"Поп" снова запел, гнусавя:
Заварила теща квас
в недобрый час…
Исайя, ликуй,
Пахом, Пахомихе не бракуй…
Старушка, сидевшая рядом с профессором, заерзала, зашлась смехом и неожиданно икнула.
- Ахти, господи. Изловил бес душу грешную. - Старушка перекрестила рот. Но икота от этого не прошла. Она вздрагивала, крестилась, все более смущаясь, сникая.
А тут как раз началась "обедня", "поп" заголосил утробно:
Баба ты, баба, дура деревенская.
Сено в зубах, палка в руках,
Куда ты пошла-то?
И все присутствующие подхватили хором:
На поминки, мой батюшка, на поминки,
На поминки, батюшка, на поминки.
Старушка тоненьким голоском тоже подпевала, с трудом сдерживая икоту:
На поминки, мой батюшка, на поминки…
"Молодые" подошли к "попу" поближе, он велел им целовать "крест" из лучины. И после объявления "Пахома" и "Пахомихи" мужем и женой, "поезд" снова с бесовскими прискоками направился "домой", где уже разостланы были на полу тряпье и сено.
- Таперича ночь ночевать надоть, - хихикнула старушка, уже не обращая внимания на икоту.
А профессор снова воскликнул:
- Ну и Пахомушка-Петрушка, никогда такого не видывал!
Петр поискал глазами девушку-одуванчик и увидел в общей кутерьме, среди возбужденных, плутоватых, прослезившихся, азартных, раскрасневшихся лиц ее милое лицо, ее полуулыбку, смущенную и лукавую. Взгляды их встретились. Она хмыкнула, прикрылась ладошкой, потом легко отбросила за плечи пышные свои волосы и спряталась за каким-то гогочущим парнем возле дверей.
А посреди зала продолжалось, разворачивалось действие. "Пахомушка" и "Пахомиха" легли спать-ночевать на тряпье и сено. Да вот незадача - "молодуха" не головой легла к голове "супруга", а ногами. Ощупывает он, ищет голову "молодухи", а найти не может и кричит в отчаянии:
- Маменька, у невесты головы нет.
"Мать" отвечает ему жалостливо, с повизгиванием:
- Поищи хорошенько, должна быть.
"Пахомушка" ищет, старается, да находит лишь "Пахомихины" ноги в лаптях. Это у него получалось уморительно, с напускным ужасом, досадой и шумным пыхтением, под громкие советы всех вокруг. И снова "Пахом" взмолился:
- Маменька, ищу, и все нет!
Хохот, посвистывание были ответом на его жалобу. А когда провозились "молодые" без толку всю ночь, раздосадованный "муж" начал бранить "жену", честить ее за то, что она и "дельницы" - большие грубые рукавицы - надела каждую не на ту руку.
- Неуклюжая! - закричал "Пахом". - Бестолковая! Как без меня-то жить будешь? Вот уеду в город по делам, смотри у меня!
- Насмотришься за ней, мужикатой, - серьезно и строго проговорила старушка, наконец-то справившись с икотой. От смеха же и прошла ее морока. - Пока муж в работах, молодуха всякого прохожего ждет. Это уж как водится у нынешних.
- Сказка-то старая, - напомнил Петр.
- Сказка-то старая, да присказки новые, - отрубила старушка.
А "Пахом" бросил работу, собрал инструменты, приложил к губам руки рупором, закричал во все горло:
- Эй, перевозу! Трам-тара-рам!
И сейчас же "Пахомиха" приехала к нему на скамейке. Обнялись супруги, целуются. "Пахомиха" спрашивает:
- Здоров ли ты жил, имел ли работу, много ли заработал, не имел ли какой заботы?
- Я-то хорошо, - ответил "Пахомушка". - А ты как поживала? Тятеньку мово уважала, слушала ли маменьку, топила ли баеньку, запирала ли дверь на замочку? Спала ли всегда в одиночку?
- Все делала, как ты велел, Пахомушка.
А тот глядь на дерюги да на сено, видит, "ребенок" лежит - старый пиджак, перетянутый веревкой.
- Откуда у тебя ребенок?!
- Вот и поймал гулящую! - обрадовалась бабка, поддергивая платочек.
- Ребенок твой, - смело говорит "Пахомиха".
А муж оторопело:
- Как может быть мой? Я дома не ночевал!
- А ведь первую ночь я с тобой спала, - изворачивается, лукавит "Пахомиха".
- Врешь, безголова-неуклюжа! Откуда дитя? - И замахнулся грозно.
А "Пахомиха" смело:
- Откуда, откуда. Ребята сделали!
И расшумелись пуще прежнего все в клубе, стали искать меж собой отца ребенка. "Пахом" ярится, злее всех ищет. Натыкается на "прохожего человека", спрашивает грозно:
- Был у моей Пахомихи?
- Был, - лихо, с вызовом отвечает "прохожий человек". "Пахом" в отчаянии кричит, вопит на своих "родителей":
- Что же глазели? Пахомиху не уберегли! - И ударил "родителей" "ребенком", а потом стал колотить скомканным, перевязанным пиджаком "прохожего человека":
- Не ходи к чужой жене, не ходи к чужой жене!
Набросился и на "Пахомиху":
- Не спи с другими, не спи с другими!
И до того разошелся, что стал бить всю "родню" свою и всех, кто рядом стоит. Со смехом и визгом побежали кто куда. На том завершилось представление.
- Поразительно, - сказал профессор, - нелепо, дико все закончилось, а смешно. Как быстро и смело реалии переходят в символику и наоборот. Трагедия, фарс, драма, комедия, цирковое трюкачество - все берет свое начало из таких вот народных гуляний да игрищ.
Около дверей толкалось много молодежи. И там вдруг резко засипел, заорал магнитофон у кого-то в руках. Парни и девушки задергались, запрыгали в модном танце.
- А вот и новый тур праздничных представлений, - сказал Даниил Андреевич, и по его глазам было видно, что это веселье ему тоже очень интересно. Но старики и старухи рассердились не ра шутку, они вытолкали молодежь из клуба:
- Пошли отсель, бесовские дрыгалки. Не для вас веселье!
А "Пахом" да "Пахомиха" вскоре вновь стали рыжим прихрамывающим мужиком и вернувшейся в свой прежний облик лукавой, быстрой теткой Евдокией. И вся их возбужденная "родня" расселась по лавкам, живо переговариваясь и пересмеиваясь.
Вечер еще не закончился. Но усталость, духота и желание покурить вывели на улицу многих мужчин. Профессор тоже хотел было уйти, но Петр уговорил его остаться.
- Что-нибудь тут еще придумают. Я чувствую.
Радостное его возбуждение было не только от веселого праздника. Глаза девушки нет-нет да выглядывали из-за кого-нибудь, светились то в одном месте большого зала, то в другом, она будто играла в прятки с Петром и в то же время хотела, чтобы он видел ее повсюду.
Надо было поскорее, пока не закончился вечер, сделать, совершить что-то невероятное, что-то такое, что помогло бы завоевать эту девушку. Петр побежал за своей гитарой.
Никогда еще не пел он для стольких людей сразу. Сначала не мог настроиться, голос звучал не в полную силу, с хрипотцой, потом все стало получаться само собой.
- Еще! Еще давай! - требовали слушатели, усевшиеся на низких лавках.
И Петр пел. Туристские песни, морские, модные и старинные, грустные и озорные. Их оказалось много в его памяти. Как-то по-особому приняли песню Окуджавы "Девочка плачет - шарик улетел".
Петр мог бы еще петь и еще. Но было уже поздно и очень хотелось проводить эту загадочную русоволосую девушку домой. Но проводить ее не удалось, она куда-то исчезла внезапно.
Петр один походил по мосткам да крутым каменистым тропам. "Где ее найдешь? Может, за каким камнем спряталась, сидит, смотрит на воду, а может, домой ушла". За перевал, на котором частым гребнем стояли ели и сосны, Петр идти не решился, вспомнилось кладбище. Стало немного не по себе.
Солнце уже закатилось, но было светло, ясно в небе. И такой холодной густой казалась небесная синева, что можно было подумать: она из чистейшего льда или хрусталя. Наверно, оттого особенно близким и горячим виделось мерцание редких звезд. Это были минуты, которые человеку не определить, не высказать словами, да и вряд ли они нужны, - природа говорит с ним на особом своем языке, являет ему свое величие и чудо, наполняет душу любовью.
Петр не сразу вернулся домой. Друзья ждали его на сеновале под скатом крыши, куда вела крепкая широкая лестница.
- С чем поздравлять? - спросил Илья негромко.
- Дрыхнете? А я такую красоту видел, - бросил Петр и подошел к слуховому окну, задев головой тяжелую связку вяленой рыбы.
Над притихшей бухтой, над камнями, над деревьями поднималась чуть ли не вполнеба величиной, густого апельсинового цвета полная луна.
- Вы хоть сюда взгляните, - сказал Петр.
- Уже взглянули. А ты что, луны не видел? - вялым сонным голосом спросил Илья. - Давай спать, сегодня что-то очень укачало меня.
- Влюбленным не до сна, - тоже полусонно поддержал разговор Даниил Андреевич. - Думаешь, Илья, он просто так на луну смотрит? Привораживает!
- Он просто какой-то сердечный разбойник, - поддержал шутливый тон Илья. - Куда ни приедет, выберет себе жертву, разобьет сердце и сгинет навсегда. Помнишь Иваново?.. Ты смотри, Петька, за такие дела в порядочной деревне дрекольями бьют.
- Ладно вам… Тут совсем другое…
Петр почувствовал усталость, лег на сено, забрался под узкое одеяло между Ильей и Даниилом Андреевичем. Друзья перебросились еще несколькими фразами и замолчали. И сквозь дрему Петр еще долго слышал, как внизу, в сарае похрустывают жвачкой овцы, где-то в изголовье скребется букашка, наверно, короед. Вот неуверенно, неритмично простучали чьи-то каблуки по мосткам и вскрикнул пьяный голос. А вот с резким воплем проснулась и взлетела над бухтой чайка.
Видения, звуки, мысли то вспыхивали в мозгу, то угасали. Все так или иначе соединялось с ней, светловолосой незнакомкой.
Все более терпким становился запах рыбы, все ощутимее прохлада, назойливее комары. Петр закрылся с головой, прижался своей спиной к спине Даниила Андреевича, услышал хриплое дыхание и то, как стучит, торопится его уставшее сердце. Стало теплее, и он заснул с предощущением, что завтра обязательно произойдет что-то необыкновенное.
Рано утром Петр вместе с Ильей и Даниилом Андреевичем отправились на большую рыбалку. Их взял с собой председатель колхоза, молодой, крепкий, угрюмый с виду мужчина.
На мотоботе, знакомой посудине, которая болталась за катером в шторм, всем пришлось помалкивать - шумно работал мотор. Председатель сидел на корме в стеганой фуфайке, подставив ветру длинные жидкие волосы, сидел боком, смотрел куда-то вдаль и правил. Посреди мотобота стояла бочка со льдом, ее надо было доставить на тоню, где вот-вот поутру начнут рыбаки выбирать из сетей серебристую семгу. Ту, что покрупнее, сразу же на месте аккуратно уложат в бочку со льдом, - это высший сорт, его быстро отправят в центр. А вот семужка поменьше, "с пол-руки", подешевле в расценках, ее разделают и засолят свои работники не спеша. Девушка-одуванчик взмахнет рукой - тюк! - и отсечет тушку от головы.
Справа море - легкая зыбь, чайки, а слева берег, сначала пологий, песок да галька, потом завалы бревен, ошкуренный, отборный лес. Как его много, и как бессмысленно здесь будут гнить ель, пихта, сосна, лиственница, срубленные где-то там, в верховьях Кеми, впадающей в Белое море. Бревна, уплывшие по недосмотру, выбросили далеко на берег приливы да штормы.
Мерно тарахтит мотор, легко, мягко идет мотобот. Простор, прохлада, утро! Просыпаются земля и море. Остаются позади бухты, бухточки, скалы, сосны - суровая, величавая красота.
И вот уже длинная, черная, прокоптелая изба на голом каменистом берегу - крыша плоская, тоже бревенчатая, как и стены. Деды строили, боялись ураганного ветра, способного снести любую крышу. Рядом с избой сушатся распяленные на шестах сети. А немного подальше - костер. Лохматый рыжий пес лежит невдалеке от костра. Языки пламени почти не видны. Черный котел покоится прямо на камнях, пар над котлом. Молодой повар в тельняшке пробует, должно быть, уху из емкого черпака с длинной ручкой.
В небольшой бухте - основательный пирс, стоят на причале катер и три широкобрюхих карбаса. Вернее, не стоят, а болтаются, то взлетая на прибойной волне, то падая вниз.
Мотобот тоже подхватило волной. Это, оказывается, большое искусство - на гребне волны долететь до берега и мягко ткнуться в песок. Дух захватывает, когда несешься, окруженный пузырями и пеной, - кажется, сейчас ударит, опрокинет, захлестнет. Но вот уже первым спрыгивает председатель, ловко подхватывает нос карбаса, подтаскивает его повыше, пока еще вода не совсем отошла, и подает руку каждому из гостей. Даже профессор спрыгнул молодцом. Он вообще как-то преобразился за дорогу, разгладились морщины, загорели, обветрились щеки, и, если бы не седая борода, ему можно было бы дать лет сорок, сорок пять - не больше. На трудности он не жаловался, старался ко всему приспособиться. Вот и сейчас шел за председателем шаг в шаг, пытаясь приноровиться к его походке вразвалочку, ступал по влажному песку, потом по гальке, по тропе на подъем в сторону костра.
- Привет, - сказал председатель повару, - как там все?
- Одеваются.
Бревенчатая, грубо оструганная дверь на кованых петлях открывалась на удивление легко. С улицы в избе показалось темным-темно.
Рыбаки сидели кто за длинным дощатым столом, а кто на низких лежаках, повернутых головами к подслеповатым окнам, - курили, покашливали, молчали. Их лица, небритые, помятые после сна, не выражали ни радости, ни удивления, - это были какие-то сумрачные, кряжистые лесовики. И еще можно было подумать, что это потерпевшие кораблекрушение искатели удачи.
Парная. Прокопченный потолок, нависший над самой головой, спрессовал и без того душный прокуренный воздух. Тяжелые потные лица. Председатель распахнул дверь настежь.
- Ну, мужики, засиделись, залежались. Рыбка, поди, заскучала без вас.
- Лед нужен, Андреич. Да и соли маловато.
- Лед привез, а за солью еще схожу.
- Тогда ладно, поедим и пойдем, - сказал все тот же рыбак густым басом. Он был низкорослый, строгий, рукой поглаживал редкие волосы, остриженные под "ежик", лицо его было сухим, небритым. Стоял он в кальсонах, круто вывернув мосластые ноги - пятки врозь, носки вместе. Рыбак сердито смотрел на гостей, нехотя пожал руку Даниилу Андреевичу, Илье и Петру. "Не ко времени и не ко двору гости", - говорил он всем своим видом.
У Петра и Ильи был немалый опыт общения в трудных ситуациях, но и они не знали, как быть: стоять ли у порога, расспрашивать ли о чем-нибудь, или же за стол садиться. И профессор чувствовал себя растерянным, виновато оглядывался, даже слегка пятился к выходу, будто бы извиняясь за свое внезапное, бесцеремонное вторжение. Председатель тоже опешил, но вдруг нашелся:
- Что, рыбаки, угостим ленинградцев настоящей поморской ушицей?
- Угостим… Пущай попробуют… Ухи не жалко… - вразнобой послышались голоса один другого колоритнее: то сиплый, как будто горло сдавило, то раскатистый, словно из бочки, то резкий, хлесткий, точно в сердцах выкрикнул человек.
Гостей посадили за стол с краю, поближе к выходу. Каждому дана была видавшая виды ложка, - такие, наверно, солдаты во время войны носили за голенищами, - обкусанная, перекрученная, с потемневшими щербинами. Петр был не брезглив, но постарался обтереть ложку незаметно об рукав, хотя понимал: все вымыто начисто, и ложки, и плошки, и стол, он был даже отскоблен. Рыбаки особо следят за всем, что связано с едой.
Повар, молодой парень в тельняшке, разливал из общего котла в глубокие миски (на два рта) густое терпко пахнущее варево - сладковатый запах красной рыбы перемешивался с пряным духом лаврового листа и острым жжением черного перца. Илья достал из рюкзака три луковицы, их быстро искрошили и тоже бросили в уху.
Есть надо было вместе с кем-нибудь из сидящих напротив. Сначала все начали хлебать бульон, жирный семужий навар. Даниилу Андреевичу достался суровый и проворный напарник, хлеб он нарезал крупными ломтями, глотал шумно, жевал энергично и все поглядывал на профессора, ждал, когда же тот примется за еду.
Даниил Андреевич ложку протер носовым платком, хотел, чтобы вышло незаметно; да не получилось. За столом вообще, кажется, никто друг на друга не обращал внимания, но все подмечалось.
- Не брезгуй, дед. Рыбак только с виду такой необмытый… А ложки мы песком трем. С войны они тут, прокоптились…
Старик подвинул миску поближе к профессору, сердито приказал:
- Черпай с верхом и в рот.
Даниил Андреевич поднес ложку к губам осторожно, попробовал, сморщился, было горячо, - и вдруг взлетели его мохнатые брови:
- О-о! Вот это да! Уха настоящая! - И начал есть, обжигаясь и радуясь, как все.
- У нас тут все настоящее, - заметил старик. Он еще был суров, хоть и понравилось ему восторженное отношение профессора к рыбацкой еде.
Рядом со стариком сидел еще один помор, тоже бронзовый от загара. Русые выгоревшие волосы казались париком на его крупной голове, а синие глаза светились мягко, добро. Помор, кажется, во всем молча соглашался со своим соседом, мол, как же - все и есть самое настоящее…
- Для того мы и приехали; чтобы повидать, как люди на земле живут по-настоящему, - ответил профессор.
- А что, у горожан все по-другому? - с легкой усмешкой спросил старик.
- И в городе люди, конечно, живут по-настоящему, - спокойно, не задираясь и не подыгрывая, ответил профессор. - Только здесь к природе ближе…
- Это верно, поближе. Она вон как разбушуется, на ногах не устоять… Не качало на волнах-то?
- Качало, как же!
- Что ж, и утонуть здесь очень даже просто. Мы-то попривыкли, на воде вроде как и на суше. Вон ребята какие…
Рыбаки сидели за столом кто в нижней рубашке, кто в свитере, кто в штормовке, сидели близко, почти плечом к плечу, старательно дочерпывали из глубоких мисок бульон. Ели молча, сосредоточенно, как работали.
Первым положил ложку Даниил Андреевич, поблагодарил.
- Да чего там, - пробасил все тот же сердитый рыбак, остриженный под "ежик". - Такой ушицы тебе, дед, не видать, - ешь от пуза. Али вон бери семужку на второе.
Посреди стола, прямо на доски, до желтизны отскобленные ножом, повар вывалил крупные бледно-розовые куски семги. Рыба была нежной, с недосолом, с легким запахом жира и моря. Самыми вкусными оказались ее хрящи. Петр любил рыбу. Сейчас он ее не просто ел - священнодействовал, жевал медленно, основательно, похрустывая хрящами.
Илья, как всегда аккуратный, старающийся быть незаметным, никому не мешать, ни в чем не переборщить, на третьем куске сказал:
- Спасибо, никогда не забуду вашей ухи, - и вышел из-за стола.
Профессор брал кусок за куском, разламывал их и выедал лишь спинки.
- Ты ешь прямо все, у нее кости не вредные, с пользой, - посоветовал рыбак. Он улыбнулся на этот раз, и на суровом его лице можно было теперь увидеть, каким он был в детстве.
- Наелся, все! Никогда я столько не ел, - замахал руками Даниил Андреевич. - Еще немного, и встать не смогу.
Рыбак сразу стал говорить профессору "ты". Уважительная, даже покровительственная простота и доверие слышались в его сочном голосе. Хоть у Даниила Андреевича была длинная, седая борода, по глазам было видно, что он младше басистого рыбака, небритого, обветренного, с глубокими морщинами на лице.
Разговор за столом не получился, лишь двумя-тремя фразами обменялись рыбаки с председателем, в какую сторону идти да какие сети "похожать". И снова ответил за всех густой бас: