В общем, они хоронят здесь своих, и возводят над их могилами шикарные склепы из базальта, гранита, со скульптурами, колоколами… Нередко даже полудрагоценными камнями все украшено… А так как кладбище старое и места тут нет, и хоронить на нем давно уже нельзя, для этого обычно покупаются старые могилы, века 18-го или 19-го. Кости из них ссыпаются на мусорку в углу кладбище, а освободившееся место занимает очередной счастливчик. Часто он покупает могилу, что называется, "вперед", а кости старожила выбрасывают за много лет до очередных похорон. Ну, "за много", это, как вы понимаете, надежда нового владельца могилы… Да-да.
Обыкновенный рейдерский захват.
Правда, сдается мне, что лет через 100 этот бедняга подвергнется такой же процедуре. Что, впрочем, неважно. Важно только, что из-за всего этого бардака на Армянском кладбище Кишинева очень большая неразбериха и множество пустующих старинных могил и склепов.
В одном из которых и поселился я.
Понятно, что это звучит довольно странно, но именно там, в довольно – кстати – уютном помещении десять на шесть метров, выложенном из кирпича (тепло зимой и прохладно летом), увитом виноградной лозой, такой старой, что из-за зелени кирпича почти не видно… я и смог спастись от депрессии. Вызванной, как водится, кризисом среднего возраста. Мне как раз стукнуло двадцать пять, и это был мой первый кризис среднего возраста, знаете ли. Проявлялся он в том, что мне нечем было платить за квартиру и хозяйка скромненькой "двушки" на Ботанике, где я прозябал последние пару лет, – в ожидании того момента, когда меня Осенит, и я напишу великую книгу, – выгнала меня, чтобы освободить место для арабских студентов Медицинского института.
Ничего не напоминает? Ага-ага.
Прямо рейдерский захват на кладбище.
– За что вы люди так всегда со мной? – хотел я сказать им.
– Ведь я ваш брат, я человек, – хотел сказать я.
И даже собрался было записать эти пару строк в блокнот – я всегда все записываю, чтобы, когда Осенит, оказаться во всеоружии, – да вспомнил, что слышал уже что-то похожее. Так что я с досадой бросил блокнотик в сумку и продолжил сборы на глазах ничего не понимающих арабов.
Они не говорили ни по-русски ни по-румынски.
Они говорили только по-арабски и говорили очень громко и гортанно.
Помню, они – их жены и дети – все смотрели на меня своими глупыми, чуть навыкате, большими и черными глазами. Словно ассирийцы какие, которые пали под натиском вавилонян и смотрят сейчас, как захватчики уводят их скот и имущество. В каком-то смысле так и было: собираясь, я прихватил с собой ковер и телевизор хозяйки, которыми бы они пользовались.
Ковер я повесил на стену склепа, и телевизор поставил в углу.
Говорю же, та часть, что наверху, была так плотно увита лозой, что ее и разглядеть-то было практически невозможно. Очень хорошее укрытие, даже в метре от него вам кажется, что вы просто стоите рядом с разросшимся кустарником. Чтобы попасть сюда, надо было скользнуть у самой земли, – под настоящими кустами, – и снять замок с двери. Я, конечно, не о бутафорском, – ржавом и старом, – который повесил маскировки ради.
Потом, тщательно заперев дверь изнутри, я оттаскивал в сторону плиту, и спускался, собственно, в склеп. Там, в тишине и прохладе, – кости корнета Милославского, похороненного здесь убитой горем матерью в 1876 году (как вы понимаете, я цитирую) я тоже вышвырнул на мусорку, – я ложился на раскладушку, заворачивался в одеяло, и отсыпался. У меня был ночник, книги, – электричество я тайком провел от церкви, построенной буквально в сотне метров от склепа, – маленькая электроплитка… Хотя без последней я бы мог и обойтись.
Ведь у молдаван, как справедливо отметила Лена, есть прекрасный обычай.
Они обожают посещать могилы родни с готовой едой, которую оставляют на кладбище. Иногда, в сезон – под ним я подразумеваю религиозные всякие праздники, которых не знаю, но о которых меня всегда возвещал колокольный звон, и которых в Молдавии 300 дней из 365 в году, – я собирал с могил до 15-20 килограммов еды. И какой! Конфеты, сервелат, ветчина, голубцы… С холодильником, как понимаете, проблем у меня не было. Запивал я все это чудесным вином. Которым, как-то, и поперхнулся, когда понял, что я на кладбище не один. Ну, из живых.
Было это, как сейчас помню, примерно в полночь, пару недель после "родительского дня".
Я, наслаждаясь тишиной, читал античного сплетника Плутарха и пил вино.
Как вдруг услышал стук. Который, на минуточку, шел откуда-то… из-под земли.
Конечно, мысли о том, что это кто-то из покойных и тому подобная потусторонняя ерунда, меня ни разу не посетила. Это все сказки для детей дошкольного возраста. Максимум, на что меня хватило: решить, что это по ошибке похоронили человека, впавшего в летаргический сон, и бедняга, очухавшись, пытается как-то кому-то и зачем-то достучаться.
Так что я продолжил чтение – там как раз наступила похвала Александру, ну, Македонскому, – и налил себе еще вина. Но стук не прекращался. Продолжался он, наверное, часа полтора. И уже на исходе этого времени я заметил, что постукивания стали… осмысленными, что ли. Прислушался… так и есть! Человек выстукивал что-то азбукой Морзе! Правда, никакого смысла это не имело, потому что единственный живой человек, слышавший стук, ну, я – да и то, потому что находился под землей, – ни черта не понимал в азбуке Морзе. Как и, уверен, 99 процентов людей Вообще. Поэтому, кстати, я никогда не понимал людей, которые на Всякий Случай учат азбуку Морзе, приемы выживания, – как сшить иголкой и ниткой парус для бригантины, как развести костер, натирая свой член мозолистыми руками, как из соли и сахара сделать порох для охотничьего патрона… – и тому подобную чушь.
Если ты попал, то ты попал.
Вот, как я, например. В склеп. Так что я продолжил читать и пить вино даже и после того, как понял, что кто-то пытается достучаться до меня азбукой Морзе. Я не то, чтобы бесчувственный. Просто у меня не было ни малейшего желания спасти кого-то, чтобы раскрыть свое месторасположение и потерять последний приют. Так сказать, тихую гавань. В нашу гавань заходили корабли и все такое, ну, как поет известный детский писатель Успенский и его супруга, холеная женщина с породистым лицом в телепередаче про песни. Я видел их фото в "Экспресс-газете", которую почитываю тайком. На нее подписан священник, который выбрасывает номер на помойку, чтобы никто его с этой газетой в руках не увидел.
Я подумал об этом, развеселился и тихонько запел.
Это была песня не про гавань, но какая разница. Это, если честно, вообще была единственная песня, которую я знаю. Ее пел нам с братом отец, когда возвращался из командировок сроком в год, а то и два. Он сажал нас на себя – отец всегда был огромным просто, не то, что мы, заморыши, – и пел, глядя куда-то вдаль. И каждый раз, когда я пою сейчас эту песню, я пою ее с ним. Так что это мы оба затянули ее тогда, в склепе:
– Эх, дороги, – пели мы.
– Пыль да туман, – пели мы.
– Холода, тревоги, – пели мы.
– Да степной бурьян, – вдруг донеслось до меня отчетливо.
От неожиданности я даже чуть с постамента для гроба не упал. Чтобы хоть кто-то в Молдавии знал эту песню?! Ну, уж нет. Я, на всякий случай, пропел еще пару строчек.
– Твой дружок в бурьяне не живой лежит? – спел я.
– А дорога дольше мчится, пылится, клубится, – пропел кто-то.
Делать нечего, понял я, придется искать.
По узкому ходу, выложенному кирпичом же, прошел несколько метров влево, и забрался в другой склеп. Да, между ними много ходов, как будто строители рассчитывали, что покойные будут наносить визиты друг другу. Хотя, в каком-то смысле, так оно и получилось. Стук становился все ближе. Проплутав еще минут десять, я, наконец, нашел его источник. Стучали из старой, дышащей на ладан – если бы конечно она Умела дышать – кладки 17 века, которая разграничивала какую-то пустую яму, наверняка, бывший склеп, со свежими захоронениями. 17 век! Раритет! Но делать было нечего, так что я ударил камень несколько раз ногой и он буквально осыпался. Песчаник…
В прореху в кладку посыпался свежий – влажный, не слежавшийся, – песок, а стук стал совсем громким. Так что мои предположения оправдались. Я разбил кладку еще в нескольких местах, разгреб песок и увидел новый гроб. Из которого и доносился стук. Я тоже по нему стукнул, и сказал.
– Потерпите минуточку, – сказал я.
– Мне придется сходить за инструментами, – сказал я.
– Конечно, конечно, – сказал мне гроб.
– Я подожду, – сказал он.
Голос был, хоть и приглушенный досками, но милый и, совершенно очевидно, девичий. Ну, хоть что-то, подумал я, возвращаясь с молотком и долотом, которые украл у строителей часовенки – Армянской кладбище покрывается зданиями культа у нас на глазах, – после чего приступил к вскрытию. Которое превзошло все мои ожидания. Ведь в гробу лежала прекрасная молодая девушка с белом подвенечном платье. Которая сказала мне:
– Очень приятно, Лена, – сказала она.
После чего осмотрела себя, наконец, полностью и сказала:
– Боже, какой ужасный фасон, – сказала она.
– Это свадебное платье, – сказал я.
– В нем хоронят незамужних девушек, – сказал я.
– Да я знаю, – сказала она.
– Ты на длину юбки взгляни! – сказала она.
– Откуда ты знаешь песню про Забайкалье? – спросил я.
– У меня в детстве был песенник, – сказала она.
– Сто песен у костра, – сказала она.
– На передней Стенькая Разин, обнявшись сидит с княжной, – пропела она.
– Ну, и все такое, – сказала она.
Я помог ей выбраться из гроба. Она отряхнула от песка платье – хоть оно ей не нравилось, но ведь другого-то у нее и не было, – и внимательно оглядела меня.
– Что ты здесь делаешь? – сказала она.
– Живу, – сказал я.
– Что это у тебя, – сказала она, и я заметил, что все это время таскал Плутарха с собой.
– Я слышала шелест страниц, – сказала она.
– Потому и стала стучать, – сказала она.
– Плутарх, – сказал я, втайне надеясь, что это произведет на нее впечатление.
– Мда… – сказала она.
– "Экспресс-газета" античного мира, – сказала она.
– Тебе-то откуда знать?! – сказал я.
– У меня десять по истории, – сказала она.
– А у меня по "Истории румын", – сказал я.
– Считай, не знаешь ты никакой истории, – сказала она.
– Ты что, русская? – сказал я.
– Нет, цыганка, – сказала она.
– Мохнатый хмель на душистый хмель, – сказала она.
– А цыганская дочь, на любимом прочь, – сказала она.
– Дай позолочу ручку, – сказала она.
– Ну и тому подобная фигня, – сказала она.
Только тут я понял, кого она мне напоминает замашками.
Вылитый Никита Михалков!
…после того, как я покормил Лену и мы легли, – я на раскладушку на полу, а она на софу – вернее, на пуфики от нее, – девушка рассказала мне свою историю. Все было, как в рассказе про Ромео и Джульету.
– С поправкой на местный колорит, конечно, – сказала она.
Лена, которой исполнилось 15 лет, должна была выйти замуж за парня, которому стукнуло 17. У них так положено. Еще у них положено на утро после свадьбы вывешивать над домом, где играли свадьбу, простыню. Белую. С красным пятном. Ну, вы понимаете.
– Ну, ты понимаешь, – сказала она.
Проблема была в том, что Лена оказалась нетипичной цыганской принцессой – хотя и просила меня так не называть, потому что, по ее словам, настоящие принцессы и баронессы у них ужасно не любят, когда кто-то претендует на этот титул. Короче говоря, у нее тоже был кризис возраста. Подросткового. Она настояла на том, чтобы посещать школу до 11 класса, увлекалась античной историей, большим теннисом, дискотеками и не любила своего жениха. Он вызывал в ней отвращение. По крайней мере, она меня так заверила. В принципе, ничего удивительного. Они все у своих невест вызывают отвращение. Ну, женихи, которых навязывают родители… а вы о чем подумали?!
– И ты… – сказал я.
– Ну, я и решила сделать так, – сказала она.
–… чтобы он от меня отказался, – сказала она.
Сделать это можно было только одним способом. Чтобы на утро в день свадьбы над домом развевалось Исключительно белое полотнище. Но… Еще одна проблема состояла в том, что в их квартале – каждый, кто живет в Кишиневе, знает эту шикарную улицу с позолоченными башнями домом и колючей проволокой по периметру, – ни один человек не осмелился бы оказать Лене требуемую ей услугу.
– Трусы несчастные! – сказала она.
Правда, я не осуждаю парней. Отец Лены был хоть и не король и не принц, и даже не герцог, но по-своему тоже в диаспоре человек уважаемый, и Весьма влиятельный. Настолько, что, когда он узнал от обиженного жениха – а тому, конечно, сказала Лена, – что дочь не в состоянии будет предъявить доказательства своей непорочности, то смог заказать похороны для живой еще Лены. Чтобы избежать позора.
– Со всеми причиндалами, – сказала Лена.
– Справка из морга, место на кладбище, – сказала она.
– Представь себе, лежу я живая и ору через скотч, – сказала она.
– А врач отводит глаза, прячет себе пачку денег в карман, – говорит она.
– И говорит, что, мол, мертвее девчонки не видал, – говорит она.
– Вся медицинская комиссия Минздрава засвидетельствовала, – говорит она.
Глаза отводили все: и оркестр Национальной Филармонии, вызванный за большие деньги в полном составе играть похоронный марш… и Митрополит Молдавии, и главный раввин Молдавии и католический епископ Молдавии, которых за большие деньги позвали отпевать девушку… и могильщики… в общем, все сделали вид, что Лена мертва. И все это за два дня до свадьбы! Так что ее похоронили в подвенечном платье…
– А, собственно, как ты… – сказал я.
– Теннисная ракетка, – сказала она.
– И стакан водки для храбрости, – сказала она.
– Ничего себе, – сказал я.
Глянул в ее сторону с уважением. Мне всегда нравились люди, готовые на жертвы ради идеалов. А главным идеалом Лены, как она мне объяснила, была есть и остается Свобода. Во всех ее проявлениях. После чего предложила мне спеть очень модную, по ее словам, на поверхности песню (сам-то я к тому времени уже больше года жил в склепе). И под землей грянул наш нестройный, но дружный хор:
– Я свободен, – пели мы.
– Словно птица в небесах, – пели мы.
– Я свободен и забыл, что значит страх, – пели мы.
Замолчали. Лена приподнялась на локте, глянула на меня, отбросила одеяло. Сказала:
– Да не куксись ты так, – сказала она.
– Ну и что, что рукоятка от ракетки, – сказала она.
– У нас ведь не только растягивается, – сказала она.
– Но и сужается, – сказала она.
* * *
Конечно, испугаться нам все-таки пришлось. Пусть это было всего лишь раз.
Я как раз сидел в углу и читал Лене Светония – по ее словам, в античности это было круче даже, чем "Экспресс-газета", что-то вроде "Лайф-ньюс", – а она готовила нам есть, и я время от времени бросал взгляды на ее бедра. Они раздались, Лена стала более… округлой, что ли, женственной. Можно сказать, расцвела могильной розой. И чувствовала мои взгляды, отчего становилась все больше… раскрасневшейся. Если бы у нас было больше света, я бы видел красные пятна, которыми пошла ее шея и грудь. Ведь Лена оказалась очень легко возбудимой девушкой. Иногда мне казалось, что эксперимент – ну, с ракеткой, – был бы произведен независимо от планов ее папаши выдать дочь замуж за сына уважаемого человека. Но свет был не очень, да мы, если честно, и не мучились по этому поводу. Солнце я лет с 25 не переношу, загорать не могу, чувствую себя гусем в духовке. Лена говорит, что согласна.
Так что мы с ней загорали только по ночам, в лунном свете.
От этого у нас появился настоящий лунный загар.
От солнечного он отличается более… оливковым оттенком и переливами кожи.
Которая у Лены шла пятнами каждый раз, когда я останавливал взгляд на ее приятно потяжелевших бедрах… Правда, в тот раз меня от этого созерцания отвлек стук. Но совсем не такой, какой издавал гроб, в котором я нашел свое семейное счастье. Шум явно издавали лопата и кирка. Ничего удивительного для кладбища, но… все это было ночью. Причем шум раздавался прямо над нашим склепом.
Мы с Леной молча поглядели друг на друга.
Я метнулся к сундуку, и вытащил "Шмайсер", найденный под могилой Второй Мировой. Лена взяла себе шашку кого-то из героев Первой Мировой – имя стерлось и мы не смогли его разобрать. Так, во всеоружии, мы и встретили "черных археологов", как они себя называли. Хотя, конечно, речь шла об обычных мародерах.
Бессовестных грабителях могил.
* * *
Общий язык мы нашли, но, конечно, не сразу.
Только после того, как Лена отрубила голову предводителю.
Они не то, чтобы были очень уж крутыми. Напротив. Как и все кишиневские "сатанисты", гробокопатели, рокеры, футбольные фанаты… – короче, как и все в Кишиневе, – они оказались слабыми на передок задротами. Эти, вдобавок, еще и учились в какое-той ученой шараге (высшая антропо…. археоло… в общем, что-то "логическое в конце и "школа"), и, – как они пытались нас убедить, – пытались таким образом накопать себе раритетов на практику. Смех, да и только.
Выглядели они тошнотно. С большими серебряными перстнями, майками "Слэер", банданами, в черных джинсах и сапогах.
Которые моментально потемнели еще больше, когда они обоссались.
Ну, после того, как Лена отрубила голову старшему.
Получилось у нее не очень удачно, так что мне пришлось добивать. Не могу сказать, что получилось у меня легко, но делать было нечего. Труп мы позже снесли в заранее забронированную и пустующую могилу. На табличке было написано:
"Склеп Уважаемой Семьи Тэнасиу. Бронь".
Черный мрамор, сиреневые колокольчики из малахита, золотой крест, и румынский флаг из лазурита, песчаника и гранита… И на всем этом огромные буквы из серебра. "Упокой Господи душу рабов твоих". Еще ниже – "Румыны, переходите Прут!". Наконец, в самом низу – "Русский… словно чума, входит в твой дом незаметно, а потом опустошает его….".
Ряд пустых ям с табличками.
"Представитель семьи… (ИМЯ/ФАМИЛИЯ) – Председатель Суда Конституции Молдовы"
"Представитель семьи… (ИМЯ/ФАМИЛИЯ) – Глава Православной церкви Молдовы"
"Представитель семьи…. (ИМЯ/ФАМИЛИЯ) – Президент Молдовы"
"Представитель семьи…. (ИМЯ/ФАМИЛИЯ) – Бизнесмен Года Молдовы"
"Представитель семьи…. (ИМЯ/ФАМИЛИЯ) – Глава Союза Писателей Молдовы"
"Представитель семьи…. (ИМЯ/ФАМИЛИЯ) – Премьер-министр Молдовы"
Помню, я подумал тогда, что они очень большие оптимисты, эти Тэнасиу.
И над всем этим – три этажа с башенками, кухней и верандой для посиделок на Родительский день.
Как водится, ради этого безвкусного новостроя бульдозером выкопали с десяток старинных гробниц.
Впрочем, мне некогда было об этом задумываться.
Я просто сбросил обезглавленное тело в приготовленную для гроба яму.
Кажется, ему досталось место "Представителя семьи…. (ИМЯ/ФАМИЛИЯ) – Главы Союза Писателей Молдовы".