Она посмотрела на него нежно, почти по-матерински: "злостному бунтовщику" и "опасному демократу" всего лишь двадцать шесть! И хотя он отпустил бороду и многое пережил, находясь за решеткой, все равно он для нее – мальчишка! Тот ангелоподобный троюродный братик Митя, каким она впервые увидела его в имении своей тети в Знаменском.
Он почти не изменился, только глаза ввалились, и эта борода совсем не подходит к молодому лицу…
А она?
Мария никогда не была красавицей. Но было в ней что-то невероятно привлекательное, что-то большее, чем красота. Высокая, статная, с тяжелой косой, которая, как нимб, опоясывала голову, она привлекала мужчин своей загадочной молчаливостью и умным взглядом глубоких карих глаз. Молчаливость и даже некоторая закомплексованность, которые бросались в глаза при первом знакомстве, были обманчивыми. Как моллюск, который хранит свою жемчужину, она раскрывалась только перед теми, кого сама считала достойными своего внимания. И тогда, по словам современников, "сияла ослепительным обаянием", превращалась в "яркую комету", которая освещала все вокруг.
Даже теперь, после стольких страданий и одиночества, озарила путь этого юного "властителя мыслей", вывезла на Рижское взморье, чтобы он набрался сил, отдохнул от своего непримиримого нигилизма, отошел душой и телом от ужасов Петропавловского каземата.
Ей и самой стоило прийти в себя после утраты любимого – Александра Пассека. Рана еще не зажила. Сейчас ей необходимо собраться с мыслями, отогреться в лучах балтийского солнца и попытаться начать новую жизнь. Она чувствовала, что Дмитрий еще не полностью занял место в ее душе, и пыталась сделать все возможное, чтобы он этого не заметил.
– Митя, бежим купаться! – ворвался в гостиную Богданчик и бесцеремонно уселся на колени Дмитрия.
– Не замерзнете? – спросила Мария, снова поймав себя на мысли, что смотрит на обоих одинаково – как на детей.
– Мамочка, это вчера было холодно! – лукаво сощурился Богданчик. – А сегодня – посмотри, какое солнышко! Ну же, Митя, айда!
Дмитрий вопросительно посмотрел на Марию.
Он знал, что минуты уединения ей необходимы, как воздух, и это порой огорчало – он хотел видеть "свою Мари" постоянно, сидеть с ней за одним письменным столом, называть богиней и… отчаянно ревновать к каждой строке! Даже теперь, когда эта женщина принадлежала ему, он готов подписаться под каждым словом, написанным для нее в те давние времена, когда они еще не были вместе: "…никакие мысли не посещают, и чувства одни и те же: жду тебя, желаю тебя. Жду и желаю – благодаря тебе – крепкого, хорошего и живого счастья. Милая моя, хорошая, Маша! Написав этот восклицание, я задумался с пером в руках. Не знаю, что хотел сказать, не умею ясно выразить то, о чем думаю. Но главный мотив все тот же: люби меня! Люби меня, а уж я тебя так люблю, и еще так буду любить, что тебе, конечно, не будет холодно и тоскливо жить на свете…"
– Что ж, идите, мои дорогие! – Мария Александровна едва сдержалась, чтобы не расцеловать их обоих. – Но возвращайтесь вовремя на обед!
Потом она долго смотрела, как они бежали на пляж – две хрупкие фигурки, два любимых мужчины, придающие смысл ее жизни.
Это было странно: она, уже известная писательница, которая всегда хотела независимости, боролась со всем миром – таким несправедливым и жестоким по отношению к слабым и обездоленным, сузила этот мир до такого вот крошечного островка счастья – простого и понятного, как утреннее прикосновение любимого.
Дмитрий с Богданчиком уже скрылись за соснами, и Мария отошла от окна.
Ровный розовый свет утра, свежесть морского ветерка и душевное спокойствие, когда не нужно думать о долгах и кредиторах, – все настраивало на рабочий лад.
Без работы она себя не мыслила. Так было всегда. И пусть кто-то попробует упрекнуть, что ее руки не знали труда!
А сколько же его было в жизни. Даже в детстве…
…Мария плохо помнила тот короткий период жизни, когда был жив отец и молодая мать светилась счастьем. Но история их любви поразила Марию на всю жизнь.
Молодой офицер Александр Вилинский влюбился в пятнадцатилетнюю Прасковью с первого взгляда, когда его Сибирский гренадерский полк стоял в поселке Екатерининское.
Молчаливая, нежная и, как ему показалось, "неземная" девочка, которая владела несколькими языками, хорошо играла на фортепиано, заставила круто изменить походную жизнь и осесть здесь, под Ельцом, обзавестись хозяйством, а впоследствии – тремя детьми. Отец умер, когда старшей Маричке было всего семь.
Мать, еще совсем юная, спустя два года вышла замуж во второй раз. О нерадивом помещике Дмитриеве ходила дурная слава: картежник, повеса и забияка, он пустил по ветру наследство первой умершей жены и полностью подчинил себе жизнь покорной Прасковьи.
Она не могла ссориться с мужем при детях. Но те в полной мере наслушались грубостей и насмотрелись отчаянных сцен ревности со стороны своего отчима.
Выход был один: отправить их куда подальше, разбросав, как котят, по родственникам.
Маша месяцами сидела то у своего дядюшки Николая Петровича в Нижнем Ворголе, то у троюродной тетки Варвары Дмитриевны в Знаменском.
А в двенадцать Маша Вилинская и вовсе лишилась домашнего очага: накопив кое-какие сбережения, мать отправила ее в пансион в Харьков.
Холодные высокие стены, утренняя муштра, наказание голодом, молитвы и бессмысленное хождение парами – что могло быть ужаснее для девочки, привыкшей жить на природе?
Подруг у нее не было, ведь ровесницы считали новенькую дикаркой.
У нее оказалась феноменальная память и незаурядные способности к языкам, что давало возможность не зубрить уроки вместе со всеми остальными, а предаваться мечтам и размышлениям.
А еще лучше – тайно пробираться в служебные помещения, где пели песни крепостные-горничные, где лилась живая народная речь…
Так, вместе с немецким и французским, Мария выучила и украинский.
В пансионе она провела долгих три года, а когда ей исполнилось пятнадцать, ее забрали к себе в Орел богатые родственники Мордвиновы. И бедная приживалка стала гувернанткой своих племянников – Кати и Коли.
Она до сих пор помнит их настойчивые просьбы спеть на ночь "о коне с серебряной гривой", о "девушке чернобровой, которая превратилась в тополь". А голос у нее был таким глубоким, таким насыщенным и красочным – совсем не похожим на голоса местных барышень…
– Мари, ты не уйдешь от нас? – тревожно спрашивала Катя, когда та крестила ее на ночь. – Тебе у нас хорошо? Мы же тебя не обижаем?
…Через много лет Екатерина Михайловна Мордвинова с удивлением узнает себя и свою юную гувернантку в повести известной писательницы Марко Вовчок "Живая душа".
Но тогда маленькая племянница не могла знать, как страдает душа "бонны" в стенах этого "дворянского гнезда". Как рвется на волю эта пятнадцатилетняя девочка, как избегает танцев и вышиваний, предпочитая "опасное общение" с сосланными в Орел "неблагонадежными личностями".
Но что это означало – "на волю"?
Для девушки в ее положении только одно – удачное замужество.
Отбоя от женихов у Мари не было. Тетя из кожи вон лезла, чтобы обеспечить племяннице достойное будущее – заказывала модные платья, вывозила на званые вечера. Стоило только показаться Мари на почтенной публике, как на следующий день дом Мордвинова кишел визитерами!
– Завтра приедет Ергольский, наденешь розовое платье! – командовала тетя. – И, прошу тебя, Мари, говори по-французски, будь с ним ласкова. Он свататься приедет! Хорошая партия для тебя. Ну, чего ты снова губы дуешь?
– Я хочу другой жизни, тетушка, – отвечала Мария, глядя на тетю так, что та невольно накладывала на лоб крестное знамение, – жизни настоящей, а не на словах! Чтобы не лежать камнем при дороге!
Тем вечером она наотрез отказала красавцу Ергольскому и, запершись в комнате, написала отчаянную записку сосланному этнографу Афанасию Васильевичу Марковичу: "Скажи скорее, что делать? Я не задумаюсь. Ради бога – быстрее!"
Афанасий Маркович…
Имела ли она право принять его любовь, его обожание, его страстное поклонение перед ней, еще совсем юной? Разве не видела расхождений в их устремлениях?
Афанасий, старше ее на двенадцать лет, мечтал о тихом семейном счастье, она же хотела независимости.
Конечно, она увлекалась его умом, его научными трудами и демократическими взглядами. Но разве этого достаточно для совместной жизни?
И все же – "Ради бога – скорее…"
Он примчался сразу. Этим же вечером Мария навсегда покинула имение своей тетки.
Вскоре Афанасий Васильевич должен был на целых три месяца оставить молодую невесту – отправлялся в научную экспедицию в Черниговскую и Полтавскую губернии, а Мария была вынуждена ждать жениха в имении своей другой тетки в Знаменском.
Здесь жизнь была такой же, как и в имении Мордвиновых.
Тетушка Варвара Дмитриевна сама занималась хозяйством, руководила засолкой огурцов, устраивала костюмированные балы и… не сводила глаз со своего любимца, сына Мити.
А шестилетний мальчишка – нежный и голубоглазый – все время крутился у Марии под ногами, надоедая вопросами о предстоящей свадьбе:
– А корона на голове у тебя будет? А белые лошади с каретой? Неужели, Мари, ты будешь целоваться – при всех?!
Кто из них мог знать, что через много лет тетушка будет писать отчаянные письма "ненавистной невестке": "Если ты не можешь любить его – хоть пожалей. Я у твоих ног, я тебя умоляю…"
…Мария еще раз посмотрела в окно: далеко на песчаном берегу виднелись две темные фигурки.
Ветер поднимал и опускал занавеску, и тогда морской пейзаж превращался в белизну чистого листа, призывал скорее сесть за стол.
А она почему-то все оттягивала этот момент. Фривольная статейка в газете вызвала бурю воспоминаний. Неужели она должна оправдываться? Всю жизнь оправдываться. Перед кем?
Видит Бог, она всегда была благодарна за все, что сделал для нее Афанасий. Но разве благодарность – то, чем можно жить, то, от чего волнуется сердце и заставляет петь, радоваться, совершать безумные поступки?
Она несознательно заставила мужа страдать.
Она этого не хотела, ведь никогда не скрывала, что вышла замуж, спасаясь от печальной участи многих женщин, в том числе и своей собственной матери.
Она никогда не врала.
…Пришло время обеда. На вечер назначена встреча с известной эстонской поэтессой Лидией Койдула, а днем – визит к издателю немецкого журнала "Ди Либелле" Эрнсту Платесу.
Мария уже была одета к обеду как и всегда с элегантной сдержанностью: черное платье, гладко зачесанные волосы и никаких духов! С нетерпением выглядывала на тропе своих купальщиков.
Наконец из-за сосен выскочил Богданчик. Он бежал так быстро, что даже издалека было видно, как пылает его лицо. Увидев мать, он что-то крикнул, но ветер отшвырнул его голос в сторону моря.
Когда сын подбежал ближе, Мария услышала невероятное:
– Мама, мама, Митя утонул!
Все, что было потом, помнит, как во сне: бессмысленная беготня по пустому пляжу, толпа людей, ожидание рыбаков, которые отправились на лодке в поисках погибшего…
Потом – ходатайство в Министерство внутренних дел с просьбой дать разрешение на вывоз тела в Петербург.
Там, на следующий день после трагедии, поднялась буря сплетен.
"Эта отвратительная игра в кошки-мышки, – писал сотрудник "Дела" Шеллер-Михайлов, – закончилась тем, что человек утонул в месте, где мель тянется на версту; что этого человека потащили для оказания помощи в Ригу. Она бы еще в Петербург повезла его! И теперь ЭТА БАБА никому ни о чем не дает знать, не отвечает на телеграммы и бог знает, что делает…"
Петербург гудел…
Слухи о смерти молодого Писарева ширились. Обезумевшая от горя Варвара Дмитриевна посылала телеграммы всем рижским знакомым, умоляя прояснить ситуацию: "Что с Митей? Семья в отчаянии".
А госпожа Вовчок молчала.
Она не могла отвечать на эти отчаянные призывы.
С каменным сердцем она ждала, пока на рижском заводе будет отлит свинцовый гроб. Потом, втайне от матросов и пассажиров, договаривалась с капитаном, что его погрузят на корабль в большом деревянном ящике, ведь гроб на корабле считался плохой приметой.
А потом начала собираться в дорогу.
Как всегда, выглядела безупречно: закрытое черное платье, траурная накидка, высокий, наглухо застегнутый воротник. Когда корабль отчалил от берега, закрылась в каюте и легла на койку, не раздеваясь. Ничто не могло вывести ее из оцепенения – ни качка, ни настойчивый стук официанта, ни музыка на палубе, ни слезы сына.
Ночью поднялась буря, молнии освещали каюту, огромные волны стучали в иллюминатор, словно кто-то швырял в стекло комки земли. Марии показалось, что корабль пойдет ко дну – туда, где Дмитрий оставил свой последний вздох.
Она даже порадовалась этой мысли. В этот момент надо быть ближе к любимому – и она спустилась в трюм. А там уже бушевала возмущенная толпа: от качки крышка с ящика съехала и все увидели, что везут гроб!
– Гроб на корабле! – в ужасе кричали матросы. – За борт его!
Мария ворвалась внутрь:
– Ни с места! Иначе я сама брошусь в воду!
В ее глазах было столько решимости, что матросы отступили.
Потрясение этой ночи наконец вывело ее из ступора.
Она стала появляться на палубе, подолгу стояла, вглядываясь в бескрайние морские просторы.
– Это же Мария Маркович, известная под псевдонимом Марко Вовчок… – шептала публика, проходя мимо одинокой фигуры.
– Да, да, это та самая эксцентричная эмансипе, последовательница Жорж Санд…
– Смотри, сынок, вот мадам, которая перевела историю о таинственном острове мсье Жюля Верна…
– А почему она плачет?..
"Не рыдай так безумно над ним – хорошо умереть молодым" – это ей, Марии, посвятил свое стихотворение Некрасов.
Жизнь складывалась так, что многократно ей приходилось все начинать сначала. С белого листа. С первой строки, написанной торопливым почерком: "Ради бога – скорее…"
…Она всегда спешила жить.
После свадьбы с Марковичем была поглощена этнографической работой мужа, вместе с ним ездила по селам, записывала песни и легенды, разговаривала с простым людом – главным образом, с крепостными женщинами, в совершенстве выучила украинский язык, начала записывать то, что видела и слышала вокруг.
Первый ребенок – девочка, которую назвали Лелей, умерла, не прожив и нескольких недель, через год на свет появился Богдан. Денег катастрофически не хватало. Семья, увлеченная общим делом, постоянно переезжала с места на место, из одного села в другое.
Жили в нищете, снимали дешевые квартиры, постоянно закладывали и перезакладывали вещи.
Но это были счастливые дни – в каждом городе семья Марковичей находила единомышленников. И порой жили настоящей коммуной: деньги держали в общей кассе, мужчины по очереди возились с детьми, женщины – стряпали. И, конечно, были нескончаемые разговоры до утра – об устройстве вселенной, о справедливости, о роли интеллигенции.
А потом она решилась отправить в редакцию свои первые пробы пера…
…Летом 1856-го известный писатель и издатель Кулиш сделал запись в своем дневнике: "В числе материалов, предоставленных мне, некто под именем Марко Вовчок прислал одну тетрадь. Просмотрев ее мимоходом, отложил до лучших времен… Тетрадь лежит у меня на столе неделю, вторую. Наконец я взялся за нее. Читаю и глазам своим не верю: у меня в руках чистое, непорочное, полное свежести художественное произведение… Пишу автору, спрашиваю, что это за повести, кем они написаны. Мне отвечают, мол, живя долго в народе, любя его более чем любое другое общество, автор насмотрелся на все, что происходит в наших селах, наслушался всяких народных рассказов, и это стало основой произведений. Автор работал как этнограф, но этнограф оказался поэтом…"
Позже, до безумия увлеченный писательницей, Кулиш утверждал, что псевдоним Марии Маркович – Марко Вовчок – придумал именно он за ее молчаливость и диковатый нрав.
Кулиш стал ее первым издателем и редактором. Правда "мэтр" долго не догадывался, что под мужским именем скрывается двадцатилетняя женщина, которую он будет любить долго, страстно и… безнадежно.
В конце 50-х молодая писательница достигла апогея своей литературной славы – ее знали не только в Украине.
Из Петербурга сам Тарас Шевченко послал ей в подарок "от общества" золотой браслет. И она начала рваться в Северную столицу, утомленная нелюбовью к мужу, безденежьем, выбиванием гонораров и долгами.
Петербург…
В этом городе Мария прославилась не только как писательница. Здесь вокруг нее кипели такие страсти, что светские львицы, привычные к романам и флиртам, остерегались знакомить с ней своих мужей.
"Шевченко оживлялся при ней, Кулиш и Костомаров сильно увлеклись ею, даже Тургенев, несмотря на свою роковую страсть к Виардо, был поражен и, судя по его письмам, испытывал чувства для него необычные…" – так писал о том периоде жизни своей матери сын Богдан.
Именно в Петербурге отчетливо проявилась вся страстная натура и… была сделана первая ошибка, имя которой – Пантелеймон Кулиш.
Все окололитературное общество распределилось на два лагеря.
– Кулиш сделался невыносимым, – возмущались одни, – бросил жену, бесится, угрожает самоубийством. Каждому встречному рассказывает о своих отношениях с молодой писательницей!
– Так ее затравил, что бедняжка готова бежать куда глаза глядят… – сочувствовали другие.
– Но не она ли сама подливает масла в огонь? – улыбались их оппоненты.
А двадцатишестилетняя писательница страдала от болезненной страсти своего издателя, понимая, что и на этот раз любовь обошла ее стороной…
Равнодушно она читала отчаянные письма и не бросала их в огонь только потому, что это были письма "исторической личности": "В вашей душе холод. Довольно мне терзаться безумным желанием к женщине, которая неспособна любить горячо…"
Спасаясь от рокового преследования, Мария приняла предложение Ивана Тургенева отправиться с ним в путешествие по Европе, сначала в Берлин, потом – в Дрезден и конечно же – в Париж.
Афанасий Маркович, который, по словам современников, превратился в "диванно-халатное" существо, остался дома.
И вот – поезда, пересадки, дилижансы, ветер в лицо, короткие остановки в гостиницах и… "длинные задушевные беседы" с выдающимся писателем современности – Иваном Сергеевичем Тургеневым…
Первое знакомство с "такой себе Вовчок" не произвело на него особого впечатления.
Она показалась ему некрасивой, но милой, довольно закомплексованной особой, слишком молчаливой и застенчивой.
Знал ли этот обремененный жизненным опытом, отравленный многолетней страстью к итальянской певице писатель, что спустя некоторое время напишет этой "такой себе Волчок" следующие строки: "То, что я вам предан – бесспорно. Но кроме этого, во мне другое, довольно странное чувство, которое порой заставляет меня желать вас – при себе. Как тогда, в моей маленькой парижской комнате – помните? Вы – удивительное существо. Постичь вас довольно трудно…"
А она, не без кокетства, ответит: "Почему же вам не верить, что я вам предана, если это правда? Вы для меня лучше многих других. Но, очевидно, я не за то люблю вас, ведь были времена, когда вы казались мне худшим. Хотя я и тогда вас так же любила…"