наверное, говорит своей секретарше: "Как ты думаешь, Клава, сколько положить за резку "косынок"?" Та: "Сто рублей штука". - "Гм! - говорит Барсуков. - Нет, пусть лучше будет четыре копейки сотня, это, по-моему, гармоничнее и как-то мобилизует".
- Да какая разница, во что Барсуков оценит резку "косынок", - сказал с брезгливым выражением Журавлев. - Все равно газорезчик сколько надо, столько и получает.
- Нет, четыре копейки сотня - это все же немного обидно, - заметила Зинаида Косых. - Я бы при таких условиях на работу, конечно, ходила, но только чтобы попеть.
- Тебе бы все петь, - проворчал в ее адрес Клюшкин. - Небось дома посуда не мыта, белье не стирано, кот голодный - а у тебя одно пение на уме.
- И посуда блестит, и белье на балконе сушится, и кот накормлен, поэтому и пою. Вот сейчас принципиально, назло спою!
И она действительно затянула одну из тех общерусских песен, простодушных и заунывных, что певали поколения наших женщин, у которых и посуда блестит, и белье сушится, и кот накормлен, а мужик - стервец; Зинаида, правда, повела эту песню с тем неприятно-волевым выражением на лице, с каким у нас что-либо делается или что-либо говорится в пику, наперекор. К песне было пристроилась Малолеткова, но она не смогла попасть в тон и вскоре отстала, осекшись в конце куплета.
Тем временем Зюзин взял в руки лыковскую линейку, погрузил ее в воду, стоявшую на полу, потом вытащил.
- Пойте, пойте! - сказал он таким зыбким голосом, что, казалось, еще минута, и его прошибет слеза. - Уже пятьдесят три сантиметра набежало. Вы как хотите, а я тонуть не согласен, я людей позову. Все-таки у нас не крейсер "Варяг"…
С этими словами Зюзин поднялся на ноги, дотянулся до окна, за которым по-прежнему семенили ноги прохожих, отворил фрамугу и закричал:
- Товарищи, помогите!
Улица отозвалась на этот призыв только холодным потоком воздуха и обычными, ненавязчивыми шумами. Зюзин еще раз крикнул "товарищи, помогите": чьи-то ноги отпрянули и засеменили к противоположному тротуару, прошелестел автомобиль, где-то поблизости тревожно заурчали московские сизари. Вдруг напротив окна присел на корточки пожилой мужик с наивно-веселым лицом, небритый, кашлянул и спросил:
- Ты чего орешь-то, дружок?
- Понимаете, товарищ, - сказал ему Зюзин, - тут у нас форменное наводнение, а водопроводчика нет как нет…
- Не горюй, - сказал пожилой мужик. - Я и есть искомый водопроводчик, точнее, сантехник, потому что моя специальность формулируется - сантехник. Сейчас буду вас выручать.
С этими словами он встал и исчез. Зюзин захлопнул фрамугу, отряхнул руки и в победительной позе устроился на столе. Зинаида Косых сказала:
- Ну, слава богу! Значит, все-таки будем жить!
Через несколько минут, которые прошли в приятном молчании, струи воды, лившие с потолка, стали мельчать, редеть, затем с потолка лишь дробно закапало, а вскоре и капать перестало - видимо, сантехник перекрыл воду.
Внезапно пугающе зазвонил телефон. Журавлев поднял трубку, что-то выслушал и сказал:
- Нет, это не репертуарный отдел.
- Во работает телефон! - на бравурной ноте заметил Клюшкин. - Ничего удивительного, что из-за него разводятся некоторые люди.
- Люди, главным образом, разводятся по глупости, - сказала Малолеткова и задумчиво потрогала мочку уха.
Журавлев трубно высморкался.
- Возьмите хоть меня, я именно что по глупости развелась, и это доказали все мои последующие похождения, о которых я вам сейчас кратенько доложу. Вообще-то я сначала хотела соврать, что будто бы героиня этих похождений - одна моя приятельница, но потом я решила: а чего врать-то? Жизнь, она и есть жизнь. Хочется надеяться, что никто меня не осудит.
- Никто тебя не осудит, не беспокойся, - откликнулась Зинаида Косых, но по всему было видно, что она уже приготовилась осуждать.
- Ну, так вот: с первым моим мужем мы жили, я извиняюсь, как кошка с собакой. На первых порах у нас, конечно, сложилось кое-какое взаимопонимание, и даже временами я на него надышаться не могла, все-таки первая любовь, но потом, года через полтора, что ли, произошло у меня к нему внезапное охлаждение. Вроде и не видимся целый день, поскольку оба на производстве, а как ужинать сядем - прямо глаза бы мои на него не глядели! Так и подмывает его как-нибудь обозвать! Он, видите ли, очень нудный оказался, вроде нашего Лыкова…
- Полегче на поворотах! - отозвался Лыков и игриво погрозил пальцем.
- Непьющий, нежадный, не драчун, - продолжала Малолеткова, вынужденно улыбнувшись, - но такой невозможно нудный, что уж лучше бы он был пьяница и драчун. Все зудит, все зудит!.. То погода ему не нравится, то хлеб никудышный стал, то почему у меня в глазах меланхолия. Короче говоря, прожили мы с ним два с половиной года и развелись.
Тут начались, как говорится, мои университеты, и, честно скажу, с мужским контингентом мне настойчиво не везло. Никак не попадался мне в жизненном пути хозяин, опора, хотя - чего уж там греха таить - поклонников было много. Например, в восьмидесятом году познакомилась я с очень интересным мужчиной; он в Доме культуры "Строитель" вел кружок… то ли баянистов, то ли аккордеонистов - сейчас уже не вспомню. Видный был такой мужчина, постоянно при галстуке, вообще одевался. Однако узаконить наши человеческие отношения он не спешил. В конце концов я ему говорю: "Или давай распишемся, или от ворот поворот. Я тебе не девочка. Ишь, - говорю, - устроился, и то у него, и это".
Говоря про "то", я намекала на жену, о которой он время от времени отказывался разводиться.
Он мне отвечает:
"Не могу я со своей женой развестись, она у меня больная. Это, - говорит, - то же самое, что бросить раненого товарища".
"Ну, - говорю, - если тебе с больной интересней, то с ней и живи".
Разошлись мы с ним, но впоследствии я, честно говоря, уже так остро вопрос не ставила, жизнь меня обломала.
Потом у меня был шофер. Он был в последнем градусе алкоголик, но прожили мы с ним относительно долго. Бывало, как придет домой выпивши, так сразу хватается за топор. Однако дальше этого дело не шло; просто он ходил с топором по квартире и посматривал исподлобья, дескать, сейчас кого-нибудь порешу. Походит так час, другой, а после в обнимку с топором где-нибудь прикорнет. Я чего с ним долго не расходилась: мне все это было довольно-таки интересно, сроду я не видела таких атаманов, как этот шофер. Но вскоре я к нему утратила интерес. Гляжу: просто бесноватый мужчина.
Потом я, извиняюсь, жила с парикмахером. Всем был этот парикмахер хорош: и пил в меру, и не зудел, и оформить отношения соглашался. Однако я чую: что-то не то. Я долго не могла понять, в чем тут дело, но потом я сообразила, что меня в нем смущает: он был неистовый накопитель. Нет, жмотом я его не назову; он и цветы преподнесет, и в театр сводит, и в буфете все, что положено, но сдачу со всех покупок он настойчиво складывал в банку из-под ландрина. Как наберется червонец, он его менял на бумажку и ложил в другую специальную банку, где у него лежали одни червонцы. И так вплоть до сотенных купюр, которые он держал в коробке из-под духов "Черная магия".
Я сначала подумала, что, может быть, это такое сафари, и решила своего парикмахера испытать; я решила: если он согласится ради меня сжечь хоть один четвертной, то я с ним останусь, а нет - в добрый час. В один прекрасный день я ему говорю: "Знаешь, что, Эдик, сожги, пожалуйста, четвертной. Очень мне хочется убедиться, что ты у меня сокол и молодец".
А он мне, как обухом по голове:
"Что это, - говорит, - за романтизм такой, деньги жечь?! Ты так, пожалуйста, не шути".
На этом мы с парикмахером и расстались.
После него я некоторое время мучилась с одним махровым интеллигентом. Он закончил, по-моему, три института, но на работу у него руки не подымались. Я его даже мыла. И ведь понимал, наверное, истукан, что мне тяжело вести дом на одну зарплату, и все равно палец о палец не ударял. Бывало целыми днями лежит на диване и от скуки устраивает мне экзамен.
"А знаешь, - говорит, - Елена, как называется литературный язык древних индийцев?"
Я молчу.
"Санскрит. А разговорный язык древних индийцев?"
Я опять молчу.
"Панкрит. Какая ты, - говорит, - Елена, у меня темная!.."
Ну, выгнала я этого просветителя примерно через год, и что же вы думаете? В результате я оказалась у разбитого корыта. Возраст критический, однокомнатная квартира со всеми удобствами, включая телефон, полная материальная база и все при мне, то есть имею, при помощи чего пожалеть хорошего человека. Но его-то как раз и нет. Думаю: "Дура ты, дура! Сколько относительно годных мужиков разогнала! И много ли нам, бабам, надо? Только чтобы сильным полом в доме пахло, повелителем, пусть он даже целыми днями на диване лежит и про индийцев спрашивает; не куковать же весь век одной только из-за того, что мужской контингент пошел какой-то причудливый, не такой?!" В общем, погоревала я, погоревала и пошла к одной женщине, которая, по слухам, знакомила у себя на квартире одиноких людей. Она тоже была одинокая и поэтому стремилась создавать новые семьи. Говорили, что эта женщина прямо какой-то провидец, до того безошибочно она подбирала пару. Ну, прихожу к ней и говорю, что вот, дескать, нуждаюсь в спутнике жизни, но при этом честно предупреждаю: "Что мне именно требуется, - говорю, - я не знаю; требуется хороший человек, который бы мне по всем показателям подходил. Ведь должен же быть в нашей огромной стране хоть один мужчина, который бы мне по всем показателям подходил!.. Самостоятельно, - говорю, - мои поиски постоянно закапчиваются провалом".
Она на меня долго-долго смотрела, а потом говорит: "Есть тебе пара. Ну, точь-в-точь, что требуется, вы даже с лица "похожи".
Как сейчас помню, смотрины она назначила на 1 сентября. Иду я 1 сентября к этой женщине и тоже волнуюсь, как первачок. Прямо ног под собой не чую! Прихожу - его еще нет. Ну, сидим, как две дуры, дожидаемся, вдруг - звонок в дверь! Я чуть в обморок не упала, все-таки не шутка: явился мой суженый, с которым мне предстояло идти по жизни рука об руку до самого, я извиняюсь, гроба. И кто бы, вы думали, это был? Мой первый муж! Виктор Степанович Малолетков собственной персоной, такой же, как и пять лет назад, только немного поистаскался.
- Как хотите, товарищи, а мы сегодня без обеда, - сообщил Лыков. - Макароны не варятся и, я думаю, вряд ли сварятся вообще.
- Да погоди ты со своими макаронами! - сказал Зюзин. - Мы еще не выяснили, чем закончилась любовная эпопея товарища Малолетковой.
- Она не закончилась, она продолжается, то есть живем мы с Виктором Степановичем, как картинки, двоих ребят за это время организовали. Короче говоря, все слава богу.
- Между прочим, - вступил Журавлев, - у нас тоже не мешало бы провести атеистический семинар, поскольку некоторые сотрудники постоянно прибегают к терминологии мракобесов.
- Знаете что, Александр Иванович, - горячо заговорила Зинаида Косых, - и без ваших атеистических семинаров тошно!
- Вот именно! - согласилась с ней Малолеткова.
- Я тоже считаю, что это было бы ни к чему, - сказал Страхов и тронул свои очки. - Вместо того, чтобы заниматься посторонними вопросами, лучше позаботиться об охране умственного труда.
- Вот именно! - продолжала Зинаида Косых. - Какие еще тут атеистические семинары, когда в жизни наблюдается мертвый штиль?! Ни счастья, ни везения, ни покоя, ну, ничегошеньки, кроме воспоминаний!..
- Лично я с этим утверждением не согласен, - заявил Клюшкин. - По-моему, очень увлекательная сейчас жизнь. По мирному времени, может быть, даже самая увлекательная за всю историю СССР. Ну посудите: кругом летают летающие тарелки, ушлые люди целые фабрики крадут, того и гляди с Америкой схлестнемся, что ни год, то какая-нибудь реформа, народ до того присосался к литературе, что дельную книжку невозможно купить, а вам все скучно! Нет, граждане, это мы просто избаловались, застоялись. Вот как начали бы сейчас выдавать по четыреста граммов хлеба на брата - сразу бы, черти, повеселели!
- А-атлична! - воскликнул Лыков.
- Что отлично-то? - спросил его Зюзин.
- А то отлично, что я придерживаюсь того же мнения, что и Лыков: чем нам хуже, тем мы почему-то лучше. Например, при теперешних ненормальных обстоятельствах я свободно могу попросить товарища Косых зашить мне какую-нибудь прореху и даю голову на отсечение, что она зашьет. Ведь зашьешь?
- Зашью, - ответила Зинаида Косых.
- Что и требовалось доказать! А еще вчера она в ответ на такую просьбу сказала бы мне несколько теплых слов.
- Ну почему… - проговорила Зинаида Косых и как-то ушла в себя.
Внезапно в дверь сектора глухо стукнули раз-другой, и затем она резко распахнулась примерно наполовину. Вода, стоявшая на полу, моментально собралась в стройный рябой поток и с приятным шипением устремилась из комнаты в коридор. Через минуту, когда вся вода вышла и на полу остались единственно неопрятные знаки давешнего потопа, как-то: намокшие бумаги, папки, коробочки и так далее, - в дверях появился сантехник в резиновых сапогах.
- Ну, вот и все, ребята, - ласково сказал он, - зря вы переживали.
- А мы, собственно, и не переживали, - откликнулся Спиридонов и стал надевать носки. - Я только вот чего не пойму: по какой причине у меня-то дверь не открылась? Может быть, я ее не в ту сторону открывал? Точно, я ее не в ту сторону открывал, потому что на меня затмение нашло с перепугу.
Сантехник его не слушал; он смотрел на Клюшкина и самым теплым образом улыбался.
- Ты ли это, Петрович? - сказал наконец сантехник, немного протягивая вперед руки, точно он объятия предлагал.
- Ну я, - лениво ответил Клюшкин.
- Давненько мы с тобой не виделись, дорогой ты мой человек, - продолжал сантехник, по-прежнему улыбаясь.
- Чем же вам, интересно, наш Клюшкин дорог? - спросил сантехника Журавлев.
- Сейчас скажу: он мне в прошлом году проиграл шесть миллионов в обыкновенного "петуха".
Все внимательно посмотрели на Клюшкина; Клюшкин сделал бровями "что было, то было"; сантехник лукаво погрозил ему пальцем и ушел, унеся свою пленительную улыбку, отчего в помещении сектора даже несколько посмурнело.
Журавлев высморкался.
- Ну, - возвестил Зюзин, - теперь можно браться и за работу.
- Если у человека есть совесть и сострадание к обществу, - сказал Спиридонов, - то работать ему не помешает ни пожар, ни наводнение, ни атеистические семинары.
- Это ты к чему?
- Это я к тому, что пока вы тут намыливались тонуть, я, между прочим, закончил квартальную сводку по монтажу.
- За что я уважаю советского человека, - сказал Страхов, поправляя свои очки, - так это за то, что хоть ты на голове у него танцуй, а он свое дело знает.
Зазвонил телефон; Журавлев крякнул и трепетно поднял трубку. Выслушав что-то, он нажал пальцами рычаги и виноватым голосом сообщил:
- Из главка звонили: в этом месяце не будет писчей бумаги.
- Между прочим, - заговорил Лыков, - в семьдесят девятом году с этой бумагой вышла уморительная история. Как-то послали меня в командировку за целлюлозой…
- Алё! - сказал Журавлев. - Давайте не будем. Все-таки рабочее время еще не вышло.
Зашелестели страницы, заскрипели перья, запели карандаши.