- С инвентарем трудно, - продолжал отец, - лошадей нехватка. Хозяевать плохо умеем. Да в одиночку разве осилить… Меня возьми - разве же клин на одной-то лошадке подниму?
И опять Каромцев сделал вид, что не понял отца.
- Да что ж, хозяйство вести - не плетень плести, - сказал он. - Научимся.
- Ежели еще с годок помитингуешь, так и вовсе забудешь.
- Отец, отец! - с чувством сказал он. - Голодающему городу хлеб нужен, хлеб! И этот хлеб я должен ему дать, прежде отняв у кулака! По-другому никак нельзя, иначе все может возвернуться к старому.
- Как же, понимаю, - ответил отец, но дальше вести разговор, видать, охота пропала. Он только пыхтел и дымил цигаркой.
Вовсе изошел туман, и над поляною, над дорогой и по сторонам се стояло бархатистое теплое свечение, и воздух был почти сухой и припахивал уже пылью, хотя трава, пока шли они поляной, щедро мочила им сапоги росой.
Деревня проснулась и уже успела пережить ту всеобщую кутерьму, когда гремят подойники, стучат калитки и горланит скот. Теперь спокойствие неспешных забот и трудов царило в деревне, во дворах горели глинобитные печи, кизячий дым дурманно распространялся в воздухе, и переулок, в который они вошли, был уже теплый и запашистый. Только миновали они пожарный сарай, как вдруг с трусливой поспешностью кто-то зачастил им вслед:
Как залезу на сарай,
Вижу: все едят курай.
А как приедет краснобай,
Сало, масличко отдай!..
- Слазь, сволочь! - вскричал диким голосом старший Каромцев. По крыше загремело, и по ту сторону сарая послышались панически быстрые шаги убегающего. Каромцев, тяжело дыша, уронил на бедро кулак.
- Кто это?
- Да брательник Грохлова.
- Холуй кулацкий…
- Баламут, - сказал отец.
3
Бабушка Лизавета жила одна в своей избушке, и Каромцев, прикинув, что постоялец не будет ей в обузу, поместил Хемета к ней.
Днем Хемет ходил по селу (он перезнакомился со всеми обитателями волостного приюта, спрашивал про сынишку), а вечером тихо-мирно шел в огород, сидел там, курил перед сном, а потом заваливался, укрывшись тулупом.
После второй ночи бабушка Лизавета явилась к Каромцеву. Денка, говорит, намедни приносил крынку молока утрешнего, хотела творог сделать, так я, говорит, вкопала крынку под смородиновый куст, а утром смотрю, крынка на месте, да пустая.
Каромцев сказал:
- Не может быть, чтобы Хемет пил твое молоко да еще украдкой.
- Я и не говорю, что он пил, - ответила бабушка. - Только молоко у меня никто никогда не трогал. Яйца пропадали из курятника, яблоки снимали. А чтобы молоко из крынки пропало - такого не было.
- Ладно, - сказал Каромцев, - Денка будет приносить не одну, а две крынки. Одну-под тот куст будешь ставить, а вторую под другой - так что одна уж наверняка уцелеет.
А сам подумал: не беда, если Хемет пьет молоко.
На следующее утро бабушка опять пришла. Я, говорит, о постояльце ничего худого не говорила, хотя, может, он и пил молоко. Не говорила, а теперь скажу. Что же он, басурман бессердечный, делает? За что же он измывается над дитем безродным, над беженцем голодным? Зачем вожжами связывает, как арестанта? Ведь ежели мальчонка и пил молоко, так уж мне решать - судить его или миловать Чего же он хозяйничает? Ежели мальчонка пробрался в мой огород, мне и наказывать, а не ему.
Каромцев отправился к бабушке.
Он прошел дворик, открыл легкую плетеную дверку в огород, подался тропинкой под уклон и увидел: к корявому стволу ивы привязан вожжами мальчонка, худой, обросший и оборванный, глазенки дикие. Хемет моет ему лицо, поливая себе из крынки. Его пленник вертит головой и визжит, и кричащая рыжина его буйных волос как-то в лад соединяется с пронзительным визгом.
- Что, - спросил Каромцев, - прежде чем отправить в каталажку, ты его почистить хочешь?
Хемет осклабился радостно.
- Гляди: сына нашел! - сказал он.
- Вон что-о! - Каромцев подошел ближе. - А чего же ты связал его?
- А вот попривыкнет к отцу, - ответил Хемет, - так потом развяжу. Да и так бы развязал, только он мне все руки покусал. - И он показал ссадины.
Помыв сыну рожицу, Хемет освободил ему руки от пут, протянул полхлеба. Тот сразу же начал уплетать его.
- Развязывай, - приказал Каромцев, - развязывай, если хочешь, чтобы сын у тебя в целости остался!
Они расстелили тулуп и положили мальчонку, скоро бабушка Лизавета поспела с лекарством.
- Нате-ка, дайте испить. А я пойду отварю еще овсянки. Да разве можно так измываться над дитем!
Они перенесли мальчонку в сени. Попив овсяного отвара, он успокоился и скоро уснул. А они сидели, двое взрослых мужиков, над распростертым плоским тельцем и молчали. Сколько поумирало таких мальцов… По субботам в исполком приходил дворник из приюта и просил подводу. Дети умирали, и он в течение недели складывал трупики в сарае, а в субботу брал лошадь и отвозил трупики на кладбище…
- Оклемается парень, - сказал Каромцев тихим голосом. - Не тужи.
- Да, да, - кивнул Хемет. - Только опять же удрать может.
Каромцев рассмеялся.
- Куда ему бежать от родного отца?
Посидев еще с полчаса, он сказал Хемету:
- Пора мне. Собрание проводить надо. И ты приходи.
- Скоро ли домой поедем? - сказал Хемет, и лицо его нахмурилось.
- Завтра, - ответил Каромцев и улыбнулся. - Завтра же.
4
Сколько помнил себя, столько же помнил Каромцев и это крыльцо (на толстых дубовых столбах саженной высоты), господствующее над площадью. И вот похаживал он, волнуясь, по этому крыльцу, обнесенному с двух сторон широкими, оглаженными временем перилами…
Первыми на площадь пришли бедняки и стали близко к крыльцу, затем потянулись прочие. Вот кулак Голощекин шагает плечом к плечу с зятем, уверенно отталкивает коленями длинную полу мехового пальто, и складки его раскрываются там, где не выцвел еще темный муслин, и пальто изощренно пестрит в глазах. Идет старик Ершов, низкорослый, с узким худым лицом, с куцей бородкой, идет вместе с двумя рослыми, сытыми сыновьями. Кулак Зверев, тоже старик, является одним из последних - протянул-таки до прохлады и надел енотовую шубу, недавно приобретенную у спекулянта!
Глядя на них, Каромцев думал о том, что вся его наперед заготовленная речь не тронет ни Зверева, ни Ершова, ни Голощекина. Он знал: против них действенна только одна мера, только одна мера может заставить их уступить, сдаться, эта мера - жестокость, и не в словах, а в действиях. И когда председатель коммуны Нестеров объявил, что слово берет уездный продкомиссар, Каромцев уже не думал о них и не видел их.
- Товарищи крестьяне, дорогие земляки, - сказал он. - Губернский съезд Советов постановил выполнить полностью разверстку к десятому января тысяча девятьсот двадцать первого года. Каждый честный крестьянин должен неуклонно исполнить волю трудящихся и вывезти к означенному сроку все излишки на ссыпной пункт.
Кому крестьяне отдавали свой хлеб раньше? И кому отдают его теперь? Раньше крестьяне отдавали хлеб эксплуататорам - генералам, помещикам и капиталистам. Хлеб и себя отдавали в рабство. А теперь они обязаны отдать хлеб красноармейцу, крестьянину центра и голодным детям города в долг, ибо когда будет сыт красноармеец, он укрепит завоевания Октябрьской революции, власть рабочих и крестьян, он штыком вырвет у капиталиста мир, вечный мир трудящихся, который был мечтою рабочих и крестьян…
Без плуга нельзя вспахать землю, без одежды нельзя спастись от холода, без косы, жатки и серпа нельзя убрать поле. Дайте хлеб рабочему, и он вам долг отдаст с избытком.
Кулаки на свадьбах пьют первач, что по нынешним временам карается, и я самолично готов расстрелять самогонщика; кулаки едят жареного поросенка, осетровую уху, но я хочу только правды и потому говорю, что и средний крестьянин, и даже бедняк не обойден хлебушком, как обойден им рабочий. В то время, когда дети голодающего центра умирают от недоедания, рабочие не в силах дотащить ног до фабрик и заводов, а голодные красноармейцы заболевают цингой, в деревнях прячут хлеб в ямы и гонят самогон. Отчего это кулак принаряжен в енотовые шубы и отчего это кулацкие женки понадевали серьги и кольца? Оттого, что кулак сбывает хлеб спекулянту, мешочнику и берет взамен такое роскошное барахло!..
Большое преступление совершает тот, кто не везет хлеб на ссыпной пункт, а гноит в ямах. Помните: голодный ваш сын и брат - красноармеец - уронит винтовку, и врагам будет легче надеть ему петлю на шею, а вам - ярмо рабства.
Отдайте все излишки хлеба голодным рабочим, красноармейцам и малюткам, простирающим к вам свои худенькие ручонки с криком: хлеба, хлеба! Дети вырастут, они будут строить наше будущее - светлую, радостную жизнь. Накормите их!..
Он отошел от трибуны, вытирая платком взмокшее лицо, не утративший пыла и страсти, но уже готовый спокойно и деловито отвечать, если спросят, готовый пресечь каверзные наскоки тех, кого он задел.
Нестеров спросил:
- Какие есть вопросы к докладчику?
И тут же послышались голоса:
- Обтрепались шибко, товарищ комиссар. Хоть бы аршин ситцу послали из городу.
- Мыла не имеем, сахару нет…
- Будут, - сказал Каромцев. Ему приятно было говорить это. - Будут и спички, и мыло, сахар, гвозди, мануфактура - все получите. На это и приказ имеется: волости и станицы, выполнившие разверстку на шестьдесят процентов, получат все необходимые предметы и продукты.
- А сколько, к примеру, мануфактуры дадут?
- Скажу. На каждый крестьянский двор - три аршина, - сказал Каромцев и услышал Голощекина:
- Слава богу! Дельное слово говорит земляк наш. И про то, чтобы помогать голодающим малюткам… сам бог велел. А дело ли, когда у старательных хозяев больше берете? Ежели поровну, я согласен, тут же и подпись поставлю. Пуд мучки овсяной да пуд ржаной для малюток. В амбар провожу интересующихся - семена одни, боле ничего лишнего.
- Стой, Голощекин, - сказал Нестеров. - Сейчас напрасно смотреть у тебя в амбарах. Но в колок, где зароды стоят, мы заглянем. А сдать тебе полагается двадцать пять пудов. - И он стал доставать список, но Голощекин отступал в толпу, и когда Нестеров развернул бумагу и глянул с крыльца, то перед ним стоял Зверев. - А подойди поближе, Ермила Игнатьич, - сказал он Звереву, - подойди и погляди: вот список обложения, с тебя как раз двадцать пудов. - Он помолчал, пристально глядя на кулака. - А ночесь кто-то в завозне у тебя шебуршал, а потом, кажись, повезли воз. С мукой или с зерном?
- Господь с тобой, - ответил Зверев, - може, по нужде выходил с фонарем. Дак в завозне нечего мне справлять это дело. Где список? Я распишусь.
Покуда он корябал фамилию, из толпы спрашивали:
- Откуда такие цифры - три аршина? Кто распределять будет?
- Созданы органы по распределению, - отвечал Каромцев, и опять ему приятно было говорить это. - Губпродком выработал правила распределения. Все точно расписано. К примеру, выполнило село разверстку на кожсырье - получай посуду. На шерсть, пеньку - получай платки, галантерею. На масло - керосин и спички. Обмана от Советской власти не будет…
Толпа одобрительно заколыхалась, заговорила.
День уже свечерел, резкие черты строений принимали мягкие, все более расплывчатые формы; туман, поднявшийся в сумеречных полях, все неотступнее наплывал на деревню, во дворах опять разжигали печи, сыто, освобожденно мычал скот - и собрание людей на площади, сомкнутое тенями вечера, все более приобретало лицо семейства, оставившего бремя дневных забот и трудов и собравшегося послушать что-то необходимое, как благословение на грядущий день…
Уже запоздно в обширной прокуренной комнате нардома Каромцев говорил активистам:
- Помните: всех, кто приезжает в село для приобретения продуктов, объявленных к сдаче по разверстке, - хлеб, грубый фураж, скот - задерживать как мешочников и отправлять в Маленький Город, а мы уж проводим дальше - для предания суду ревтрибунала. Продукты конфисковывать и передавать в райпродком. Хозяев, имеющих дело с мешочниками, облагать будем сверх разверстки дополнительно. - Он замолчал. Голова у него покруживалась от чадного воздуха, от усталости. Он скрытно зевнул, так, что больно стало скулам, поднялся и сказал:
- Человека три пусть останутся, остальные могут расходиться. - Вопросительно глянувшему на него Нестерову пояснил: - Перед зарей кой к кому на двор заглянем - поищем хлебушек.
Он положил голову на стол, как нередко делал у себя в кабинете, погрузился в короткую непроницаемую дрему. Но первое же пение кочетов услышал явственно, шумно отодвинулся от края стола и поднялся.
Велев ждать его в нардоме, он пошел задами, прошагал берегом речки и по отлогому склону оврага, по картофельной и огуречной ботве добрался до плотной гряды из чернотала и бузины и, одолев ее, слегка оцарапав руки, очутился в садике бабушки Лизаветы. Прежде чем подать голос, он услышал безмятежный, здоровый храп Хемета и, чему-то радуясь, кашлянул негромко. И тут же послышалась возня, и под деревом обозначилась сидящая фигура лошадника. Он отбросил тулуп, поднялся, оскальзываясь на соломе, которую настелил под себя, и спросил:
- Запрягать?
И вдруг - точно звуки собственного голоса напомнили ему о чем-то важном - его живость пропала, и в те секунды промедления, которые сковали его движения, Каромцев почувствовал в нем холодок неуступчивости. Хемет спросил:
- Как же я сына оставлю? - Он словно раздумывал: стоит ли ехать?
Каромцев ответил:
- Не волнуйся, никуда он не убежит. Ну, - тут он усмехнулся, - если боишься - скрути его вожжами… - И он еще не досказал, как Хемет наклонился и, пошарив у ног, поднял вожжи. И тогда Каромцев почти крикнул: - Перестань, язви тебя в душу!..
Хемет выехал из ворот, Каромцев походя хлопнул коня по крупу и живо вспрыгнул в ходок. Телега с мелким стрекотом покатилась по улице. У нардома они взяли Нестерова и двух мужиков и поехали к дому Голощекина.
Им долго не открывали, и когда пес во дворе стал хрипеть от продолжительного лая, наконец послышались шаги за высоким забором и парнишечий испуганный голос спросил:
- Кто стучится?
Долго отпирал ворота. Мимо парнишки, младшего Голощекина, держащего за ошейник тяжелого волкодава, прошли во двор, и Каромцев, не оборачиваясь, сказал:
- Привяжи собаку и зови отца.
- Отец на заимку поехал, к Марии с Яковом.
- Неси ключи от амбара.
- От завозни тоже? - спросил парнишка и, не получив ответа, стал привязывать собаку, потом побежал в дом.
Вскоре он вышел, и за ним в колыхающемся свете лучины показались старуха Голощекина, старший сын и невестка: Они так и осталась в сенях, и, когда лучина погасла, их невидимое присутствие тревожило, как засада. Загремели замки завозни, взвыл низкий старушечий голос, и отзывчиво, истово присоединился к ее плачу вой собаки. Когда Каромцев с керосиновой лампой в руке, которую с особенной услужливостью протянул ему младший Голощекин, вошел в завозню, он услышал успокаивающий голос старшего сына старухи (завозня соединена была с сенями):
- Да не плачьте, маманя. Неужль последнее заберут?
В завозне, в глубоком ларе, была пшеница - семена, видно, их и не думали скрывать. Затем осмотрен был амбар, там стояли два мешка ржи, мешок проса, в углу, огороженном досками, засыпан был овес.
- Больше смотреть не будете? - спросил младший Голощекин и, не получив ответа, погасил лампу.
Они молча пошли со двора. Старший сын Голощекина крикнул:
- Как возвернется, передам отцу: мол, приходили. Али не передавать?
Никто ему не ответил.
Когда отъехали от дома, Каромцев велел остановить лошадь.
- Что, братики, на заимку поедем или поближе куда?
Нестеров сказал:
- Ометы голощекинские возле Михайловских лесов.
На что Каромцев решительно ответил:
- Вот туда и поедем.
С рассветом они остановились на закрайке леса возле разворошенного омета, большая куча зерна никем вроде не была тронута. Поехали дальше и нашли еще несколько ометов. Пока разрывали один за другим (везде было спрятано зерно), совсем рассвело.
- Ну, ясно, кажись, - сказал Каромцев. - Пригоните пяток подвод и все до зернышка свезите в амбар коммуны.
Они отъехали версты, может, за две, когда увидели: там, где только что они были, высоко полыхало пламя. Хемет круто развернул лошадь и махнул над нею кнутом.
В дыму, подсвеченном огнем, они увидели, как бежит Голощекин в лес, придерживая одною рукой притороченный к боку чайник, а другою держа прерывисто блещущий тесак.
- Стой, Голощекин! - закричал Каромцев, соскакивая с ходка. - Ложись!
Хлебая горечь дыма и холодный воздух утра, Каромцев рвался вперед, где мелькала скачущая спина Голощекина, и чуял, что кто-то бежит рядом, нога в ногу. Он настиг Голощекина в чаще, и пальцы его уже цапали туго обтянувший спину материал, и Голощекин повалился, громко, почти с визгом дыша. В тот момент, когда Каромцев готов был упасть на Голощекина, он увидел близко перед глазами тесак и то, как рука, державшая тесак, оказалась перехваченной другой рукой.
Каромцев пережил скоротечное помутнение в голове, и когда стало полегче, оглянувшись, увидел, что Хемет держит в руке тесак, оглядывая его в свете поднявшегося солнца, и цокает языком то ли от восхищения, то ли от негодования.
Они выехали из села в тот же день, точнее, в то же утро, не позавтракав, не дождавшись, пока вернутся подводы, посланные Нестеровым за найденным зерном.
С полчаса, наверно, прошло, когда вдруг Каромцев спросил:
- Постой-ка! А где… мальчонка?
И Хемет, не потрясенный, не злой, вот только, может быть, более задумчивый, чем прежде, ответил:
- Убежал. - И ни слова больше.
Хемет был так возбужден погоней и схваткой, что, вернувшись во дворик к бабушке Лизавете и не застав сынишку, не сразу оценил всю серьезность этой потери. Ведь еще вчера мальчонка был здесь, не мог же он за одну ночь кануть бесследно, наверняка он шагает сейчас по дороге в город, и они еще могут догнать его! И вот он всматривался в даль дороги, внешне совсем спокойный и почти уверенный в том, что, прежде чем они проедут половину пути, догонят беглеца.
Тут Каромцев проговорил тихим голосом:
- Спасибо… Я хочу сказать, что кабы ты не перехватил ему руку…
А Хемет, будто потревоженный не смыслом слов, а только звуком, нарочито весело проговорил:
- Я думаю, он бы все равно убежал. И не только убежал, но еще окрутил бы меня самого вожжами.