Надо было еще "втянуться" в рабочую, самостоятельную жизнь. Вставать в шесть утра, без сонной раскачки приступать к работе, научиться распределять силы на весь день, и не сутулиться, как бы ни устал после смены. Надо было привыкнуть с полуслова, с полувзгляда понимать партнера по работе. Хотелось побыстрее стать "своим и надежным".
Многому нужно было научиться Петру у всех, от знаменитого мастера Титова до самого молодого, но уже опытного слесаря-судосборщика, крепкого парня Сани Сидорова, большого любителя пива и охоты на зайцев. И Петр решил не скрывать, не стесняться, когда чего-то не знал, не умел, - спрашивать у каждого, кто хоть чем-то может помочь ему. Все это особенно нравилось Титову: "Академик, я тобой пока доволен, - сказал он однажды. - Правильно поступаешь - нечего полтинник выдавать за рубль. Все должно быть по правде, а иначе мы такое в жизни наворотим - не расхлебаешь. Каждый должен понять, чего он стоит и какое ему место в общем деле, чтобы не валять дурака и не надрываться. Ты наш, ты свой, - я это чую".
Сидели они на старых ящиках и курили. Теплый ветер с Невы уносил легкий дым к высоким лесам, облепившим пузатую корму высоченного сухогруза. Еще немного, и взорвет он невскую воду, зароется в пене, а потом загрохочут якорные цепи, разрывая тонкие лини в клочья, и закачается готовенькое судно на спокойной воде под веселые крики всех, кто его создавал. Титов мог бы выставить перед собой целую флотилию. Он и Петру предложил этот славный путь создателя кораблей, он верил, что Петр сможет быть ему настоящей заменой. Но все вышло по-другому.
Петр все-таки поступил в университет. Титов был поражен переменой в жизни своего подопечного. На том же Месте, где мастер любил перекуривать не спеша, у самой Невской воды, в окружении досок и железяк, спросил он, что же произошло, зачем такой поворот в судьбе.
- Что, академик, хочешь быть умнее всех?
И Петру показалось, что человек, познавший беды войны и счастье самых высоких наград за воинскую отвагу и за труд, умный, глубокий, независимый и независтливый человек, обиделся. Как будто Петр сбежал, дезертировал. Или будто он двоедушничал до сих пор, дурачил всех, прикидывался "своим парнем".
Петр хотел сказать, что он будет учителем, таким же, как Титов, только в другом деле, - трудно было объяснить все сразу. Но после долгого молчания ответил с неловкостью, он всегда чуть-чуть робел перед Титовым:
- Какое там, умнее всех. Мне как раз вот и не хватает знаний, тянет учиться.
- Ну-ну, посмотрим, что выйдет, академик. Это момент ответственный. Может, так и надо. Кем будешь-то?
- Учителем, - сказал Петр.
- Что ж, одобряю, одобряю, - смягчился Титов.
Петр старался, требовал от себя максимума. И тогда, во время разговора со старым мастером, твердо сказал:
- Да, буду учиться пока на вечернем отделении. Но чтобы учеба шла как следует, надо бы перейти на дневное отделение, оторваться от всех этих металлоконструкций.
- Оторваться от металла? - переспросил Титов. - Да ты, дурья башка, разве с металлом работаешь? Неужели ты так и не понял, что такое строить суда?
- Не обижайтесь на меня. Наука требует человека полностью, - сказал он Титову. А тот подумал, помолчал, вздохнул устало:
- Стапель тоже требует человека полностью. Посмотри, разуй глаза!
Могуче, царственно возлежали на стапелях почти готовые и еще строящиеся суда. Вспыхивали огоньки сварки, сшивались морские суда-гиганты.
Поближе к Неве строилось самое большое судно, снизу доверху, как дом во время ремонта, оно было одето лесами и высилось над всем, даже над крышами самых высоких корпусов завода. Только краны были выше него. Рядом с ними было разбросано, разложено, установлено, дыбилось, топорщилось, возвышалось, возносилось к небу все, что создано тут человеческими руками. И один из созидателей всего этого железобетонного мира, в фуфайке, в широченных брюках и каске, стоял неподвижно на прогнувшемся железном листе и смотрел на корабль.
Мастер Титов. Знаменитый человек.
Как много времени прошло с тех пор. Петр вспомнил, что Титов оказался в некотором смысле прорицателем. Как-то в разговоре об отпуске, о путешествиях, о местах, где еще осталась старина, Титов предложил:
- А хочешь, дам адресок? Там всего хватит. Пойдешь до Кеми, потом за Соловки, и как раз будет Гридино. Там у меня старинный дружок есть, детей у него куча - девки все, красавицы, в мать. Поезжай, поезжай! Вернешься, потолкуем. - Титов бросил окурок в Неву, навстречу волне, поднявшейся от старательного, тупоносого, похожего на утюг буксира.
Приплыли, пришли.
Две скалы справа и слева, катер проходит между ними и оказывается в бухте. Окружила тишина.
На высоком берегу, в утреннем просветленном сумраке тихие черные ели вырастают, кажется, прямо из валунов, а рядом - радостные, желтостволые, будто медовые, сосны с легкими, парящими вершинами. Самые дальние деревья начали подрумяниваться солнцем.
Справа и слева по берегам бухты длинными рядами на серых скалах выстроились белесые бревенчатые дома. Один ярус, другой, третий, а между ними на добротных сваях - мостки из крепких досок. А поближе к воде, тоже на сваях - амбары и баньки.
Катер, заглушив моторы, проплыл немного на тихой воде, остановился посреди бухты. Бросили якорь, завыла сирена. И вскоре от длинных мостков отчалили черные лодки с высокими бортами, по-местному - карбасы. Казалось, они идут на приступ. Заиграла гармошка, послышались песни вразнобой - жители встречали почту, родственников, продукты.
Была "высокая" вода. Море колыхалось над мостками. Два дюжих парня, надев резиновые охотничьи сапоги, стояли по колено в воде и, подхватывая пассажиров прямо из лодки, переносили их на каменистый берег.
Профессор захотел выпрыгнуть сам, да оступился, чуть было не упал плашмя в холодную воду. Парни вовремя успели поймать старика под мышки.
- А где у вас тут живет Гридин Александр Титыч? - спросил у них Петр.
- Эвона, - радостно махнули руками оба парня, - на самой макушке под соснами.
Идти по камням, взбираться по круче Даниил Андреевич не захотел. Его мучила одышка, он боялся крутых подъемов.
- Вы уж меня устройте тут где-нибудь поближе к берегу, - сказал он своим молодым попутчикам.
На житье устроились к одинокой, добродушно улыбающейся беззубым ртом тетке Евдокии. В ее доме было уютно, чисто, четыре окна выходили на двор и на улицу, на мостки. Окна были вырублены низко, на каждом окошке стояли цветы в горшках, а чуть пониже подоконника - крепкие лавки, их доски были хорошо оструганы и покрыты лаком, секрет которого не разгадал, оказывается, еще никто. Лак крепкий, прозрачный, он покрывал старинные, не почерневшие еще иконы в красном углу и доски пола, шириной чуть ли не в полметра. Жаль, что на стены были наклеены обои, они обвисли, пожухли.
Русская печь, будто бы только что побеленная, разделяла просторную комнату на две неравные части. Над прокопченной пастью печи в деревянной посуднице сияли медные, начищенные до золотого блеска, чеканные "досюльные" ковши и кастрюли.
- Пользуетесь? - спросил Петр у тетки Евдокии.
- Да уж куда там, милый. Все для красы, - улыбнулась она.
На столе сиял надраенной медью, постанывая, самовар. Мерно постукивали ходики с гирьками в виде еловых шишек.
Хозяйка угостила постояльцев "трещочкой из-под самовара" - обыкновенной соленой треской, заваренной крутым кипятком, но вкусной почему-то необыкновенно.
Тетка Евдокия неторопливо, с достоинством и простотой подавала треску, разливала чай. На ее полном обветренном лице было немало морщин, но молодостью и спокойной силой светились глаза, они все подмечали, понимали. Говорила хозяйка негромко, напевно, чуть-чуть пришепетывая:
- Да как живем, помаленьку вот и живем, слава богу. А ну кыш, кыш! - махнула рукой хозяйка. К окну прилипли носами русоволосые мальчишки и девчонки, озорно, отважно вглядывались они внутрь дома.
- Внучата ваши? - спросил Даниил Андреевич, допивая уже третий стакан крепкого чая.
- Нет, отец мой, нету моих. Не дал мне бог мужика, на свадьбе помер.
Поразило это признание, оно было без боли и грусти, сказала буднично, даже весело.
- Убили? - сочувственно покачал головой Илья.
- Да господь с тобой, так помер, сам по себе. Напился самогону, лег на снег и помер. Сожгло ему все внутри… а может, подмерз… бог его ведает.
От этих подробностей тетка Евдокия опечалилась немного, да не хотелось ей нагонять тоску на гостей, махнула рукой:
- Царствие ему небесное, давно это было, успокоилась, прижилась одна. А в войну дак и все мы без мужиков управлялись, бригадирствовала я над бабами, рыбки брали не меньше, чем теперича. Бывало, пойдешь похожать сети да мережи, ветру нет, чтобы идти под парусами, нагребешься с утра до вечера, - жить неохота. А в баньку сходила, чайку попила, на печи повалялась, и наново радость пришла.
Петр не удивился, когда хозяйка сказала, что вечером она пойдет танцевать. В местном клубе намечался праздник.
- Это для стариков, кому дома не беседуется, - пояснила тетка Евдокия. - А чего, молодые нас не принимают, нам-то, чай, тоже поскакать охота, душу отвести. Не принимаете - не надо. А к нам идут - нравится, кадрили пляшем, - с гордостью сказала она. - Даже вона, городские идут смотреть.
- А кто же это такие? - поинтересовался Петр.
- А хотя бы зятья Александра Титыча. На пенсию нынче уходит, на законный отдых. Весь род у него вона собрался. Приехал и Зойкин муж, да Глашкин мужик, да Варькин. Все представительные. Один при усах, другой при галстуке, а у третьего - зубы золотые. Нинкин хозяин тоже ничего, душа веселая, добрая, хоть и хромой он, да проворный, и водочку любит без меры. Горе, видать, запить не может - раненный был в голову. И жену ревнует. Жена у него красавица, в мать пошла, а у него лицо рябое, конопатое, без выгляду, как у Пахомушки, - сравнила с каким-то, наверно, бедолагой тетка Евдокия. Она вздохнула сочувственно и подставила снова под медный узорчатый кран самовара большую цветастую кружку.
- А правду говорят, что у Александра Титыча шесть дочерей? - поинтересовался Петр.
- В зятья набиваешься, отец мой? - улыбнулась хозяйка.
Петр отмахнулся.
- Да что вы, я, наверно, не скоро женюсь. Просто один человек в Ленинграде об этой семье много рассказывал хорошего.
- Семья знатная, - довольно сурово согласилась тетка Евдокия. - И детей не шестеро, а всех одиннадцать было. Сына все дожидались. Без мужиков в доме дела нету, плохо. Родился сынок, да помер, царствие ему небесное. А дочки выросли, врачуют, учительствуют. Да кто где работает. По мне дак меньшая девка особо хороша. Добрая да ласковая, в обучении не испортилась. А то вон другие поживут в городе, книг почитают и башку вверх. У нас, конечно, завсегда все были гордые, в пастухах никто не хотел ходить, сколько ни плати. Мужику легче море переплыть, чем за коровой да оленем кнутом щелкать. Порода такая - гридинская! Тут все гордецы исстари, раскольники, да ушкуйники, да кто от царя батюшки сбег, расселились в поморах. Но гордость гордости разница! Негоже на своих-то нос поднимать. Заучились, видать! - резко заключила тетка Евдокия. Кто-то из большой семьи Александра Титыча, наверно, обидел ее.
- Нет, хозяюшка, дело тут не в образованности, - сказал Даниил Андреевич, - в уме, в воспитании. Кто умен да воспитан, никогда не станет выставлять напоказ свою ученость. А воспитание - уважение к старшим, отзывчивость, естественность, - всему этому человек учится еще в детстве.
- Хорошие они были в детстве-то, отец мой. И родители у них уважительные, работящие. Господи, уж как в голодуху они голодали! А никто не помер, всем тут миром поддерживали их семью, знает всякий. Дочке вон старшой, которая теперь нос воротит, посылочку за посылочкой высылали, пока в институтах-то училась. Домой ждали, да какой там, - все улетают нынче из родимых мест. Вот меньшую если заберешь - последняя уйдет. А девка медовая, красавица!
Можно было подумать, что тетка Евдокия была свахой в здешних местах. Петр даже смутился - так она расхваливала неведомую меньшую, да смотрела на него, да подмигивала ему.
- Пойду, прогуляюсь. Илья, пойдем? - предложил он.
- Я попозже, поговорить надо, - отказался Илья. Да еще, к тому же, вызвался починить старую керосиновую лампу. Он в дороге всегда делал такого рода подарки хозяевам, у которых приходилось останавливаться. Отыщет что-нибудь неисправное, войдет в дело - не оторвешь. А сегодня как никогда устал он, умаялся от качки. Щеки порозовели от чая, а глаза грустные еще.
Петра же непреодолимо тянуло на улицу, где бегали и весело кричали светловолосые ребятишки.
- Иди к Вонге, не миновать тебе дома Гридиных, если пойдешь налево, - сказала тетка Евдокия.
Петр вышел из дома и решил пойти не налево, к Вонге, - еще успеется, - а куда глаза глядят, хотелось получше разглядеть здешние места.
Только теперь он заметил, что перед дверью, во дворике, лежала груда оленьих рогов. На них сидел, как на диковинных кустарниках, отважный петух с яркими павлиньими перьями. Казалось, он сторожит кур и отару овец, уютно улегшихся на сером плоском камне.
Петр зашагал не спеша по деревянным мосткам, поглядывая окрест. Дорога вела по косогору к последнему дому, потом скрывалась за елями на перевале, а слева лежало белесое море, уютный заливчик, очертаниями напоминавший бутылку. Вода была довольно далеко внизу. На приколах дремали черные лодки. Большие, устойчивые, как раз для рыбной ловли в этих штормовых местах. Петр повидал немало разных лодок, встречались ему остроносые, изящные кижанки, быстрые, юркие, но невзрачные лодчонки северного Урала, тяжеленные, широкобортные, тупоносые лодки невских рыбаков, черноморские ялики с обрубленной кормой… "Кто задумал, кто первый спустил на воду лодку? - не раз спрашивал себя Петр. - Кто соединил целесообразность и красоту маленьких суденышек, раньше весельных, парусных, а теперь подгоняемых мощными моторами?.. Каков он, этот мастер, - умелец, художник, рыбак? Вот бы увидел кто-нибудь из них, первых мастеров, какой делается лодка теперь…"
Моторки, как взапуски, носились по заливу, - парни катали девчонок, выписывая лихие виражи, быстрые винты пенили, взбивали и далеко отбрасывали воду. Лодки соревновались в скорости, парни, сидящие на корме, - в ловкости управления, а девчонкам, наверно, было страшно и весело мчаться, зная, что это ради них гонки, Удальство, виражи, это им улыбается розовое утро, ради них подрумяниваются даже суровые скалы берегов.
На мостках уже стояли ранние рыбаки - подростки, возле них лежала рыжая, ушастая собака, свернувшись калачиком. На двух самых широких карбасах играли дети. Петр увидел даже совсем крошечных детишек, они были без штанов и едва перелезали через поперечные доски для сиденья. Дети толкали друг друга, перегибались через борта лодок, их ничто не страшило. Взрослые не боялись оставлять их без присмотра: здесь жизнь на воде - дело привычное. Сноровка, смелость воспитываются с малых лет сами собой. Помору нужна настоящая закалка, сила, крепкий характер. У местных жителей, так близко и так естественно соединивших свою жизнь с жизнью моря, и в натурах должно быть что-то от этого простора и буйной стихии, и еще, наверно, у них особенное чувство собственного достоинства. Мальчишек и девчонок воспитывает сама природа, им никто не мешает. "Детей здесь не бьют…" - вспомнились слова мастера Титова.
Петр знал по себе, что такое детская обида. Это только кажется, что дети отходчивы, быстро забывают синяки да шишки. Забывается пустое, внешнее, но то, что ранит душу, унижает, - остается навсегда.
С незаживающими душевными ранами Петру теперь приходится соприкасаться почти круглый год, изо дня в день, с тех пор, как он пришел в школу-интернат преподавать слесарное дело.
Петр учил детей и подростков держать напильник в руках, бить без промаха молотком по зубилу, резать металл ножовкой. Он старательно и охотно передавал все, чем сам овладел в профтехучилище у мастера Пахомова и на стапеле у Титова.
С особой охотой мальчишки изготавливали молотки, плоскогубцы, отвертки. А вот, казалось бы, простейшее дело - опилить гайку, сделать точным, по заданным размерам шестигранник - почти никому не удавалось. И тогда Петр проверял настоящее мастерство, узнавал характеры своих учеников.
Характеры у большинства были нетерпеливыми, горячими, трудными. Судьбы еще труднее. Интернат оказался специальным, почти все дети воспитывались без родителей. Кого-то оставили на произвол судьбы еще в роддоме, кого-то государство отобрало у спившихся родителей по суду… Многие дети не понимали, почему их оторвали от дома, - мама и папа все равно хорошие, лучше всех. Мальчики и девочки, особенно те, кто постарше, с трудом слушались своих воспитателей, грубили, видели в наставниках чуть ли не мучителей своих, врагов… А уж если привязывались, то глубоко, всем сердцем; и тогда, каким бы занятым или сухим человек ни был, невозможно было отрабатывать только положенные часы, "от и до", не выкладываться полностью во всем.
С детьми Петр бывал вместе и в будни, и в праздники. Вот и сейчас, он в пути, а мысли часто улетают к ребятам. "Пишите нам, хоть раз в неделю", - просили все. Сейчас им должно быть хорошо, весело, играют в футбол или дерутся в летнем своем лагере на берегу Голубого озера, на Карельском перешейке.
Там и "хныкало" - Витек, любитель пожевать что-нибудь, и косоглазый Петрушка, который, кажется, смотрит куда-то вбок, а сам видит все: и сбоку, и спереди. Он и вглубь, в суть умеет смотреть, как мало кто способен даже из взрослых. Там и белобрысый, вечно в ссадинах и нервных пятнах, пронырливый Юрка Голубев - "симпатичный волчонок", как назвал его после одной из встреч с интернатскими ребятами Даниил Андреевич.
В Юркиных серых глазах и в самом деле есть какой-то дерзкий колючий холод, взгляд исподлобья, не подступись. Из любой проделки он постарается выкрутиться, или стоит, сопит, отмалчивается, непобежденный. Он изо всех сил отстаивает себя, и это понятно.
Когда Юрке было пять лет, умерла его мать. А рослый, грузный, истерично несдержанный в пьяной ярости отец по поводу и без повода часто бил сына мощной лапой или флотским ремнем. Бил и кричал: "Щенок, выродок! Отца не слушаться?!" А потом, успокоившись, нюнил, жалея себя и сына: "Без матки живешь, сирота, сиротинка… Я же тебя люблю, бью потому, что жить учу. Ты, может, мне глаза закроешь…"
И ведь находил прощение в испуганном, но до боли жаждущем любви детском сердце. Юра приходил домой не только по субботам, он убегал без разрешения и в будние дни, искал отца, слесаря-сантехника, по всем подвалам. А тот почти всегда был пьян, зол и яростен. Ярился за то, что сын непослушен, плохо учится, дерется, брюки порвал, мешает отцу остаться наедине с какой-нибудь очередной случайной женщиной.