Далеко, среди неведомых бурь и туманов, тонули корабли, рушились мачты, хрустели палубы, и обломки прибивались к голому гранитному берегу. Зампред перешагивал серебряные кругляки, ломаные бортовины, обрубки килей. Только хрустела под его грубыми зэковскими сапогами галька. Казалось, он все это знает, предвидит. Все входило в извечную ошибку природы, в извечный заговор, где все обречены на крушение.
- Еще есть советники, отвратительные старцы из "Золоченой гостиной"... Плетут свою сеть, вьют золоченую нить... Заговор в их руках. Первый вас обнадежит, толкнет на деяние, выдаст Второму, и вас уничтожат... Но Второй отодвинет Первого, перехватит структуры и сам станет Первым... В этом игра, рокировка... Вы должны отказаться от заговора, переждать и осмыслить ситуацию... Уклониться от удара "оргоружия"... В этом спасение!..
Они вместе шли вдоль студеного моря. Их бушлаты касались, шуршали. Их зэковские сапоги колотились о камни. И путь у них был один, и судьба едина. Недвижное, немигающее Око смотрело на них с небес. На то, как идут они вместе среди полярных брызг и туманов. Впереди, на отмели, лежала доска, бело-серебряная, отшлифованная водой и песком, жесткой шершавой галькой. Пропитанная солью, она излучала сияние, словно длинный серебряный слиток.
Остановились у доски и присели. Зампред осторожно погладил доску.
- Я все это знаю, - рука Зампреда гладила серебряные сучки и волокна. - Президент со мной говорил. Он уезжает в отпуск, в Крым. Он сказал, что время всеобщих отпусков - самое удобное время. Прямо ничего не сказал - одними глазами, одним движением бровей. Я знаю это движение. Он дал понять, что можно действовать. Он как бы устраняется, поручает все нам. А потом вернется и возьмет управление. Полагаю, это разумно...
- Не верьте!.. Обман!.. Вас выталкивают, чтобы вы себя обнаружили, и вас отсекут!.. Так было в Баку и Тбилиси!.. В Риге и Вильнюсе!.. В Германии и Польше!.. Он всех подставлял под секиру!.. Здесь - тот же мерзкий прием!.. Вы не были в отпуске, уезжайте!.. Прочь из Москвы!.. Вы не должны отдать себя на заклание!..
Зампред осторожно трогал доску, словно нащупывал в ней незримые рубцы и затесы, прощальные слова моряков, их имена, адреса, молитвы. Доска была как серебряная скрижаль, на которой был вырублен Символ Веры, добытый в бурях, смертях и крушениях. Живые, они читали приплывшие к ним из моря слова.
- Я не могу это сделать. Не могу отойти в сторону. Я уже не один, связан обязательствами. Другого момента не будет. Идеалы, которые я проповедовал, нуждаются в личном поступке. Я о многом догадываюсь, многое знаю. Быть может, будет крушение, личная смерть. Однажды в каком-то журнале я прочитал притчу об Анике-воине...
- Какая притча? Какой Аника?
- Был такой Аника, храбрый рыцарь. Много воевал, покорял города, царства. Царьград, Иерусалим, везде победитель. Раз шел по тропе, и навстречу ему Смерть. Поставила поперек тропы косу и говорит: "Не ходи, Аника, куда идешь. Не прыгай через косу, а то умрешь". Аника знал, что Смерть пришла за ним, но был рыцарь и витязь. Прыгнул и умер. Вот такая притча про Анику-воина. Глупо он поступил или нет? Зря прыгнул, если знал, что умрет? Подвиг, - это когда знаешь, что умрешь, но все-таки действуешь. Это и есть один на всю жизнь поступок...
Он гладил доску. На ней, бело-серебряной, были вырублены письмена про Анику. Притча о смерти и подвиге. Она долго плавала в море, пока не отыскала Зампреда.
Белосельцев видел обреченного человека, чей ум и воля были устремлены к погибели. Доска разбитого корабля питала его своим мертвенным светом. Влекла в ледяные глубины, куда всех их смывало с огромным, уже завершенным временем, обреченным царством, где все они завершали свой век.
И, не желая погибели, стремясь спасти Зампреда от ледяной пучины, Белосельцев толкнул доску, сдвинул ее с камней, пихнул в море, и она тяжело поплыла, подымая бурун, удаляясь сквозь волны от берега.
― Нет никакого Аники!.. Лубочная притча!.. Близится крах государства... Существует глобальный проект... Работает "оргоружие"... Слом геополитической машины, передел мира... Речь идет не о партии, не о строе, не о формах правления... Партию рассеют как пыль, армию разотрут в порошок, оборонную промышленность - в дым!.. Фундаментальную науку - в песок!.. Интеллигенцию - кого уничтожат, кого - на вывоз, на рынки!.. Культуру - на продажу!.. Голодный мор для народа, который обречен на истребление в этнических концлагерях!.. Для этого рассорят славян!.. Распря Украины с Россией!.. Русских развернут против тюрок, православие против ислама!.. Будет бойня от Днестра до Терека!.. Но не в этом конечная цель!.. На наших пространствах, на шестой части суши замышляется громадная стройка, еще одна Вавилонская башня!.. Здесь будет создаваться новый социум, новая организация, новая религия!.. В разгромленную, обескровленную, лишенную сопротивления страну будет трансплантирован новый ген человечества!.. Он уже выведен, запаян в реторту, хранится в сейфах "Рэнд корпорейшн"!.. Будет перенесен в Россию, и здесь его станут взращивать!.. В защитной оболочке, в искусственно синтезированной матке будет взращиваться новый мировой порядок, новая ориентация мира!.. Не на Христа, не на Ленина, а на абсолютное Зло!.. Оно станет божеством!.. Новое жречество, новый жестокий космизм, ослепительный культ Мирового Зла воцарится там, где когда-то были мы!.. На месте Храма на Нерли, Днепрогэса, космодрома Байконур!.. Вот что решится на днях!.. И только от вас, последних государственников, будет зависеть судьба человечества!.. Вы должны сконцентрироваться, собрать и приблизить экспертов, обратиться к народу!.. Мы сделаем проработки, вскроем глобальный проект, обратимся к Китаю и Индии, к арабским странам!.. Еще есть шанс!.. Он - в вас!.. Только вы можете спасти государство!..
Белосельцев кричал. Его крик уносился ветром, рассеивался над ледяным океаном, над каменной тундрой, улетал с земли вместе с последним теплом. Доска с письменами медленно возвращалась обратно, прибивалась к камням. Льдистый, мертвенный свет играл на лице Зампреда. Он молчал, не слушал Белосельцева. Его пальцы снова гладили мокрую доску, искали на ней письмена. В море, среди волн, черное, стеклянно-блестящее, похожее на подводную лодку, всплывало огромное ухо. Слушало крик Белосельцева.
Часть третья. ГИБЕЛЬ КРАСНЫХ БОГОВ
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
В самолете по дороге в Москву, среди рева турбин, металлического трепета, блуждающего ленивого солнца Белосельцеву приснился сон. Будто он присутствует на концерте танцевального ансамбля Игоря Моисеева. Маэстро, в атласном трико, с обтянутыми мускулистыми ляжками, лысый, сухой, выносится на сцену. Вертится волчком, встает на пуанты, стремительный, блистательный. Вслед за ним выплывают русские девушки в кокошниках, сарафанах, с длинными косами. Струятся, как по воде, волнуя подолы, обращая в зал молодые свежие лица. Но на лицах - не улыбка, не милые ямочки, а неутешное горе, слезы, рыдания. Следом грузинские танцоры, лихие, стремительные, плещут рукавами, трясут папахами, вонзают в пол заостренные сапоги. Но вместо яростных кликов, молодецких сверкающих взоров - слезы, умоляющие взгляды, неутешная тоска и печаль. Узбекские танцовщицы, в радужных шелках, с чувственными животами, под грохот гулкого бубна, под рев воздетых труб, плещут браслетами, трясут монистами. Но вместо кокетливых подмигиваний и пленительных восточных улыбок, - плач, стенания, неудержимые слезы. И все, кто ни выходит на сцену, - украинские усачи в шитых рубахах, выделывающие лихой гопак, белорусы в шароварах, танцующие под жалейки и дудки, киргизы в остроконечных шляпах из тонкой шерсти, - стенают и плачут, протягивают руки в одну сторону; кого-то умоляют, упрашивают. От них по пыльной дороге удаляется танковая колонна. Видна корма последнего танка, захлестанный буксирный трос, синяя гарь из двигателя. Белосельцев бежит за танком среди тюбетеек, папах и кокошников. Из танкового люка в ребристом шлеме появляется танкист с пыльным усталым лицом. Что-то говорит, нажимая тангенту. Белосельцев узнает в нем полковника Птицу, которому Главком подарил часы. Полковник говорит из люка: "Армия уходит от вас. Вы не оправдали доверие армии".
Белосельцев проснулся. Турбина сбросила обороты. Самолет шел на снижение. Стакан с нарзаном дребезжал в металлическом кольце.
С аэродрома одна за другой стремительно уносились "Волги" с властными пассажирами, каждый из которых начинал нажимать кнопки радиотелефонов, связываясь с министерствами, штабами, отделами ЦК, узнавая новости, возвещая о своем появлении. Белосельцев, храня тревогу странного сна, молча смотрел, как приближается белый город. Словно вдали его поджидала толпа санитаров в белых халатах. Сошел на Пушкинской площади, отпуская серебристую, освободившуюся от него машину.
Площадь поразила его неузнаваемым видом. Пустая, без машин, с голым жарким асфальтом, окруженная милицией, с одиноким бронзовым Пушкиным, вокруг которого воздух дрожал металлическим блеском, словно пропитанный грозовым электричеством.
У края тротуара стоял неряшливый голубоглазый толстяк в спортивных штанах с огромным животом, он ел сочный помидор, вгрызаясь в него лошадиными зубами.
- Что происходит? - спросил у него Белосельцев.
- Народ хотит гражданскую войну учинить. Две демонстрации одна на другую прут. Коммунисты с демократами хочут морды друг другу побить. Крови дурной в народе скопилось, вот что, - и он сочно хлюпнул помидором, выдавив себе на живот красную гущу.
Белосельцев всматривался в улицу Горького, в оба ее конца, - вверх, к площади Маяковского, и вниз, к Манежу. В обоих концах что-то дымилось, туманилось, чадно дышало, металлическое, едкое, словно испарялась кислота, разъедая фасады зданий, фонарные столы, троллейбусные провода. В воздухе пахло железной гарью, как в жерле вулкана, и в горле начинало першить.
Белосельцев двинулся вверх, к "Маяковке", просочившись сквозь цепь солдат, - белесые сдвинутые щиты, зеленые каски, черные гуттаперчевые дубинки. Солдаты нервничали, щурили липкие от пота глаза, звякали щитами, похожими на алюминиевые черепа. Медленно катила милицейская "Волга" с фиолетовой вспышкой, будто в чьей- то руке, окруженный лиловым туманом, ошалело мигал вырванный глаз. Белосельцев торопился навстречу туманному месиву, которое медленно надвигалось, закупорив улицу. Словно поршень, выдавливало перед собой плотный сгусток энергии.
Что-то отделилось от общей массы. Стало быстро приближаться. Превратилось в огромного горбатого зайца, который отталкивался от асфальта одновременно двумя задними лапами, скрючив у груди передние, недоразвитые. Пугливыми скачками пронесся мимо магазина "Спорт", оборачивая назад испуганную голову с прижатыми ушами, и Белосельцев с изумлением узнал Академика. Его мучительную улыбку страдающего дегенерата, водянистые, исполненные ужаса глаза, которые искали источник постоянного, неустранимого при жизни страдания. Этот источник не замедлил себя обнаружить. Второй заяц, еще более горбатый, чем первый, с линялым истертым мехом на сильных бедрах, проскакал вдогон Академику. Это была его неутомимая преследовательница, неотступная попечительница, его нежная и властная супруга. В ее заячьих губах дымилась тонкая сигарета с отлетающим синим дымком. В маленьких лапках блестела золотая зажигалка. Она вынула на бегу сигарету: "Андрей, не столь быстро, пожалуйста. Тебе Чазов запретил резкие движения!" И оба, цокая когтями по проезжей части, ускакали, - то ли зайцы подмосковных лесов, то ли кенгуру из далекой Австралии.
Из неразличимого, шевелящегося множества, из туманной мглы, как если бы горели в Шатуре торфяники, возникла белая ослица. Маленькая, тонконогая, с тощими боками, она шла прямо по осевой линии, так что казалось, эта белая линия наносится самой ослицей, вытекает из нее, застывая на голубоватом асфальте. Верхом, тяжелый и грузный, в черном смокинге и галстуке-бабочке, ехал известный киргизский писатель, назначенный недавно послом в Люксембург. В одной руке он держал глиняную миску с кумысом, а в другой нарядный плакатик с надписью: "Европа - наш общий дом". Иногда он наклонялся и поил ослицу кумысом, и тогда разделительная линия становилось белее, а ослица благодарно целовала писателю руку и просила: "Возьми меня в Европу, Чингиз. Я мечтаю увидеть Париж". Они исчезли у Концертного зала имени Чайковского, и Белосельцеву показалось, что время вдруг остановилось, и этот проживаемый им длинный день длится дольше века.
Улица недолго оставалась пустой. На ней возникло нечто непомерно высокое, колеблемое, усыпанное множеством разноцветных огоньков. На ходулях, ловко балансируя, возвышаясь до уровня уличных фонарей, передвигался известный священник, лидер демократических сил. В черной развевающейся рясе, с грозным клином бороды, колючими бровями, маленькими рожками, торчащими из густой шевелюры. Все подмечающие глазки яростно зыркали по сторонам. От сильных движений крест на груди качался, опрокинутый вершиной вниз. Ходули были обвиты гирляндами мигающих фонариков, два рубиновых мерцающих огонька украшали рожки. Священник, поровнявшись с кафе, из которого выглядывали хорошенькие официантки, откашлялся и, глядя на них сверху вниз, запел: "Смелей, православные, в ногу, духом окрепнем в борьбе! В царство свободу дорогу грудью проложим себе..." Удалялся, стараясь не задеть проводов. Достиг перегораживающей цепи солдат, перешагнул через них и скрылся в неразличимом тумане.
Дама на тротуаре, с измученным голубоватым лицом, надеясь на понимание Белосельцева, произнесла:
― Он один искупает все наше богоотступное духовенство. На проповедях он просто неотразим...
Между тем, то, что казалось слипшейся, бесформенной массой, явило себя в виде слитной колонны, запрудившей улицу. Колонна мерно наступала, как лава, съедая пустое пространство, клокотала, бурлила, издавала гулы, источала запахи раскаленной окалины, гнала перед собой вал плотного, сжатого воздуха.
Передняя шеренга держала длинное, перегораживающее улицу красно-бело-голубое полотнище. Сверху в него вцепилось множество рук. Из-под него выступало множество шагающих башмаков. Над ним склонилось множество единых в своем порыве и неотступном стремлении лиц. Все это были лица еврейской национальности. Они двигались слитно, повинуясь древней воле, управляемые невидимым жезлом, словно были ведомы Иисусом Навином. Стремились в обетованную землю, сквозь войны и революции, исторические эпохи и эры, покоряя народы и царства, останавливая в небесах солнце. Разом раскрывали дышащие рты, высовывали красные языки, с силой восклицали: "Виват, Россия!" И казалось, над полотнищем пробегает волной прозрачный голубоватый огонь. Белосельцев ощутил на лице обжигающий жар, от которого задымились ресницы и брови. Рядом на тротуар упал опаленный воробей.
Следом, окруженные священной пустотой, шли трое юношей, которых Белосельцев видел на магическом вечере в Останкино. Заколдованные, глядя поверх толпы восторженными глазами, стройные, истовые, они шли на высоких каблуках, чуть подрумяненные, с наведенными бровями, с серьгами в ушах, уже ведая о своей доле жертвенных агнцев, отделенные от прочей толпы божественным предназначением, казалось, они идут в бессмертие, лучшие из смертных, воины, герои, святые. Тут же четыре черных полуобнаженных эфиопа поддерживали носилки, на которых помещался зашитый жрец, в той же позе, в какой запомнил его Белосельцев во время ритуального действа. Он являл собой сплетенный безголовый клубок мышц, который был нарядно раскрашен, как раскрашивают на производстве электрические трубы и кабели, в зависимости от назначения, каждый в свой цвет. Священная группа проследовала под звуки невидимой флейты. Бабуся в платочке, глядя на них с тротуара, вздохнула:
― Не всякому дадено...
Далее двигались демонстранты в полосатых тюремных робах и стеганых ватниках, держа транспарант общества "Мемориал". Измученные в лагерях, испитые на пересылках и тюрьмах, они влекли на себе огромную гранитную глыбу с надписью: "Соловецкий камень". Надрывались, падали. Врачи тут же оказывали им первую медицинскую помощь. Некоторых увозили в больницу. Но оставшиеся продолжали нести эту непомерную многотонную глыбу, напоминавшую о зверствах сталинизма.
Бесконечными вереницами, по нескончаемым дорогам, окруженные жестокими краснозвездными конвоирами, шли насильственно переселенные народы. Они то и дело подымали вверх кульки, в которых хранилась родная земля. Чеченские профессора и народные артисты СССР вели священный хоровод зикр. Калмыки с неиздаваемым подпольным поэтом Давидом Кугультиновым во главе читали стихи Пушкина про "друга степей". Немцы Поволжья грозно выкликали: "Вольга, Вольга, мутер Вольга!.." - и требовали переводчика.
Обнявшись, с горящими свечами, шли прибалты, требуя отделения от СССР. Несли портреты прибалтийских героев, служивших в войсках СС и убитых советскими оккупантами. Композитор Паулс играл на фортепьяно "Блюз свободы". Лайма Вайкуле изображала бедрами вертолет, словно она шла по Пикадили, невпопад переходила на красный свет, приседала в самых неподходящих уголках Вестминстерского аббатства, хватала с прилавков нарядные вещички, забыв заплатить, словом, "делала все не так". В их толпе шествовал какой-то экзальтированный русский мужик в мокрых штанах, выкрикивая: "За нашу и вашу свободу!"
Колонна колыхалась, волна за волной, бесконечная, неотвратимая как возмездие. От ее жаркого шествия плавился и пузырился асфальт. Замыкались и трещали троллейбусные провода, роняя ядовитые зеленые искры. Из окна правительственного учреждения вывалилась кадка с пальмой, разбилась о тротуар, и известный экологист, с фруктовой фамилией, выскочил из колонны, подхватил тропическое дерево с криком: "Не позволим загубить родную природу!"
Белосельцев считал и не мог счесть врагов. Их армия была неисчислима. Их обвинения строю были страшны и беспощадны. Фантазия, с какой они агитировали стоящий вдоль тротуаров народ, была неистощима.
Теперь демонстранты прибегли к емкому языку аллегорий. Манифестанты в длинных балахонах разом задирали их выше головы, показывая обтянутые белой тканью животы. И это означало: "Белые пятна истории". Затем они поворачивались вспять, опять задирали балахоны, открывая ягодицы, задрапированные черной материей. И это означало: "Черные дыры эпохи".
За ними следовали калеки с вывернутыми бедрами, кривыми шеями, отвратительными горбами, раздутыми от подагры ногами. Они опирались на костыли и суковатые палки, корчились, волочили свои жалкие больные тела. На каждом висел плакат: "Советская промышленность", "Советское сельское хозяйство", "Советское образование", "Советский уровень жизни". Какой-то сердобольный мальчуган покинул тротуар, подбежал к калекам и сунул им денежку, которую жадно схватила рука из-под плакатика: "Советская наука".
Пронесли на головах огромную, как кит, склеенную из бумаги и фанеры виолончель, на которой было начертано: "Ростропович с нами". Медленно проезжал грузовик с откинутыми бортами. На нем стояла виселица, и в ней болталось чучело с надписью "Коммунизм". На задних лапах шел башкастый косматый медведь в цепях, неся пустую миску, на которой было написано: "Дайте есть русскому медведю".