- Так вот, дорогой мой Федор Григорьевич, - сказал Кулагин, видимо завершая начатый до появления Крупиной разговор. - Решаясь на опасное вмешательство, каким является раскрытие грудной клетки на операционном столе, необходимо обеспечить управление хотя бы основными функциями организма. Я понимаю, в наше время уже не только оперируют на сердце, а делают попытки и пересаживать сердца, - он жестом остановил пытавшегося вставить слово Горохова. - Я понимаю и то, что вы вложили в эту проблему уже много труда. Но не слишком ли дорогой ценой вы хотите проверить себя?
"Оказывается, они тут не только курили, - подумала Крупина. - Горохов весь как лезвие…"
- Сергей Сергеевич! - сморщив лоб, почти перебил Кулагина Горохов. - Почему вы намерены выписать Чижову?
Но Кулагина нельзя было перебить, если он этого не хотел. Он только чуть повысил голос.
- Опасность и осложнения подстерегают и пациента и врача. Вы, конечно, обратили внимание, что́ пишут наши и зарубежные боги. Кстати, не забудьте мне потом сказать, о чем статья, которую переводит Тамара Савельевна, потому что я могу забыть об этом в суете. Так вот, у богов буквально через каждые пять фраз встречаются такие обороты: "стало возможным", "стало доступным", "по-видимому". Но надо уметь читать и подтекст. Результаты еще явно далеки от желаемого. И не всегда игра стоит свеч. У нас не много смелых людей, опубликовавших стопроцентную правду о своих исследованиях. Почти у каждого есть запретная зона, куда посторонних не принято впускать. Но, честное слово, не спешите наживать мрачный капитал ошибок. Успеете! Вас не занимал вопрос, почему многие люди страшатся операций? Казалось бы, даже пустяковой, ну, грыжи, например. А ведь, в сущности, боятся они потому, что хирург никогда не может дать стопроцентной гарантии. Напоминаю, что каждый четвертый удаленный при аппендиците отросток оказывается нормальным, иначе говоря, операция не была нужна. Так задумайтесь и над тем, как дорого платит общество за несовершенство наших знаний. И это в эру удивительных достижений, в эру антибиотиков! Я не должен вам говорить, что самая страшная драма и для врача и для пациента - смерть на операционном столе или вскоре после операции.
Горохов еще глубже ушел в свое кресло. Крупина смотрела на него, и модно узкие брюки его, и пестрый свитер, и ослепительно белый воротник нейлоновой сорочки - все это почему-то немного раздражало, - как-то несерьезно для врача. Пусть из-под халата этот яркий свитер и не виден, тем более что Горохов всегда носит халаты с глухой застежкой на спине, а все равно несерьезно, это же клиника, а не парк культуры.
Но сквозь это неосознанное и неоправданное раздражение отчетливо пробивалось иное чувство: ей было жаль Горохова. Она слушала Кулагина с безотчетным доверием, - и действительно, чему тут не верить? Но все-таки ей было жаль Горохова - взрослого человека с лицом мальчика и неожиданно морщинистым, усталым лбом.
- Простите! Секундочку! - снова прервал он Кулагина, но, пожалуй, не потому, что хотел возразить на последние его слова, а потому, что боялся утерять нить каких-то собственных мыслей. - Вот у вас, Сергей Сергеевич, бывали в жизни разочарования? Я имею в виду - в медицинской жизни, конечно, - уточнил он. - Во врачебной деятельности.
Кулагин пожал плечами:
- Как у всех! Но бывали и радости. Я не взвешивал.
- И вам никогда не казалось ужасным, что некоторые люди умирают раньше, чем будут приняты все средства для их спасения?
- К чему такие слова: ужасно, жалко, стыдно… Есть здравый смысл, рассудок…
- Но, к примеру, уж если на то пошло, разве мы искусственно не занижаем показания к операции у старых людей?
- Это не искусственно, а естественно, потому что риск значительно больший, чем надежда.
- Для кого риск? Для них или для нас?
- Но, Федор Григорьевич, возраст есть возраст! Уж это-то мне известно во всяком случае лучше, чем вам обоим, - улыбнулся профессор и снова щелкнул своим пистолетиком. - Когда бог создавал Адама и Еву, он, вероятно, и представить себе не мог, какими они станут в шестьдесят - семьдесят лет. А виноваты, выходит, врачи!
- Вы бы, наверно, геронтологией никогда не стали заниматься: возраст есть возраст! - хмуро заметил Горохов.
- А вы на меня не наскакивайте, как фокстерьер на мышь, - рассмеялся Кулагин. Он явно желал мирно закончить этот разговор.
Но Горохов не принял шутки. Морщины на лбу его не разошлись.
- И все-таки и стариков, и сердечников надо оперировать гораздо больше, чем мы это делаем. Их надо оперировать хотя бы вопреки плохой традиции, если уж не говорить о шансах на счастливый исход, а не рассуждать по Гоголю: кому суждено умереть - и так умрет. Вспомните Романенко! - продолжал Горохов. - Я и сейчас думаю, что в обычной городской больнице, где о его званиях и лауреатских медалях никто бы не знал, все могло бы обойтись благополучно.
- Вот видите! И вы тоже допускаете такие словечки, как "могло бы", - подчеркнул Кулагин. - И правильно. В нашей профессии дважды два не всегда четыре.
- Я и с себя не снимаю ответственности за смерть Романенко, - сказал Горохов, разглядывая носки своих мокасин. - Колдовали мы над ним, колдовали, кровь переливали, мощный консилиум, как говорится, на всякий случай созвали. Словом, оформили все наилучшим образом, Романенко к праотцам отправился по всей форме, комар носа не подточит. А дорога была каждая минута. Надо было не колдовать, не консультироваться, а просто немедленно действовать!
Кулагин подумал, покачал головой.
- Заблуждаетесь, Федор Григорьевич. Пример не удачен. Я совершенно убежден, что Романенко умер бы, не дождавшись конца операции. Моя совесть абсолютно чиста.
- Ну ладно. Пусть одна моя не чиста, - ядовито сказал Горохов, - но я хоть задумываюсь.
- Не обо всем, к сожалению, - не выдержала Тамара Савельевна, для которой важна была сейчас не суть спора, а, скорее, то, что у Сергея Сергеевича впереди трудный рабочий день, а Горохов, рассуждая об уважении к старости, забывает, что Кулагин в отцы ему годится, и явно преступает границы дозволенного.
- Извините, Тамара Савельевна, - обратился к Крупиной Горохов, будто именно ее мог задеть этим разговором. - Все это, конечно, не так просто решить. А сейчас я хочу все-таки напомнить, что Ольге Чижовой жизнь становится в тягость. Что будем делать?
- Но так или иначе она живет, рисковать ее жизнью мы не должны, - быстро ответил Кулагин. - Между прочим, основной профиль нашей клиники, как вам известно, Федор Григорьевич, - желудочная хирургия. Есть ли нам смысл отклоняться? Ваше увлечение сердечными операциями носит, простите, несколько сенсационный характер.
- Почему вы это говорите? - удивленно и обиженно спросил Горохов, и Тамаре Савельевне снова стало жаль Федора, потому что упрек в сенсационности не был справедлив.
- Да хотя бы потому, дорогой мой, что ведь и у вас тоже есть всего одно сердце! - насмешливо, но примирительно сказал Сергей Сергеевич. - Вы не подумайте, что я вообще против ваших поисков, нет! Я вполне понимаю, как вам не терпится полностью реализовать знания, полученные в Москве, но и нам и вам многое еще надо освоить. Я полагаю, что через год-два мы поймем друг друга.
- Вы хотите сказать, что я стану умнее и старше?
Кулагин снисходительно улыбнулся. Одним ртом. Глаза, оставались серьезными. Крупина видела, что он просто устал: разговор был трудным для обоих.
- Да нет, не в возрасте дело, - заметил профессор. - И уж во всяком случае не в уме. Вы, Федор Григорьевич, считаете меня заядлым консерватором, а себя, конечно, новатором, - схема весьма банальная! Но подумайте, голубчик мой, ведь в стране есть множество институтов, которые занимаются именно грудной хирургией. А мы готовим врачей-практиков, их надо обучать всему, с чем сталкивает жизнь, потому что восемьдесят процентов больных получают помощь в поликлиниках и лишь двадцать процентов обращаются в больницы.
Горохов отчетливо видел, что Сергей Сергеевич от конкретного спора перешел к общим рассуждениям, и потому решил вернуться к тому, что было для него сейчас единственно важным.
- В общем, так, Сергей Сергеевич, - вновь обратился он к профессору, - я хотел бы уточнить, действительно ли вы считаете, что наша клиника не должна заниматься сердечно-сосудистой хирургией? Или в принципе не возражаете, но имеете какие-то свои соображения на этот счет?
Кулагин повысил голос - он не любил такого тона, не терпел столь резкой постановки вопроса.
- Болезнь Чижовой - это все же жизнь, - сказал он. - И больная как-то приспособилась к этой жизни, привыкла к ней…
- Хороша привычка! - с горечью воскликнул Горохов. - Вы же отлично знаете, что консервативное лечение ей не поможет. Так не честнее ли было бы предупредить ее о риске и предложить операцию?
- Честность - это одно, но существует еще и другое понятие - осмотрительность. В молодости я и сам гонялся с ножом чуть не за каждым больным, однако у хирурга на первом месте должна быть мысль и лишь на последнем - нож. Таково мое убеждение.
- Конечно, это верно, - согласился Горохов, - но я имею в виду именно те случаи, когда мысль оказывается бессильной перед ножом. Вы же меня прекрасно понимаете, Сергей Сергеевич! Риск заложен даже в обычном перелете из Москвы, допустим, в Ленинград!
- Воистину тонкое наблюдение, - бесшумно постукивая карандашом по зеленому сукну стола, заметил Сергей Сергеевич. - Но я вынужден напомнить вам: мастерство и зрелость хирурга не в том, что он оперирует, а в том, что изыскивает возможность обойтись без операции.
Кулагин закурил, глубоко затянулся. Он глядел на Горохова пристально, но ни злости, ни даже раздражения не выражало его крупное, скульптурное лицо. И Тамара Савельевна была благодарна ему за это долготерпение. Право же, Горохову иной раз не хватает элементарного такта. А потом сам же казнится, - она это не раз замечала, да и сам он не скрывает этого.
- Сергей Сергеевич, - снова заговорил Горохов, но Крупина заметила, что от волнения он слегка заикается. - Я понимаю ваше беспокойство, но поверьте, что Чижова для меня вовсе не материал для диссертации. Честное слово, я не об этом думаю. То есть думаю, конечно, но…
- Слушайте, - прервал Кулагин, обращаясь теперь уже к Крупиной, - а что, если эту Чижову перевести в клинику Архипова? Я убежден, что он даже рад будет.
- Не знаю, Сергей Сергеевич, - сказала Крупина и добавила: - Может, Архипов и взял бы Чижову, но она-то сама спит и видит только вас. Ее сестра вас еще по фронту знает. Специально из Москвы привезла.
- Как фамилия сестры?
- Марчук.
Кулагин задумался, попыхивая папиросой и уже не следя за кольцами дыма, медленно уплывающими к высокому потолку. Потом, посмотрев все же им вслед, поймал себя на мысли: "Да, только в этих старинных зданиях и вспоминаешь, что в человеческом жилье важна не одна площадь, но и кубатура".
В дверь постучали. Кулагин улыбнулся вошедшему так, словно именно его и ждал. А может, он и в самом деле рад был сейчас кому угодно, лишь бы отделаться от Горохова.
Федор Григорьевич, разом сникший, осторожно держа двумя руками пепельницу, понес ее за дверь к стоявшей в коридоре фаянсовой урне, вернулся и снова сел в кресло.
- О, товарищ Невский! Здравствуйте, здравствуйте, товарищ генеральный секретарь комсомола! - сердечно пожимая руку юноши, говорил Кулагин. - Садитесь, садитесь, прошу вас. Нет, нет, вы нам нисколько не помешали, у нас разговор долгий. Вы насчет супруги? Не забыл. Отлично помню и уже все устроил. - Быстро написав крупным размашистым почерком несколько слов, он передал Невскому листок из блокнота с собственным грифом. - С этой запиской - завтра в роддом, часам к десяти. Понадобится - не стесняйтесь, заходите. Я все-таки сам муж и отец и хоть давно, но все это испытал! Мечтаете, конечно, о сыне? Всего хорошего! - Обняв смущенного секретаря за плечи, он сам проводил его до дверей и, смеясь, крикнул вдогонку: - На крестины не забудьте позвать!
Когда Кулагин повернулся к Крупиной и Горохову, он выглядел веселым, добродушным, ничуть не утомленным долгим разговором, который не впервые - теперь Крупиной это было ясно - вели они с Федором и который конечно же обоим стоил нервов.
А на Горохова сейчас было жалко смотреть. Он вынул было вконец отощавшую и измятую пачку "Беломора", но, взглянув на часы, не стал закуривать.
- Слушайте, новатор! - неожиданно весело обратился к нему Кулагин. - А больная-то ваша согласна? А?
Горохов снова воспрял. Прямо-таки на глазах у Крупиной возродился, как Феникс из пепла. И морщины на лбу разгладились, и вернулась молодость. Видно было, что он хотел ответить профессору нечто совершенно определенное, но почему-то споткнулся. А Крупина, вспомнив свой разговор с Чижовой, почти с облегчением сказала:
- Да ничего она не согласна! Она вашего обхода ждет, Сергей Сергеевич!
Кулагин захохотал - искренне, заливисто и даже красиво. Он вообще делал все красиво.
- Ну, уж вот этого, - подчеркнул он, - этого я от вас, Федор Григорьевич, не ждал, - сказал он, отсмеявшись. - Для беседы на абстрактные медико-этические темы вы могли бы выбрать и более подходящее время.
- Нет у вас подходящего времени, - сказал оправившийся от смущения Горохов и не слишком вежливо обратился к Крупиной: - А вы-то когда успели с Чижовой поговорить?
Кулагин немедленно отчитал его за это. Он не терпел грубости в своем присутствии, всех санитарок называл только по имени-отчеству.
- Бог с вами, Федор Григорьевич, мне просто неловко! Тамара Савельевна - женщина… Ну ладно, - добавил он примирительно, - пойдемте на обход, дети мои. - И стал шарить по карманам, проверяя, на месте ли очки. - Нас ждут, так сказать, обыкновенные случаи. Обыкновенные больные.
Кулагин вышел первым и стал быстро спускаться по лестнице. Руки его, как обычно при ходьбе, свободно свисали вдоль туловища.
Крупина пропустила Горохова вперед и сама заперла дверь профессорского кабинета. С чувством смутной вины перед Федором - ах, не следовало ей говорить о Чижовой! - она заглянула в его удлиненные глаза - коричневые, с оранжевыми точечками, как у птицы. А он, поймав этот взгляд, тихо сказал:
- Юнона! Телка! - И добавил: - Не обижайтесь, ваше партийное величество. Так Ромен Роллан называл свою Аннету Ривьер. А вы на нее чем-то смахиваете.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Ждали обхода больные. Ждали и волновались их родственники, любимые, друзья - те, кому они были дороги, и даже те, кому они уже не были дороги, потому что бывает и так, что, отправив в больницу давно и тяжко страдающего человека, близкие переводят дух, немного отдыхают от постоянных забот и треволнений и потому без всякой радости ожидают дня, когда больной вернется в семью и снова осложнит и без того не всегда легкий быт.
Обход…
Кому-то стало лучше, прибавились силы, человек чувствует это и с надеждой ждет разрешения профессора на выписку.
У другого, может быть, угрожающе полезла вверх кривая на температурном листке, висящем на спинке кровати, в ногах. Больной не встает, он не видит этой картонки с листком, но "ходячие" - иные от скуки, иные от неверно понимаемого чувства участия - читают этот листок вслух, и больной удивляется - как это врачи не догадываются убирать эти листки подальше? А с другой стороны, он рад: все же лучше знать о себе все.
Третьему часы на коридорной стене отстукивают последние минуты, отделяющие его от решения - будет операция или удастся обойтись без нее. Не дурного исхода операции он боится - редко найдешь пожилого человека, который не был бы знаком с хирургом. Он боится боли, и потому на его лице уже застыло сосредоточенное выражение, а в глазах - страдание.
Ждет обхода и тот, у кого операция уже позади. Его привезли на каталке, он проснулся, а боль не отступает, и он сносит ее молча, потому что от стона ему будет еще тяжелей и больнее. Он просто не может еще кричать или стонать, но ждет обхода.
Когда его везли на операцию, он заметил время и, очнувшись от наркоза в послеоперационной, заставил себя снова взглянуть на часы - сколько же времени продолжалась операция? Ему кажется, что все произошло слишком быстро. Значит, разрезали, увидели, что делать нечего, и снова зашили. О чем же скажут ему теперь лица врачей и скажут ли хоть о чем-то?
Однажды этот больной рассказал ассистенту профессора, молодому врачу Горохову, о своих подозрениях. Горохов сказал ему коротко: "Пожалейте свои нервы". Ох уж этот Горохов! Он скорее похож на какого-то пижона-физика из модного романа. Нынче физики в романах все такие молодые, спортивные, модно одетые, на курортах носят шорты, а зимой не надевают теплого белья…
Однажды этот больной здорово схватился с ассистентом Гороховым и от спора с ним так устал, что впервые заснул без снотворного. А потом ему стало немного лучше, но каждого обхода он все равно ждал с тревогой.
Но, быть может, с особым нетерпением поглядывала на часы Ольга Чижова. Она столько слышала о Кулагине от сестры, она так устала болеть и надеяться!.. Неужели и здесь ничего не выйдет?
Ночью она спала плохо. Украдкой, чтоб не видела няня или сестра, плакала, зная, что сердечным больным волнения и слезы опасны. "А что нам, собственно, не опасно? - спрашивала она себя. - Нам и сама-то жизнь противопоказана".
Всю ночь ее беспокоили чьи-то стоны, чье-то бессвязное бормотанье, чей-то громкий храп; несколько раз заходила полусонная сестра, торопливо включала свет, оглядывала койки. Ольга закрывала глаза. Сестра уходила.
Лишь под утро ей удалось немного забыться, но тут привезли сухую, маленькую женщину с переломом ноги. Новенькая никак не могла найти удобную позу, ей, вероятно, было больно, украдкой она покуривала, и от дыма у Ольги, кажется, усилились боли. Теперь она уже вовсе не могла уснуть.
Вообще-то она уже привыкла к теснящей боли в груди. Иногда по ночам становилось невмоготу, но она аккуратно, осторожно находила положение, при котором сердце почти успокаивалось и можно было подремать. Но со временем, с годами, усталость накапливалась, незаметно появилась раздражительность, угнетали мелочи и пустяки вроде скрипа половиц, громкого разговора соседей, запаха жареного лука из кухни.
Сестра! Последнее ее прибежище - сестра! Но даже ее заботы иной раз казались утомительными, а тревога в глазах, тревога, которую та тщательно старалась скрыть, пугала и преследовала. Надежда сменялась отчаянием. Ольга разучилась смеяться.
В конце концов она поняла, что превратилась в хроника. И не только сама поняла, а случайно услышала, как это слово шепотом сказал сестре врач: дверь оставалась неплотно прикрытой. Какое это страшное слово - "хроник"!
Сегодняшний разговор с Тамарой Крупиной в саду и растревожил, и чем-то все-таки обнадежил Ольгу. И не столько тем, что Тамара сказала, будто она, Ольга, почти не изменилась, сколько видом самой Тамары - такой молодой, сильной, цветущей… А ведь они ровесницы! Не может же быть, чтобы была такая разница! Может, напрасно Ольга думает о себе как о человеке, давно простившемся с молодостью? Или это страдание так ее состарило? Тамара очень внимательно, но спокойно слушала ее и говорила тоже спокойно. А ведь если бы она знала что-то плохое, это не могло бы хоть в глазах не проскользнуть.