Господи, кто ей дал такие слова!? У неё какой текст: "Вы молодая-красивая, мы за вас переживаем, так как от одного известного нам человека вам грозит опасность!" Катарсисом должна быть ласка материнская! Всё катилось не туда! Вступила Недостреляная:
– Вы сами из семьи военного и знаете, что для женатого офицера общение на работе с девушкой может обернуться неприятностью по службе: ваши отношения (чистые и дружеские) могут быть поняты иначе…
Ривьера последовала примеру "старших по званию":
– Девицы такого поведения становятся для мужчин переходным вымпелом!
На это рассмеялись все, включая Лёку.
– …да в больницу они попадают, в абортное! – поддержала Инна Викторовна, вспомнив, как ей самой казалось, весьма кстати, своё место
работы.
На сей раз никто не улыбнулся, кроме Лёки. Она стала заливисто хохотать. Ни в каком не в "режиме", а так, если бы по её адресу отмочили комплимент. И подумалось запоздало: расчёт на стереотип, нами созданный (неженка, избалованная), – неверен. Она – зомби, и способна выдержать куда большие нагрузки, чем нормальный живой человек. То, что Лёка мне тут показалась мёртвой, потом ещё вспомнится.
– Он же ночует у тебя! – простовато выкрикнула врач Морковникова.
– Тихо-тихо-тихо! – выпаливаю я пулемётно, желая просто физически заткнуть рот этой богине-гинекологине.
– За ноги никто не держал, – прогудела аварийным гудком сбившегося с пути паровоза Кукурузова.
Но останавливать было поздно…
– А кто вам сказал, что…ночует? – спросила с тревогой Лёка.
– Сам! Он сам мне сказал! – мчалась экспрессом на красный семафор Инна Викторовна.
– Не может быть, – прошептала Лёка.
– Ещё как может! Говорит: "Пьяный я был, а тут женщина подвернулась, не знавшая земного счастья". Его слова. Хочешь, позовём его самого да спросим?
– О, нет, простите, – ответила Лёка не мягким юным голоском, а жёстким, старческим. – Спасибо. – И неожиданно для всех покинула помещение.
– Пусть генерал свою дочь держит в ежовых рукавицах! – с глупым протестом революционерки пропищала от страха Ривьера.
– Да, заткнись ты, – Дуськова с досады пальцами обеих рук оттянула бретельки бюстгальтера (если эластичные, то хорошо тянутся через трикотажную кофту), да как щелканёт ими себя по плечам!
Ну, тупоголовые! Как же я просила их помнить: Лёка не безродная, нанятая из цивильного мира канцеляристка. Она – важная птичка, ей дoлжно выказывать почтение, и никаких дурацких нотаций! Да, это непривычно, но можно отойти от схемы? Ругать надо. Но не её! И вообще никого конкретно! А, тем более, не упоминать имён и званий! Ругать мужиков! Нещадно, но абстрактно. Это они, изверги, заманив девушку, а иногда и умудрённую опытом женщину в порочные сети всяких "камасутр", вскоре охладевают. Отношения, принимаемые ею за неземные, могут угрожать карьере. А военный никогда не променяет звезду на погоне на "звёздочку", зажегшуюся в "спецчасти". Так было всегда, на этом стоит мир мужчин и женщин, и, в частности, мир созданного для войны батальона, где мужики-офицеры изнывают без войны! Что вы хотите, – военные! И перестать быть таковыми из-за пусть и миленькой девушки, не по их правилам. В общем, не переходя на личности, планировалось составить истинный портрет нашего героя, портрет устрашающий, и тем самым охладить отношения, при этом, как правильно подметила Кукурузова, сделав "добро Леонелле Аполлинарьевне". В результате не придерёшься: той некого будет винить, кроме себя, которой "давно надо было в батальон". Сама же и придёт к мысли покинуть оный. Это бы произошло наверняка, если бы все, включая "понимающую" в психологии врачиху Морковникову, следовали разработанному нами с Кукурузовой сценарию.
Но не удалось над Лёкой проделать кровавую операцию с большой дозой обезболивания, обычно вливаемой по блату. На подобную и сами рассчитываем в больнице, где работает Инна Викторовна. А что вышло? Из коридора донеслись стенания… Все, кроме Кукурузовой, без особой причины неподъёмной, и убитой горем Инны Викторовны, выскочили за дверь. Дуськова вынесла свои "боеголовки". Особистка незаметно выветрилась (боец невидимого фронта) с "беломориной" пылающей. Ривьера выпала с выпученными глазами от полной потери разумного начала. Все кинулась в направлении дамской комнаты, возле которой обнаружили несчастного и злого Морковникова. Хорошо, не попала ему под горячую руку его жена, правильно затаившаяся в "спецчасти" за чёрной дверью из сплошного металла.
– Прошу вас, пойдите же к ней! – попросил он.
Лёку обнаружили над раковиной, куда хлестала из крана вода: попытка умыться. Вид у девушки был невменяемый. Вывели покорную, препроводили на рабочее место. Виновник представления, наверняка, недопонявший случившегося, скрылся у себя в кабинете. А бабьё кинулось умасливать эту куклу, чтоб папеньку на нас не натравила. Дуськова – с лаской материнской (раньше надо было!) Ривьера – с похвалой "красивенькой кофточке". Недостреляная – с заискиванием:
– …мы хотели, как лучше, – и с ехидством по нашему адресу: – Страсти в "спецчасти". – От её "Беломора" не проветришь, хоть сто фрамуг жахнет с высоты…
Лёка никого не видела, говорить не могла. Выкрикнет: "Извините!" и – снова в плач. Наконец, позвонила:
– Неважно себя чувствую…
Вскоре с "капэпэ" доклад: прибыла машина. Покидав в сумочку косметику, сильно напудренная, она прошествовала на выход, сделав вид, что ничего не случилось. А мы в трауре разбрелись: эти – в "казарму", мы – провожать незадачливую "клиентку" до ворот, где солдат на посту безмятежно глядел через стекло домика контрольно-пропускного пункта.
– Ладно, приходи всё равно, – небрежно бросила Инна Викторовна.
Щёки Кукурузовой затрепетали от благодарности за обещанную экзекуцию. Огромное желе её тела прошибла дрожь, будто уже всадили в него без анестезии эту жизнеудаляющую машинку, вытягивающую эмбрион.
Погода продолжала: ветки на липе рвал ветер, бросивший нам в лица всю пыль со двора.
Из дневника:
О, боже! Приходили требовать уворованное. Непоправимый скандал. Как всегда в бытовой ситуации, я оказалась на уровне своей бытовой сущности, то есть, не на высоте: истерику закатила. Видимо, уволюсь. Хотя этим не поправишь.
Любовь – нечто третье, появляющееся у двоих, как дитя и, если не считаться с ним, вырастишь преступника. Сила, изначально созидательная, станет разрушительной. Вот почему любовь можно предать, как человека. Мужчины это делают чаще. Они же, в основном, авторы глобальных разрушений: войн, убийств. Мужчина любящий – великий строитель, воюющий – уничтожитель всего, застреливший своё дитя – любовь.
Моё состояние вплотную у Чёрной двери. Жутко, но придётся переступить порог.
9
Она не явилась на службу, а день выдался кипучим. Собеседники менялись в "спецчасти" каждые пять минут. Одни считали: так их, господ советских! Другие пугали: можно считать Морковникова разжалованным или сосланным (Чирчик, а там и Кандагар…) Мужики сетовали: зря бабы. Бабы, наоборот, одобряли смелость неудавшейся попытки. Инна Викторовна тут богиня для всех женщин. Такой профессии как гинеколог, согласитесь, в батальоне нет. О Лёке судили-рядили, путая в запале: "Почему у неё фамилия Воробьёва? У неё же не Воробьёва должна быть фамилия!" Генерала Вохрина все видели, парад принимает. "Представительный, ни за что не подумаешь, что у него такая дочь…" "Кто сказал – дочь? Она же не Вохрина, а Воробьёва!" "Ага! Ненастоящая генеральская дочка, поддельная!" Лакейски восторгались: "Машина-то за ней чёрная прикатила из штаба округа!" Весь день, даже надоело: Кукурузовой, жаль, не было…
Через три дня она на посту: похудевшая от боли. А вот так! Инна Викторовна "не проследила", и обезболивание практически не сделали (ну, как всем). "Расстроилась" врачиха: карьеру мужа считает законченной, жизнь загубленной.
– И я, вытерпев физические мучения, принимала психические атаки, отдуваясь за всех, – страдальческим голосом жаловалась Кукурузова.
Квалифицированное, не то, что с другими сотрудниками, обсуждение (материала много) слегка компенсировало весь этот негатив. Вывод: любая пропесочка не произвела бы на Лёку ни малейшего впечатления. Она бы так и прохохотала (нам и самим было смешно), если бы Инна Викторовна не ляпнула о том, что её муж заложил свою любовницу, признавшись в измене. Видимо, Морковников был единственным в батальоне, а, может быть, и во всём мире единственным объектом, на который Лёка реагировала серьёзно. Ко всем прочим она относилась, как мы решили, с молодёжным легкомыслием. В итоге образ вышел чересчур устрашающим. Неделя кончилась, началась вторая, а нашей сослуживицы всё нет. Морковников на плацу. Но это всегда так после "капитальных мероприятий". Шутим с Толей Звягинцевым:
– Стреляет?
– Ага.
– Долго палить будет?
– Пока патроны не кончатся.
– Там не одна обойма…
Зашла Дуськова: никаких распоряжений Ивану Егоровичу насчёт Морковникова не поступило. Скорей всего, поведение дочурки известно папе-генералу и он решил не наказывать ни в чём не повинного младшего по званию… Переглядываемся, довольные полученным результатом, а Дуськова, вдруг, говорит:
– Болеет она.
Как? Чем? – прямо стресс, а эта клуша (лифчик пятьдесят восьмого размера) спокойненько уточняет:
– Вторую неделю…
– Василиса Макаровна, а что с ней? – пытаюсь прочесть по довольной роже матери-героини правильный ответ, а та – зырк в сторону:
– Не знаю диагноза, какая-то тайна, покрытая мраком.
– Надо навестить, – сказали мы с Кукурузовой.
Начальница поддержала. Для депутации выбрали Ривьеру Чудакидзе как наиболее безобидную вследствие природной глупости. Да и должность – курьер, с такой спросу мало. Собрали денег на цветы и фрукты. Вспомнив роковое отступление от "сценария", снабдили чётким инструктажем: отдаёт прислуге дары, спрашивает о здоровье госпожи и с поклонами исчезает. Если Лёка выйдет, опять – с поклонами и моментально на выход. Для нас главное узнать реакцию: если злобная, то цветы и фрукты полетят в морду (не обязательно в прямом смысле). Возвратилась Ривьера с победой. В генеральскую переднюю вышла ей навстречу прислуга, как и Ривьера, офицерская вдова, оставляла пить чай. О скандале, произошедшем в батальоне, служанка не знает ни сном ни духом. Лёка (туши свет) не дома, а в больнице! Но прислуга дала любезно записочку с адресом, по которому и помчалась посыльная, проявив личную инициативу.
– Захожу, – тараторила Ривьера, – шикарные апартаменты: кресла, пальмы, туалет и ванная, будто люкс в гостинице. В похожем номере мы останавливались с Максиком. Тут – мы, а тут – наш генерал. – Её этот "Максик" короткое время служил адъютантом, конечно, не у Лёкиного папаши, а у другого генерала, Ривьера вечно вставляет его во все разговоры. – Лёка мне обрадовалась.
– Что сказала?
– Ничего, поблагодарила за цветы и фрукты. У неё и без наших полно: всюду вазы. Одета – высший класс: кофточка с оборочкой, брючки с разрезиками, босоножки на платформе. Где такие достать, мне Алёне… Причёсочка, личико полненькое, курорт! А больница-то рядовая…
– Ничего себе! – Кукурузова всегда неровно дышит, когда про Максика, но готова задохнуться, когда про Алёну. – Уфф! Вы что-то не поняли…
– Всё разглядела! – не словами, интонацией своего жалобного голоска заоправдывалась Ривьера и за себя блаженную, и за чудище – Алёну, и за мало пожившего Максика, убитого среди мира во время счастливой загранкомандировки в Бангладеш. – Я прошла насквозь все отделения, где многоместные палаты (духотища и двери настежь). Туалеты по два на этаж, больные в арестантских халатах, из пищеблока несёт, ну, как во всякой нормальной больнице для трудящихся! Но есть привилегированное отделение. Входит врач, сочный такой армянин. Лёка рядом с ним, будто Дездемона. Отелло этот (в бороде и в очках) потрогал лоб, потрепал по щёчке: "Всё гостей принимаешь, Лёкушка?.." Где это видано, чтобы так ласково обращались с больными красавцы-врачи? Мне сразу всё стало ясно, девочки!
На морщинистой мордёнке Недостреляной промелькнуло скептическое выражение. Вот загадка свалилась в батальон, словно летающая тарелка грохнулась возле нашего "капэпэ" [5] ! "Лечат", когда сама захочет! В окружении цветов, в обществе шикарного мужчины!
Дуськова говорит:
– Странно, но больничный ей опять продлён.
– Этот лечащий армянин её любовник! – в своём стиле прострекотала Ривьера.
– А Морковников? – напоминаю.
– А что ей мелочиться, можно хоть с тремя!
Эта Ривьера Пименовна сама невинная, как лошадь, но дочь у неё… И не сходит с мамашиного языка: "Алёна сумочку отхватила…", "Алёне шубку подарили…", "Алёна едет в Сочи (мы шутим: "на три ночи") с финном"; "Алёна едет в Ялту (на неделю) с финном, но уже с другим". Это такие финны завалящие на строительстве спичечной фабрики в какой-то Нижней Щекочихе. Вот уж где "переходный вымпел"…
Особистка проскрипела:
– "Не судите да не судимы будете", – и в коридор со своей папиросой вышмыгнула.
Дуськова: бюст – туда, бюст – сюда, для всех желает быть какой-то всемирной матерью, нет, чтоб прищучить Недостреляную. Но, может, боится она с ней связываться: Иван-то Егорович – знатный поддавальщик и в качестве комбата висит на волоске. Все свалили, мы с Кукурузовой погрузились в отчаяние, в кислоту едкую. Кто выдумал, что женщину роды омолаживают? Самки некоторых живых существ умирают тотчас после родов. У меня от второго ребёнка и печень, и варикозное расширение вен, потому и летом в чулках. Ноги, вроде, неплохие, но в синих жилах, на операцию боюсь. Моей матери такую сделали, близкий пример. У Кукурузовой после первых родов астма, наболтали – после вторых пройдёт. Прошла? После вторых – ещё пуще! И никто нас не лечит, хоть подыхай! Эта жизнь Лёкина нас допекла, да ещё неохристианка сексотская: "Не судите да не судимы будете"!..
Из дневника:
Я в больничке. Всё прекрасно. За окном цветут сады. Вернее, не сады, а скверик, но в песне, которую жалобно поёт Анна Герман, "цветут сады". Вдова говорит, что я на неё похожа. Они поспорили, и тётя сказала, что я – копия Марика Рок. Диалог с вдовой:
– Вам звонил мужчина.
– Голос какой? Высокий?
– Нет, густой.
– Выговор какой? Южный? "Гхекает"? Речь мягкая?
– Да-да! Речь была мягкой, хоть и грубый голос…
Мягко стелете, капитан!
Перечитала "Солнечный удар" Бунина. Думаю, страх остаться одному, как перед пропастью, отвращает мужчин от любви, подстерегающей даже в адюльтере. Они осторожней женщин, не умеющих прогнозировать, отдающихся чувствам от беспечности.
– Вам снова звонил этот мужчина. Спросил: "Кохгда я ещё могу позвонить?" Вы это имели в виду, когда говорили про "южную" речь?
"Поверила, поверила, и больше ничего!" – поёт Анна. И я пою. Ибо – что ж ещё остаётся на этой, пока не покинутой мною Земле?..
10
Не только Кукурузова жестоко расплатилась за чреватую разбираловку. Инна Викторовна, настроенная пессимистично ("Да не уволится она!" – о Лёке), хоть и сделала мне обезболивание, но операция прошла на грани прободения: стенки от постоянных скоблёжек истончились. Выгоняя меня, еле стоящую на ногах, из абортария, где в десятиместной палате ни вентиляции, ни минимальных удобств, наедине в ординаторской гинекологиня опять завела разговор:
– Когда я училась в мединституте, две студентки с нашего потока заманили парня (тоже медик, гулял с обеими, врал и той и другой), подпоили его хорошенько да кастрировали. Жаль,
срок дали девчонкам: операцию они сделали чисто, ни сепсиса, ничего у этого парня не было…
До чего баба достукалась, ещё подпоит мужа, да "сделает чисто…" Одна надежда: запер бы дочку генерал, у них (высмотрела Ривьера) дверь – только противотанковым снарядом…
Возвращаюсь с больничного и кого я вижу (права Инна Викторовна) – Лёка! У Кукурузовой взгляд: не взыщи, девушка вернулась. Разгар лета. На клумбе – маки. Лёка сама, будто цветок, в сарафане, красный жар которого обварил вошедшему Морковникову лицо до слёз. Его взгляд, намертво приклеившийся к её открытым плечам цвета молочной сгущёнки, сверкнул безысходностью:
– Ах, так! – вместо приветствия. Знал, что сегодня она здесь, но не предполагал, что с видом победительницы.
– Здравствуйте, Сергей Григорьевич! – оглядела она его безразличным взором, который был принят за чистую монету, как нами, так и Морковниковым.
"Земфира… охладела". Молодец, отомсти ему за всех… Стол, этот паршивый гроб, сколоченный каким-то деревенским прапорщиком, проходившим службу в ЧМО [6] , стал магнитом для Сергея Морковникова. Один из гостевых стульев теперь стоял возле этого стола стационарно. Садясь верхом, он отодвигал в сторону словари, чтобы видеть Лёку. Она перекладывала книги, прячась:
– Здесь служебное помещение, прошу его покинуть, вас ждёт ваша рота. Я вам не рота, не надо мной командовать.
В ответ он, будто во сне, не стыдящийся, отвечал хрипло:
– …а счастье подчинённого?..
– Товарищ командир, мне довольно того "земного счастья", которое вы мне уже дали!
Получив, он уходил не своей лёгкой походкой, а уплетался безвольной, штатской, еле передвигая ноги. Однажды ноги у него, кажется, чуть не отнялись. Возвращаемся мы с Кукурузовой из магазина и видим Морковникова на коленях. Лёка посмеивается, раскачиваясь вместе со стулом. К выходу он проследовал, впрочем, уверенно, а она, словно пьяная, поглядела на нас, вошедших, свысока. После "капитального мероприятия" такого никогда не было: пойдет, постреляет, да и шабаш. А тут, став жертвой сам, тянулся в "спецчасть", делая вид, что по службе.
Входя, он каждый раз взглядывал на Лёку, и с каждым разом всё потерянней. "Не позорился бы!" – вздыхала Кукурузова. Но немного погодя прояснело: коллизия другая, распределение ролей тоже. Моё, было, проклюнувшееся злорадство "мести за наших" сменилось разочарованием. Она просто играла с ним, на словах не прощая, но так кокетничала, что прощение было не за горами. Комната напиталась её любовью в форме отказов. Он смущался (такого спектра давно мы не лицезрели), но, целеустремлённый, тоже играл. Роль грешника, не устающего каяться:
– Ох, Лёка, ах, Лёка, эх, Лёка, – имя её повторял однообразно, этой ритмичной монотонностью была его страсть.