Верно, пологим лбом опускается в ключ гора. И ложбина в ней красная, будто кровью полита. Должно быть, цветная глина. Ну, в точности все, как рассказывал старичок!
Только к ложбине подходим, вдруг выскакивает из-за кедра марал. То ли людей никогда не видел, но опнулся, - примерз на месте. Рога, как береза, - красавец бык!
Я было за ружье, а меня Дементий Никитич за руку.
- Не годится стрелять, - говорит, - товарищ. Это счастье наше!
Разобрался марал, расчухал, как поддаст через куст, птицею перелетел и веточки не затронул!
Порадовались мы началу.
Первым делом - осматривать гору. Разбрелись, полазали, поглядели. Видим, гора оползла. Если и был какой-нибудь след от прежних работ, так за долгие годы совсем в ничтожность пришел. Только и отыскали, что старую порубку. Погнили пеньки, но все-таки видно, что их топором рубили. Вот и вся память о человеке. Кругом трущоба, глушь, одному зверью раздолье.
- Табор устраивать будем? - спрашивает Иван Мироныч.
- А как же? Затем и пришли!
Взялись за постройку - горит с охотки дело! Балаган срубили, для провизии лабаз поставили и кузницу здесь же наладили, инструмент заправлять. К вечеру на другой день вырастает против горы наш стан.
Яшка, проворный парень, платок кумачовый на шест и втыкает над балаганом.
- Не кто-нибудь мы, а советские ребята!
Становимся на утро к горе. Первым долгом оплывину надо убрать, чтобы склон очистить. Откапывай рыхлую глину и все. Ну, работа такая для нас, как шутка!
Провозились, однако, два дня. Без гарантии наша затея. Может быть, силы впустую тратим. Все это знаем, однако, молчим, завлекает к себе неизведанное место.
Пырнул я как-то лопатой. Ого! В дерево ткнулась. Скорей помогают соседи. Разрыли, - столб!
- Крепь от штольни! - узнает Мироныч.
Старая да трухлявая. Видим, что дело всерьез выходит. Налегли на работу - даешь!
К вечеру время подходит и открывается в горе дыра. Снимает шапку Иван Миронович, кланяется на восток, в сторону прииска.
- Спасибо тебе, старичок хороший! Попомним твое благодеяние.
Все пятеро роем. Только лопаты мелькают. Понятно, каждому интересно!
Открывается вход - во-всю. Батюшки, как тюрьма! С полу лед синим пластом. А сверху - сосульки. Срослись сосульки со льдом и вышла решетка. Ну, острог и острог! Холод оттуда тянет да плесень, точно дверь отворили в погреб.
- Царская каталажка, - кричит Ванюха,- к такой-то матери эту пакость!
И лопатой по сосулькам. Зазвенели, рассыпались на куски, и еще черней дыра свою пасть открыла. Лезь, который смелей!
У нас уже факелы приготовлены. На палки бересты сухой навертели. Горит первосортно, только копоти много.
Устье завалено, а внутри может быть и сохранна штольня.
Дружно идет расчистка и показывается вверху огниво. Толстая перекладина, которая потолочную крепь подпирает.
От самого верха до пола - земля. Обшивка погнила и осыпалась с потолка и боков порода.
Вычистить этот завал и освободить коридор - это главная наша забота. Но ясно, что надо крепить, а потом уж соваться дальше. Покачивает головой Мироныч.
- В два счета прихлопнуть может!
Этого настоящий горняк не боится - соблюдай только правила безопасности. Как раз, на старости лет, Мироныч курсы десятников слушал, строгость навел - беда!
- Мы хотя, - говорит, - и летучка, то-есть вольные разведчики, однако, по-старому ребрами рисковать не станем!
Больше всех замечаний Демьяну Никитичу достается. Привык он, как деды копали, разве его переучишь? Слезятся у него глаза. Прижмет его к стенке, бывало, Мироныч и читает! А Никитич стоит, отдувается, моргает глазами, лицо виноватое, а в углах под усами юлят смешки! Что ты с ним делать будешь!
Но дружно все же живем. Народ артельный, один за одного стоим.
Провозились мы этак с неделю и четыре огнива отрыли. Аршин на двенадцать в землю ушли. Сделалась штольня у нас, как штольня!
Около входа поставили щит, чтобы сверху не сыпалось. Крепь подновили, новые столбы на подхваты загнали - везде порядок. И все-таки видим, что дело неладно.
Сперва мы так понимали: завалена, дескать, штольня только у входа, а дальше свободно. А теперь на поверку выходит, что чистить ее нужно всю. Затяжная, стало быть, получается работа.
По этому случаю говорит Демьян Никитич.
- Не сорваться бы, ребята! Который уж день потеем. Золотишка ни грамма не видим, а между прочим, сухарей всего на две недели!
Мы так рты и открыли. Увлеклись, позабылись, а теперь проснулись... Прикидываем, еще хуже выходит: на обратный-то путь на шесть дней провианта нужно? Получается, что работать остается всего неделю.
Сколько ни ахай, сколько ни разоряйся, хоть всех матерей перебери, а надо толковое что-то делать!
- За продуктом придется ехать, - говорю я.
- Пожалуй, не обойдешься, - подтверждает Мироныч.
- Ивану Миронычу ехать, он один дорогу знает, - советует Ванька.
- И думать тут нечего. Завтра же брать коня и с Яшухою ехать, - это опять Демьян Никитич настаивает, - работу сорвем - на прииске засмеют. Мы, ребятушки, честью своей дорожим. Мы не с ветру люди, - разошелся старик.
Вспомнили тут и про договор, и про золото на аэроплан. Мать честная! Почесали мы затылки. По-горняцкому присудили - ставить на карту все! Где крестом, где пестом, а добыть на месяц хлеба.
У меня за конторой маленечко было - тут же доверенность выдал. У Ивана Мироныча кольцо обручальное отыскалось. А Ванюха письмо написал: юбку продай, только выручи, родная!
Наметили все будто и хорошо, да подсекло нас утро.
Поздно кончаем мы день. Плохой попался участок, опасный.
Между шестым и седьмым огнивом. Дерево гниль, а сверху течь. Палец, как в масло, в столб уходит - чего же еще говорить! Не крепление, а бумага.
Иные стойки сплошь грибом обросли. Потолочная крепь опустилась, в зеленых да в белых пятнах от сырости. Бородой висит с потолка паутина плесени. И все время - капель. Послушаешь - тишина. А в ней только ровно капли звонят - кап да кап!
Постоишь-постоишь, да и вздрогнешь. Не то от того, что озноб по тебе сырой побежал, не то от того, что жутко стало...
Помаялись мы до седьмого пота. Старые стойки долой, новые подставляем. И все на-чеку. Тут немного не обережешься и сам пропадешь, и товарищей задавишь. Измотались вконец! Добираемся до стана, едим, что там было, и скорее спать!
Но тут вспоминаем, что утром ребятам ехать надо. А конь у нас - Васька - настоящая таежная лошадь. Пускаем его всегда свободно, всю ночь он по лесу бродит и корм себе ищет.
Чуткий, сторожкий, что твой марал! И если чего-нибудь испугается, со всех ног, бывало, на табор примчится под нашу защиту. Но один у него недостаток - далеко уходит.
Ищешь-ищешь его по тайге, и с ног собьешься. А найдет на него каприз - и поймать не дается, такой ведь идол!
Сейчас с устатку решаем мы спутать коня. Чтобы ходил он тут же и утром завтра его не искать. На грех и Васька рядом случился.
Надел я путы, брякнулся на подстилку - и снова не помню. Всю ночь я так отдыхал, и вдруг, как хватят меня сапогом под бок!
Продираю глаза, наземь сажусь - ничего не умею понять! На дворе светло. Краснеет заря. И носится по балагану Дементий Никитич, крушит на очаге посуду и пинками народ поднимает.
- Да ты одичал, лешак? - обиделся я и за бок хватаюсь, - больно! - А он знай орет во всю голову.
- Ой, беда, Ваську зверь задавил.
Услышал я, отрезвел, за винтовку - цап!
- Где?
- У пихточки, где для чаю воду берем!
Ах, язви тебя! Конь-то один! Вся надежда наша... Я, в прыжок - из балагана. Сзади - стой, хоть ножик возьми!
Где там! Обеспамятел я хуже Никитича. Бегу и себя самого от злобы не помню. Так бы, кажется, зубом заел медведя.
Выскочил на поляну - здесь!
Завалился наш бедный Васюха в ручье, только бок от него соловый виден.
Винтовка на взводе - сейчас сочтемся! И, обида какая! Удрал блудливый стервец...
Пихточки колыхнул - качаются деревца, точно над горем моим смеются. Проклял судьбу - минутой бы раньше!
Нечего делать. Хожу по поляне, только диву даюсь. Был тут бой. Земля перерыта, следы, обрывки шкуры... Под деревом задавил беднягу, лужей стоит кровища. Куда же уйдет спутанный конь?
Вижу, потом поволок к ручью - дорожкой траву пригладил. Ляпнул кровавой лапой березу, как печать посадил. С когтями. Ох, и огромный же след! Матерущий, должно быть, зверина...
Подходят ребята. Демьян Никитич плачет.
- Шатун это, - говорит через слезы, - есть такая проклятая тварь - только на мясе живет. И в берлогу на зиму не ложится, а шатается, норовит человека или животину слопать...
- Видим, - останавливает его Иван Мироныч. - Без коня мы остались. Вот это беда! Случись что-нибудь, и не выйдешь! Полтораста верст тайгой разве шутка!
Хмурые возвращаемся к табору. Ворон сзади закаркал. Успел прилететь. Вцепился в березу, качается, горбатый... Издали кровь учуял.
- Сами мы виноваты, - скулит Ванюха, - через глупость свою животное погубили. Зачем было путать?
Махнул я рукой.
- Прошлого не воротишь. Пойдут пешком.
- Придется у добрых людей коня доставать, - говорит на прощанье Иван Мироныч, - на себе провиант не потащишь! Боюсь задержки. Уж вы покрепитесь без нас, ребята!
Тут забрали себя мы в руки.
- Ладно, говорим, там много на прииске не болтай! Скажи только, что без золота не вернемся! Пути счастливого вам желаем и в скорости ждем!
Ушел Иван Мироныч с Яшкой и остались мы трое.
Нигде не сладка разлука, а в тайге - особо.
- Но вот, - говорит Демьян Никитич, - без начальства, как без пуговиц на штанах, не обойдешься! За десятника был Мироныч, теперь становиться тебе!
И Ванюха сейчас же за это голосует. Добрый был парень - толстоносый, губастый, морда круглая - без бровей.
Я работу подземную знаю, зачем же мне отпираться! Соглашаюсь.
С чего начинать? Посоветовались, и решили сперва хозяйство свое проверить.
Коптим, да вялим васькино мясо, Медведевы объедки. На порции делим сухарь. А больше и делать нечего! Сахару почти нет, чай на исходе, ну, в тайге брусничника много, кипрей да бадан, да чага! Найдется чем заварить...
За этой возней расставанье немного забыли и к опустевшему балагану опять привыкли.
* * *
Деревья уж начали зеленеть. Молодая трава по буграм пробивается и глухарь бросает токовать. Поворачивает весна на лето. Но не стойкая в горах погода. Замолчали сегодня все птицы, видно, ненастье чуют. С севера поднимается ветерок и хребты от тумана мутны.
К обеду нахмурилась непогода, дождик пошел, похолодало. И еще тоскливей от этого мне показалось.
Смотрю я на Демьяна Никитича, и только теперь понимаю, что давно он меня своим видом пугает. Работает он хорошо. Но только усядется временами на камень, колени руками в обнимку, и смотрит перед собой. Скорбное тогда у него лицо, как на старых кержацких иконах. Осмелился я и спросил:
- Ослаб, - признается он, - я, Павлуша! С чего - и сам не пойму. Шестой десяток в тайге мотаюсь. И в снег, и в мороз, и в слякоть - всяко терпел, а сейчас устал. Нарывы пошли на ногах, мучают сильно!
- Это, говорю, у тебя от воды. Сыро в штольне у нас, ноги в мокре, а вода холодная, вредная. Надо тебе, Никитич, отдых устроить.
- Пожалуй, отвечает, полежу-ка я завтра...
Ходил сегодня Иван на охоту, рябчика добыл и рассказал.
- Опять медведь показался. Лошадиные косточки дочиста обглодал. Здоровый, дьявол, следище - в лопату!
Очищаем мы восьмое огниво, какая-нибудь сажень до штрека осталась. До своротка в бок. Поднимает Демьян Никитич с полу щепотку.
- Ребята, кричит, золотина!
Кинулись мы к нему, видим - правда! Небольшой самородочек, грамм на десять. Первое золото увидали с тех пор, как сюда пришли.
Точно цветы у нас на душе расцвели! Глаза загорелись....
Твердит Ванюха.
- Подходим! К месту, ребята, подходим, не обманул старик!
А Демьян Никитич и хворь позабыл.
- Нажмем, говорит, братва, чтобы завтра к обеду в свороток выйти!
Ну, и я распалился. Понятно, разве отстану!
* * *
День ли, ночь ли - все едино работать в штольне. Темно!
Не спится мне, дай, думаю, забой навещу. Сам с собой покумекаю, как бы нам свороток не пропустить! Ведь я десятник.
Зажигаю берестяный факел, хожу, останавливаюсь на устье и слушаю.
Такая у меня всегда привычка.
Наруже хоть дождик идет, шумит от него тайга. А тут совсем могила. Днем на работе не так заметно. И тачка грохочет, и лопаты звенят, и мы говорим.
А сейчас - молчит гора. Пустая и слышная тишина. Кричи, сколько хочешь - не пустит отсюда земля твой голос.
Вдаль забираюсь, к забою, ну, совсем, как в гробу! Тускнет душа у меня, и понять не могу, почему. Упрекаю себя - горняк, а земли боишься! Но прислушиваюсь, между прочим, и едва могу совладать со страхом. Так бы и убежал!
Капают две капели. Одна впереди, другая - сзади. И все. Одна по бревну попадает. Стучит с перебоями. Зачастит, вот-вот ручейком польется, и смолкла. А другая - по луже. Ровно да четко, будто маятник, время считает. И вдруг между этих капелей узнаю я стон...
Тихий такой, что только забойщик привычный его услышит. Понимаю тогда, почему мне страшно. Дерево стонет!
Жмет его тяжесть сверху, а оно скрипит и стонет.
Прикладываю я ухо к столбу - еще больше слышу. Шум глухой, точно бежит где-то рядом вода по чугунным трубам. Потрескивает легонько, будто угли в костре остывают. И в том уголке, и в этом. И тут же вздохнет земля, зашуршит, точно крысы стайкою побежали... Бррр! Недоброе что-то в горе. Намокла она от дождей и проснулась в ней сила...
Отрываюсь я от столба и свечу на другую крепь.
Утром подперли мы потолок осиновым сутунком. А сейчас кора у осины потрескалась щелями, и распух наш сутунок посередине. Жмет, ясное дело, жмет!
Выхожу я наружу, вздыхаю легко, даже рад и дождю, и ночи.
* * *
На утро обсказываю ребятам, - так, мол, и так, ухо востро держите! Крепь повело...
А Демьян Никитич факелом пол осветил и опять золотиночку поднимает.
- А это видали?
Ахнули мы - ну, и фартовый! Про все забываем, скорей бы в свороток попасть.
Моложе нас всех Ванюха. А упорен в работе парень! Даром, что похудел, а знай лопатою грунт ковыряет, да через колено - моментально тачка полна! Кряхтит наш Демьян Никитич, еле откатывать поспевает. Упыхался под конец и я. Пот в три ручья за шею льется.
- Хватит, ребята! - кричу. - Шабашить надо. Пора на обед.
И тут же вижу, что девятое огниво из земли показалось. Лежит вверху поперек бревно - девятая переводина от входа.
Посмотрел Демьян Никитич.
- Ну, вот, говорит, к самому интересному подошли и на тебе - на обед ступайте! Давайте, ребята, очистим огниво. Работы на час осталось!
- Что будешь делать, давайте!
Меняемся только делом. Ванюха за тачку берется, я - за насыпку, а Демьян Никитич идет в забой.
Сработались так, что один другому под масть! Сколько забойщик отвалит, столько и в тачку я наложу. А за Ванькой дело не станет, едва увезет, уж, глядишь, готова опять пустая тачка.
Поглядываю я и вижу, что Демьян Никитич печуру подкайлил глубоко. Нависла земля, будто купол сверху.
Работает он по-своему, на коленке под сводом стоит, а другая нога наруже.
- Эх, - приговаривает, - чует сердце мое - самородок хороший выну!
Между делом заметны мне мерзлые пятна в забое. Факел дымно горит, сверкнет такое пятно на огне - ну, металл да и только! Сердце дразнит...
Стали мы закурить. Ванюха садится на тачку, я к нему подхожу махорки стрельнуть, а Демьян Никитич согнулся, шарит в полу забоя. Скрутил я собачью ножку, а он говорит из-под свода:
- Я бергальские выката откопал... - Да как крикнет потом: - Золото в них, ребята!
Я цыгарку даже рассыпал... Но вскочить не успел.
Вихрем ударило меня в грудь, я затылком об землю. Загудело, тряхнуло, и черная темнота, как шапкой накрыла, разом...
Замер я от испуга, в ушах звенит, полная глотка пыли. Однако, чувствую - цел!
Выкарабкиваюсь из-под тачки, вижу, углем горит под ногою факел. Поднимаю его. Дунул на угли - вспыхивает береста. Обвожу я огнем вокруг, над головой.
Позади - хорошо. Не завалило и Ванька жив.
Посмотрел на забой - там горою земля. И пылью закутана, как при взрыве. Сунул я факел под низ - ноги! Батюшки мои, ноги шевелятся из земли...
Демьяна Никитича задавило!
Хватаю я за его колени, тяну - не идут, мертво зажало!
Ванька толчется, белый, как снег, зубы стучат.
- Бери лопату!
Роем. Молчим и роем. Себя землей закидали. И вижу, я, как дрожат, дрожат у Никитича ноги, потянулись носками и стихли.
Вечная тебе память!
Уткнулся Ванюха в стену, заплакал...