А уже потом, после того, как все закончилось, она сидела на холме перед морем и ее ладонь была красной от крови: только что она выбросила отрезанный бычий хвост с обрыва. Кровь на ее ладони – это кровь быка по имени Приговор.
Ее тошнило. Тошнило и в тот момент, когда Грэхем, обойдя по кругу площадь, остановился напротив нее и протянул ей отрубленный хвост. Словно завороженная, она приняла его из рук Граха-младшего.
"Свадьба! Свадьба" – радостно загудела толпа на площади.
А она бросилась бежать, машинально сжимая в руке мертвый хвост. Перед глазами все еще стояла картина боя.
Приговор побеждал – это было очевидно. Грах извивался вокруг него, как вьюн, по его лбу стекал пот, на губах застыла улыбка. И только она видела в ней безумное отчаяние. Похожее на то, которое увидела на лице Грэхема несколько лет назад, когда они еще были детьми и она отказала ему быть его невестой.
В какой-то момент на площади воцарилась тишина. Юноша и животное стояли друг напротив друга, меряясь взглядами. Это был страшный миг. Похожий на тот миг затишья, которое наступает перед смертоносным цунами. Они стояли совсем близко – на расстоянии вытянутой руки. Кто-то из женщин истерически крикнул. Бык мотнул головой.
Грэхем протянул руку и неожиданно… почесал быка за ухом.
Приговор притих, захваченный врасплох этой нежностью, и вытянул шею в сторону юноши. А тот уже осторожно чесал его за вторым ухом. Алоуа всей кожей чувствовала, какая нежная эта рука. У нее на глазах выступили слезы, настолько красивой показалась ей эта картина: танец смерти закончился мигом доверия. Невыносимая тишина площади подчеркивала торжественность этого момента.
А потом, сделав шаг и распрямившись, как отпущенная тетива, Грэхем нанес удар – точный и четкий удар кинжалом между рогами Приговора.
Он продолжал щекотать его окровавленной рукой и тогда, когда бык тяжело и медленно оседал на землю, поднимая волны желтой пыли.
Площадь взорвалась неистовым ревом. Пораженные женщины заголосили. Грэхем наклонился, поднял мертвую голову Приговора за рога и поцеловал в лоб. Потом, как водится, отрубил хвост. Когда он нес его туда, где стояла Алоуа, она была единственной, кто видел, как в его глазах блеснула и погасла слеза.
"…Так я, Алоуа Элейде, стала невестой. А спустя пару месяцев – женой: Алоуа Грах. Мое счастье изначально было замешано на этом страхе и восторге, которые я пережила, наблюдая за состязанием. Возможно, эти чувства передались мне от Приговора? По крайней мере, никто из парней не мог подарить мне такого безумного смешения чувств.
Ведь жизнь многих семей в нашей местности казалась мне застойной водой в дождевой бочке. А почувствовав опасность, которая исходила от Грэхема, я, по крайней мере, могла чувствовать себя живой. Он мог ласкать и убивать одновременно. И некоторое время это меня устраивало, ведь сама себя я бы никогда не укротила!
Что касается любви…
В этом смысле Грэхем был безнадежным.
Все равно что больной.
Я знаю, что больше всего – до безумия и приступов необъяснимой ярости, он хотел, чтобы его любили. Но до боли в челюстях, которые он привык крепко сжимать, когда ему что-то не удавалось – не умел делать это сам!
Это было странным, почти дьявольским сочетанием безумного желания быть любимым – и ни единого навыка, ни единой вспышки, ни следа нежности. Будто вся она ушла в тот единственный жест, когда он чесал Приговора за ухом перед тем, как нанести смертельный удар. И в этом сочетании желания любви и неумения любить он напоминал ребенка, который в восторге от красоты бабочки отрывает ей крылья. А потом рыдает над ее неподвижным тельцем. Так было у Граха-младшего с любовью…
Я думала, что мы сможем найти общий язык, стоит нам оказаться в одной постели. И я прошепчу на ухо этому странному иноверцу о всех своих мечтах – о далеких мирах, о желании уехать далеко-далеко от нашего острова, туда, где женщины не прячут волосы под платками, где живут другие люди. Возможно, такие, как и мы, – с той же необузданной страстью, без ощущения застойной воды в своих сосудах.
А еще – о том, о чем когда-то давно рассказывала мне моя бабушка.
О той одинокой крепости, стоящей на берегу нашего моря, и Рыжей Суо, своей бывшей подруге юности, которая считала, что женщины нашего мира живут с "одной рукой".
И о том, что не хочу быть такими, как они…
Но этого не произошло.
Грах-младший просто почесал меня за ухом – это продолжалось не более того мгновения, когда он ласкал Приговора, и убил резким движением – так же, как это было с быком.
И я осела навсегда, выдыхая из себя воздух, как проколотый иглой воздушный шарик.
Ничего другого и не оставалось. Я повязала на голову два платка, как это делали все замужние женщины, чтобы не привлекать к волосам на ночлег чертей.
Не стоило мне принимать тот проклятый окровавленный хвост!
Надо было бежать! Бежать на причал, сесть в первую попавшуюся лодку и ничего не бояться! Но это я понимаю только теперь.
А тогда знак внимания от красивого парня показался венцом моих желаний.
Мои родители радовались, ведь клан Грахов был богатым. Их контрабандная торговля оружием велась сотни лет. Мне завидовали подруги. Ко мне стали обращаться на "вы". И я таким образом потешила свою гордыню. Начала жить, как все.
…Итак, никому я не могла рассказать о том, что происходило со мной. Никому, кроме старой бабушки, которая, как мы все считали, давно выжила из ума.
И поэтому с ней можно было говорить обо всем.
Бабушка курила трубку и, сколько себя помню, всегда сидела на старом ковре под деревом, скрестив сухие и тонкие, как камышинки, ноги.
Бабушка была такая маленькая и худая, что казалось, будто она вырезана из бумаги и стоит лишь коснуться ее пальцем – она рассыплется в прах.
Однажды я спросила ее о той крепости, стоящей на берегу моря, почему ею пугают девушек, почему вокруг нее такая пустота – и ни одного человеческого следа?
– Крепость? – переспросила она, втягивая дым и выпуская его через ноздри, как дракон. – Хм… крепость… Никто не знает, откуда она здесь взялась. Туда никто не ходит. И ты не ходи. И не спрашивай. Это башня для тех женщин, кто плохо себя ведет.
Я решилась спросить, что означает "плохо себя вести".
Точнее, я сформулировала вопрос гораздо хитрее: я спросила, как не нужно вести себя, чтобы не попасть в страшную крепость?
Старуха медленно выбила из трубки истлевший табак и раскурила ее снова.
– А так… – сказала она и задумалась, – так, как Рыжая Суо…
Теперь мне, навострив уши, надо было выведать, кто такая Рыжая Суо.
Мало-помалу я вытянула из нее эту давнюю историю, которая, скорее всего, была выдумана прямо сейчас, на моих глазах.
Вот что я услышала:
– Рыжая Суо была самой красивой девушкой на побережье, но об этом можно было только догадываться. Ведь законы запрещали выставлять напоказ свое лицо, волосы, запястья и пальцы ног. Вероятно, Рыжая Суо не могла дождаться, когда сможет показать все свое добро! Ведь увидеть запястья, лицо и ноги мог только законный муж. Но после свадьбы Суо не прошло и часа брачной ночи, как муж выволок ее за волосы из спальни и потянул к крепости. Он толкнул ее внутрь, и всю ночь жители наблюдали за тем, как он замуровывает вход… Вот и вся история.
– И это все? – спросила я, надеясь услышать больше. – Так что же плохого она сделала?
Старуха снова выпустила дым из носа и сердито ответила:
– Думаю, ее вина была не больше макового зернышка. Ведь за девушками здесь хорошо следили родители, а Рыжая Суо была одной из самых покорных. Но, наверное, она все же чем-то отличалась от других, ведь ее муж вскоре умер от тоски. У нас же все делается сгоряча…
Бабушка вздохнула и замолчала, превратившись в пергаментного дракона.
А потом заговорила:
– Мы с Рыжей Суо родились в один год и в один день, когда в долинах начинает цвести асклепиас, цветок, который может стать либо ядом, либо эликсиром бессмертия. В госпитале, крытом спрессованными пальмовыми листьями, наши матери лежали рядом. Их было только две в большой палатке на двадцать коек. В начале того года во время очередного путча погибло много мужчин, которые не успели оплодотворить своих жен. Поэтому госпиталь стоял пустым.
Мы лежали рядом со своими матерями в душистых колыбельках из тех же спрессованных листьев пальмы. Я спала, потому что с самого начала была тихая, будто уже готовилась сидеть под деревом на этом ковре. А Суо драла горло так, что на ее крики отзывались птицы в лесу и киты в океане. Она уже тогда была рыжей. И уже тогда в нее вселился бог безумия и сумасбродства – Иэл. Говорят, что внешне он похож на летающий буравчик, всегда витает в воздухе над головами младенцев женского пола. Ввинчивается в сердце и мозг – пронизывает тело насквозь, оставляя внутри избранной жертвы ярость греховных страстей и неуемную жажду к познанию всего запретного.
Как только такой буравчик ввинтился в тело Суо, она принялась неистово кричать, поздравляя мир со своим рождением. Но он, мир, ей не понравился – он был слишком плоским и белым, как известковые стены госпиталя, а воздух – слишком густым и кислым на вкус, как наше национальное блюдо – суп "ани", сваренный на выстоянном на солнце молоке.
Летучий буравчик Иэл ввинтился в малышку Суо еще и потому, что роды у ее матери были тяжелые, и бедная Винчетта в момент выхода ребенка не успела сунуть в рот мизинец левой руки, как это делали все женщины нашего острова, чтобы уберечь дочерей от нежелательных страстей.
Кроме того, что мы родились в один день, наши дома стояли рядом. И я всегда знала о Суо гораздо больше, чем другие. И могу заверить, что Суо была не такая, как все. С малых лет она хорошо пела и играла на мужском музыкальном инструменте – дудуке, хотя ее этому никто не учил.
Для того чтобы играть на нем, надо иметь много ветра в груди и много печали в сердце. Откуда это все взялось у маленькой девочки, если не от проклятого Иэла!
А еще она везде, где только видела белую стену, рисовала ей одной понятные геометрические узоры, а потом, когда подросла и научилась ткать, – переносила их на ковры. Ткала она так ловко и быстро, что семья начала жить за счет этих ковров.
Ковры Рыжей Суо висели чуть ли не во всех богатых домах страны и, как поговаривали люди, имели целебные свойства. Был такой коврик и у меня – Суо подарила его мне на день рождения. Он висел над моей кроватью, и я каждое утро путешествовала по нему глазами, открывая в себе и в окружающем мире какие-то непостижимые глубины.
В шестнадцать лет Суо выглядела привлекательной женщиной – ее медные браслеты-погремушки, которые оповещали, что девушка вышла за порог своего дома, сводили с ума весь город. И молодые, и старики приникали к окнам, чтобы увидеть, как она идет по улице, держа в руке корзинку или кувшин.
Первые сватались, вторые – просто смотрели вслед, пуская изо рта длинную табачную слюну. Но Суо была непреклонной. Даже родители не могли повлиять на ее выбор, ведь вся семья жила за счет ее ремесла.
Суо любила и жалела меня. Она считала, что все женщины нашего острова имеют только одну руку и выглядят естественно только потому, что не догадываются о своем недостатке.
Она говорила, что только настоящая любовь и свобода могут дать им полноценность. Меня удивляли ее слова, ведь в наших краях не было принято говорить о свободе, ведь свобода была равнозначна одиночеству. А мы все жили семьями.
Но Суо говорила, что я ничего не понимаю и жить семьями могут и звери…
Когда она наконец влюбилась, об этом в тот же день узнала вся округа.
Ведь Суо засветилась изнутри – даже платок и длинное платье не могли скрыть под собой этот свет.
Ее избранником стал некий Фархи – парень из ортодоксальной семьи. Хотя, откровенно говоря, я всегда думала, что Суо выйдет замуж за какого-нибудь нездешнего принца. Знаю, что семья жениха была против этого брака – слишком странной выглядела будущая невестка.
"Теперь у тебя обе руки?" – как-то спросила я ее. Это произошло за день до свадьбы.
Мы, как всегда, сидели в нашем саду и обсуждали будущее. "Да, – ответила Рыжая Суо. – Но я хочу, чтобы такими были все женщины нашей страны…" – "Что же для этого нужно?" – спросила я. "Не бояться себя, – сказала Суо, – и передавать этот опыт другим". Постепенно мы перешли к темам, которые могут возникнуть в разговоре двух взрослых и готовых к браку девушек.
С удивлением и смущением я слушала Суо, которая говорила о греховной – плотской – любви, в которой не может быть ничего запретного или зазорного, если любишь. О нарушении традиций, из-за которых наши женщины не раздеваются даже перед собственными мужьями, об отвратительных платках и длинных рукавах наших платьев, о ханжестве мужчин, которые время от времени ездят за пределы поселка в столицу, чтобы там испытать запретное наслаждение с проститутками.
Суо заверила, что у нее все будет иначе.
Я рассмеялась и сказала, что ей не под силу сломать то, что воспитывалось веками. И даже если она в своих попытках преуспеет, об этом все равно никто не узнает.
Тогда она дала мне ключ от дома, который, по традиции, сняли родители жениха для первой брачной ночи своего сына, и велела спрятаться там за коврами, развешанными вдоль красиво убранной комнаты. "Я научу тебя любить так, чтобы ты никогда не чувствовала себя безрукой", – сказала безумная Рыжая Суо и улыбнулась улыбкой, которую вселил в нее Иэл.
Не знаю, что побудило меня взять этот ключ: собственная испорченность, о которой я не догадывалась, или обычное девичье любопытство, или безоговорочный авторитет Суо…
Как бы там ни было, я единственная стала свидетелем ее грехопадения, за которым последовала смерть.
Я зашла в красиво убранное брачное жилище за час до прибытия молодоженов. Везде курились ароматизированные свечи, стены были увиты цветами, а вдоль и поперек большой комнаты висели богатые ковры, образуя лабиринт, в котором можно было и потеряться, и спрятаться.
За каждым из них стояли маленькие столики с едой и питьем – на тот случай, если невесте захочется поесть. Ведь есть и пить на глазах у мужчины во время свадьбы, брачной ночи или утром считалось верхом неприличия.
Заслышав шаги молодых, я затаилась и сто раз пожалела о том, что оказалась здесь. Меня душили ужас и стыд. Я молилась, затаив дыхание.
Сначала я услышала ее тихий смех, шепот и шелест свадебного наряда, звон браслетов на ногах и руках – казалось, что она зашла в дом, пританцовывая. Я уткнулась носом в душную шерсть ковра и притаилась, мечтая об одном – как бы вышмыгнуть за дверь.
Шелест и смех усилились. Легкие шаги послышались совсем рядом, и через мгновение Суо оказалась у меня, за ковром. Глаза и щеки ее пылали. "Я хочу пить", – крикнула она в комнату и весело подмигнула мне. На ней была только одна рубашка, и я покраснела, почти теряя сознание. А Суо спокойно налила в бокалы вино и один подала мне. Я взяла его дрожащими пальцами. Наблюдала, как она припала губами к хрустальному свадебному бокалу, в котором играли красные язычки тусклого огонька из лампады. Словно завороженная, смотрела я на ее запрокинутое лицо, на белую длинную шею, переходящую в мраморную грудь…
Она была как богиня. Теперь я точно видела, как под рубашкой светилось ее тело!
Сделав несколько глотков, она исчезла с моих глаз, уже наверняка зная, что мой страх прошел. Он действительно прошел – осталось только ощущение причастности к чему-то величественному и единственному, что может быть прекрасным в этом мире – к этому свечению тела, к красоте и совершенству каждой линии. Я жадно припала глазом к щели между двумя коврами, стараясь запомнить все, чему безумная Рыжая Суо решила научить одноруких женщин нашего поселка.
Я видела, как она склонилась над мужчиной, накрывая его своими рыжими волосами, как нежно и в то же время уверенно не позволила ему подняться, как медленно сбросила с себя рубашку, на мгновение замерла над его лицом, давая разглядеть себя…
Я услышала, как из его уст вырываются странные звуки вперемежку с хрипами и всхлипами – и с трудом разобрала, что он… пытается произнести слова молитвы.
А Суо, тихо смеясь своим обольстительным смехом, продолжает медленный танец на его распластанном теле.
В свете лампады я увидела, как сжатая в кулак его рука рвала тонкую шелковую простынь. Второй рукой он точно так же сжимал ее тонкие пальцы. И эта разница между двумя жестами была будто доказательством того, что его раздирали противоречия.
Я забыла, сколько длилось то, что я назвала "танцем огня" – ведь только огонь способен завораживать взгляд и лишать ум чувства времени.
Очнулась только тогда, когда услышала клёкот, исходивший из его горла – он рыдал, отвернувшись от счастливого лица моей подруги. А она нежно и успокаивающе гладила его по спине, будто он был ребенком.
А потом произошло то, что видели все, кто остался гулять во дворе до утра. Но не догадывались, из-за чего это случилось.
Поняла это только я.
Да и то спустя много лет после того ужасного дня: он не мог простить ей такой откровенной любви. Ему достаточно было бы видеть ее шею или кончики пальцев на ноге, зачать "в сраме" дитя, чтобы потом больше никогда не побеспокоить мать семейства "низменными потребностями". Он был таким, как и все остальные. Он не нуждался в любви – хотел жить в браке, в семье, как положено.
Суо проиграла…
Опыт ее был пагубным – я никогда не воспользовалась им.
Лишь в памяти моей сохранился тот "танец огня" – самое красивое из всех зрелищ, которые мне когда-либо приходилось видеть. А еще… помню странный огонь внутри себя – одна невыносимая вспышка, которая больше никогда не повторилась…
…Самое ужасное из всего, о чем у меня теперь есть время подумать, – это мизинец моей собственной дочери. Успела ли она положить его в рот, когда рожала тебя, Алоуа?..
Так закончила свою историю моя старая бабушка.
…Теперь, вспоминая все это, я возвращаюсь к поселку. В дом мужа Грэхема Граха-младшего.
Я могла бы и не возвращаться! Никогда не возвращаться, ведь там, под асклепиасом, цветы которого даруют бессмертие, меня ждет и будет ждать сколько угодно долго чужак со странным именем. Я нашла его на берегу моря – без сознания. И выходила, будто родила его во второй раз.
Я могла бы и не возвращаться.
Потому что я навсегда оставила себя там, под асклепиасом, в роскоши того, что узнала. И о чем ни на миг не пожалею, стоя прикованной к позорному столбу перед зданием Комендатуры. Могла бы не возвращаться…
Но я возвращаюсь.
Сегодня я сорву с головы платок у столба на площади.
И скажу все, что должна сказать, чтобы женщины моей страны никогда не чувствовали себя однорукими…