- Капитал? Если понадобится… Вы напишите мне, кому и сколько надо дать.
- Сейчас нужды в деньгах нет. Ежели будет нужда, не откажите.
- Хорошо, хорошо, всегда располагайте.
Почему-то Виктору Ивановичу вдруг стал тягостен разговор. Он торопливо оборвал его, пожал руку Токо, повел его назад в залу. Токо стал прощаться со всеми.
- Пиши нам больше! - наказал ему Иван Михайлович. - И про политику пиши. Не напрямки только, а так - вроде как про горох. "С горохом тихо", "с горохом устойчиво". Мы уже будем знать, про какой горох идет говор.
Токо ушел. Виктор Иванович сам проводил его до дверей. И когда вернулся в залу, Василий Севастьянович сердито поглядел на Ивана Михайловича.
- Не надо нам политика в дело пускать. Разве так можно?
- Будет, будет тебе, сват! Дело сделано. Доверенность дана. А теперь кто без политики? Твоя приемная дочь гляди-ка что говорит! Намедни я послушал - прямо волосы дыбом. Девчонка ведь, а гляди, о больших делах думает…
Василий Севастьянович поморщился, махнул рукой.
- Э, что там! Ну, старуха, пора ко дворам. Послушали умных людей - и будя.
- А ты, никак, обиделся? Будет тебе, сват!
Вбежали внучата - Ваня, Вася, Соня - прощаться. Сразу стало шумно. Василий Севастьянович схватил своего любимца, Васю, на руки, поднял кверху.
- А ты, Васюк, будешь у меня политиком?
- Буду! - запел Вася. - Буду!
Урожай в Поволжье в этом году был пестрый: местами вовсе плохо, местами изобилие. И надо было нащупать эти изобильные места, скупить хлеб. Иван Михайлович и Василий Севастьянович совещались от утра до вечера, кого куда послать, куда перевести деньги. Виктор Иванович помогал. На стене повесили карту - красными кругами отмечали уездные города и крупные села, где был урожай. Синим карандашом на кругах ставили крест, - значит, здесь есть агент "Торгового дома Андроновы и Зеленов", скупает.
А из Петербурга и Москвы уже шли заказы:
"Просим сто тысяч пшеницы хорошей натуры. Телеграфируйте цену".
Заказы подстегивали. Агенты заметались по всему Поволжью, "Торговый дом" пустил три четверти капиталов на скупку. Первый привоз был взят хорошо. И Симбирская губерния не отстала, хотя и боялся Василий Севастьянович, что Токо-токо, занятый политикой, упустит нужный момент.
А на всех хуторах - зеленовских и андроновских - шла молотьба. Молотили где как - всеми урядами. Там говорливо стучали молотилки и веялки, здесь вереницы лошадей бегали по кругу, а там ленивые волы таскали выграненные молотильные камни. Высокие хуторские амбары всклень наливались тучным хлебом, точно кадки в дождь водой. Бунты полнокровных мешков, переполненных пшеницей, складывались под сараями и на мостах - уже не хватало места в амбарах.
Осень надвигалась. День и ночь над степью - под низким серым небом - тянулись к югу стаи перелетной птицы, кричали тоскливо. И степь, прощаясь с ними, хмурилась, и лицо у ней становилось серым-серым.
Овраги и лиманы наливались водою, отрезали дорогу, не давали ни прохода, ни проезда, и в степи людская жизнь замирала. Лишь буйно пели ночами села и хутора, где теперь были сыть и отдых. Ночи были черные как сажа.
По черным непролазным дорогам черными ночами и серыми днями подходил батюшка Покров. Его ждали с радостью и нетерпением: "Батюшка Покров землю снегом покроет…"
И правда, вечерами уже замораживало, ветер дул с посвистом, облака неслись быстрее, и срывался первый снег. И ночью однажды взвыла метель, крутягом закрутился снег, укрывал холодную, сырую землю. Снег лег не сразу. Он таял, степь опять чернела, но неделя какая - и все кругом побелело.
По селам и хуторам еще ждали. Ждали, когда "придет Егорий с мостом", а за ним "Никола с гвоздем". Тогда вся белая степь будет как дорога - куда хочешь поезжай.
И тогда отовсюду - из сел и хуторов, деревень и колоний - по всем дорогам длинными-длинными лентами шли обозы к Балакову, к Покровску, к Баронску: везли новый хлеб.
На зимнего Николу в андроновском доме в Цветогорье служили торжественный молебен - в благодарность Николе за урожай и прибытки. Так уже велось из года в год.
К николину дню выяснилось, сколько где чего собрано: не только на своих землях, в своих краях, но и в целой стране и, гляди дальше, в целом мире. В конторе среди пачек писем и газет, что приходили каждый день, попадались письма на имя Виктора Андронова с пестрыми нерусскими марками.
Никольский молебен был всегда только свой, и никого посторонних на него не приглашали. Ныне - вот уже семь годов - прибавились Зеленовы.
Иван Михайлович в черном кафтане-сорокосборке стоял, как черный высокий столб - толще всех, крупней всех, с черной бородищей, тронутой сединой. И рядом с ним, на голову ниже, Василий Севастьянович - круглый, рыжебородый, подвижной. Оба они старательно подпевали дьячку: Иван Михайлович - густым бубукающим баском, Василий Севастьянович - сладким тенором. Оба размашисто крестились и кланялись в землю уставно, на подручники. Впереди сватьев стояли мальчуганы: одному пять лет - Иванушке, другому четыре - Васеньке. Оба тоже в черных кафтанчиках. А позади сватьев, тоже в кафтане и тоже с подручником у ног, - сам Виктор Иванович Андронов, ростом с отца, но тоньше, стройнее. У него красивая небольшая бородка, прическа лежала модной скобкой, и по тому, как он крестился и кланялся, было видно, что Америка и академия не даром прошли для него: что-то неуставное глядело в нем, вольное.
А на женской стороне - обе свахи: Андрониха и Зелениха, и с ними Елизавета Васильевна. Все они сверкали белизной шелковых платков и негнущихся тяжелых парадных платьев, все три породистые, большие, точно баржи. И с ними девочка лет двух - Соня.
У дверей и вдоль стен полным-полно набилось своего народа - домашние, приказчики, приживалки, прислуга, кучера, караульщики…
- Отче священноначальниче Николае, яко мы усердно к тебе прибегаем…
Голоса пели строго, уставно. Виктор Иванович полузакрыл глаза, и ему казалось, что все, все как в детстве. Сколько раз так же вот, как теперь Ваню или Васю, держал его перед собой дедушка во время домашних молебнов. Он прикинул, как изменилась жизнь, и усмехнулся. И тотчас погасил улыбку и перекрестился торопливо.
Кадильный дым, медленно поворачиваясь, поднимался к потолку, синел в лучах скупого солнца, бившего сквозь двойные стекла. Виктор Иванович пристально посмотрел на дым.
И выпрямился. Он привык в такие дни - маячные, чем-нибудь отмеченные, - привык учитывать, что сделано им за месяц и за год. И сколь много сделано!
Кидком бросила его жизнь вверх. Ему только тридцать лет, а о нем говор идет по всей Волге, его знают в Москве, Петербурге, Берлине, Лондоне, Стокгольме.
- Многая лета! Многая лета!
Это ему поют так торжественно, сильно, прославляюще - ему, Виктору Ивановичу Андронову.
После молебна все пошли в столовую - угощать духовенство. И поп - старый, уважаемый - больше говорил с Виктором, чем с его отцом и тестем, и в глазах у него глядела наивность, любопытство и почтение, как будто Виктор Иванович для него был необычайным человеком. А дьячок и причетники только глядели на Виктора Ивановича и не решались заговорить.
За длинный стол, обильный яствами и (по-постному) скупой бутылками, уселись все. На дальнем конце, под присмотром бабушек, сели внучата.
Угощал Иван Михайлович:
- Отведайте, батюшка, пирога с рыбой. Нам новый повар пек. Сынок из Москвы нового повара привез. Я было сперва рассердился - все расходы да расходы, а теперь вижу: дело не плохое.
Поп почтительно улыбнулся.
- По прибытку и расходы. Греха тут нет.
- Я тоже полагаю, отец Ларивон, что греха тут нет! - воскликнул Василий Севастьянович. - А спасение явное. Бывало, хорошо поешь - сразу подобреешь. А добрый человек разве согрешит?
Отец Ларивон закивал головой:
- Что верно, то верно. А вот я хочу спросить тебя, Виктор Иванович, какие пироги в заграницах едят? Сладкие, поди, больше?
- Совсем пирогов не едят, батюшка! И знать о них не знают.
- Ого! Да как же так?
- Все больше печеньями да сухариками пробавляются.
И пока Виктор Иванович рассказывал, как едят и пьют в "заграницах", все почтительно слушали. Поп покачал головой, сказал:
- Время-то что оказывает. Гляди тебе - Америка, гляди тебе - Англия. А я вот дальше Самары во всю жизнь нигде не был.
- Нам чего унывать, отец Ларивон! - воскликнул Иван Михайлович. - Мы свое взяли. У него вся жизнь впереди. Я и то вот только благодаря сынку в Москву-то попал. А то никогда бы и слухом ничего не слыхивал.
- Куда теперь сынков-то определишь, Виктор Иванович? Сам все науки произошел, всю землю оглядел. Им мало что и останется!
- Ничего, батюшка, лишь бы задались - хватит и им работы.
- Зададутся. У хорошего отца хорошие дети.
Иван Михайлович махнул рукой.
- Ну, не скажи, отец Ларивон! Вот у Северьяна Михайловича, слыхал, что сынок-то делает? Бунты затевает. В тюрьму его посадили.
- Кому что на роду написано.
Виктор Иванович вмешался:
- А я так полагаю, батюшка, что нам нет нужды осуждать тех, кто за политику да за веру сидит в тюрьме. Вспомним прошлое. Преподобного отца Аввакума, например, боярыню Морозову. Не всегда будешь радоваться, если тебя жмут.
- Что правда, то правда.
- Чем мы не русские люди? А гляди, как нас, староверов, притесняют! Однажды в Америке я встретился с одним господином. Такой же, как все: бритый, толстый, заговорили по-английски. Он спрашивает: "Откуда?" - "Из России". - "Русский?" - "Да". Он вдруг по-русски и заговорил, да как! На "о", по-нашему, по-волжски. Я и рот раскрыл. Оказалось - старовер. Их целая колония там - убежали из Нижегородской губернии от наших мытарств.
- Что говорить! Достаточно известно, - поспешно согласился поп.
- Ну, что там! Нашли об чем говорить! - забеспокоился Василий Севастьянович. - Ну, посадили и посадили… Нас это не касаемо. Ты про политику, Виктор, брось. Который раз я от тебя слышу. Аль ты тоже стал политикой ушибаться? Студенты бунтуют невесть чего.
- Они знают, из-за чего бунтуют.
- Одначе ты не вмешался, когда у вас академия бунтовала.
- Я и сейчас не вмешиваюсь. А только что ж, не надо забывать: у бунтарей есть своя правда.
Василий Севастьянович настойчиво замахал руками и оборвал разговор. И на его толстом лице мелькнуло столько плутовства и насмешки, что все невольно улыбнулись.
Когда поп и причт ушли, Виктор Иванович повел отца и тестя к себе в кабинет. Василий Севастьянович обнял Виктора за талию, сказал:
- Осторожность никогда не мешает. Разве ты знаешь, перед кем сейчас говорил? За нами - староверами - во все глаза глядят. Глазом не моргнешь, как могут слопать. "А ну, - скажут, - отправить Виктора Андронова на церковное покаяние в Соловки лет на десять". Что тогда? И богатства тебя не спасут.
- А, папаша, что говорить! Меня раздражает эта полицейская глупость. Чем староверы хуже церковников?
- А ты, брат, терпи. Знаешь? "Претерпевый до конца спасется".
- Ну, брось, сват! - вмешался Иван Михайлович. - Не спорь ради праздника, не маленький у нас Витька-то! Сам знает.
- Намедни приезжал из Москвы человек. Говорит, что на Рогожском опять подписи и деньги собрали - хотят опять царя просить, чтоб отпечатали алтари, - сказал Василий Севастьянович.
Иван Михайлович безнадежно махнул рукой:
- От просьб толку нет. Вот поглядим, может, Токо-токо со студентами что сделает. А так просили, просили, ждали, ждали - ничего.
Василий Севастьянович озабоченно сморщился:
- Студенты эти… Вот от Серафимы нет писем… Как бы она не втяпалась в какую историю!
II. Сима
Большая работа "Торгового дома" пришла со снегом, с морозами - с зимним путем. Ежедневно в контору рассыльный приносил десятка четыре телеграмм - из всего края, от Перми до Царицына. И кучи писем и пакетов - иногда в серых самодельных конвертах. Василий Севастьянович и Иван Михайлович вдвоем разбирали, отвечали. Когда они совещались, лица у обоих были как у заговорщиков. Василий Севастьянович сам писал ответы - почерком, похожим на музыкальные ноты. Виктор Иванович в скупку не вмешивался. Он был занят заволжскими хуторами: проектировал засевы селекционным зерном, новые запашки "на пласты", новые оросительные пруды. С агрономом Рублевым вдвоем они составляли проекты. Всю пшеницу с хуторских земель собирали теперь балаковские и воскресенские амбары, чтобы с весной баржами двинуть к Петербургу и дальше за границу.
Банки открыли "Торговому дому" неограниченный кредит. И порой, слушая разговор отца и тестя, Виктор Иванович думал, что теперь у них в руках в самом деле весь край.
Семья слаживалась все крепче. Старики Зеленовы после отъезда Симы на курсы в Петербург целыми днями были у Андроновых.
- Скучновато стало у нас, - бубнил Василий Севастьянович. - Хотя бы внуков, что ли, поделить! А то дом у нас как казарма стал, пустой.
- Нет уж, сватушка, делить нельзя, а вот вы к нам переселяйтесь.
- И то верно. Галчата эти - с ними будто веселей.
Виктор Иванович, прислушиваясь из своего кабинета, как шумел дом, посмеивался про себя. Шумел, шумел, точно река весной, - множество воды и множество силы.
Комнаты в левой половине дома, где прежде в двух жила прислуга, а в других трех лежала старая мебель и сундуки, похожие на баржи, - эти комнаты открыли, отремонтировали. Сам Иван Михайлович и Ксения Григорьевна переселились сюда, и Зеленовы тоже сюда. Всеми одиннадцатью комнатами жил теперь дом, и в мезонине еще дети с нянькой и гувернанткой.
Елизавета Васильевна сама теперь вела дом по своему вкусу. В зале появились картины хороших художников, старинная мебель, цветы, рояль, две старинные небольшие люстры, света в залу лилось масса - во все восемь окон. Дверь на балкон не была замазана всю зиму. Днем, вечером, ночью Виктор Иванович выходил, одетый в шубу, гулял по балкону мимо окон, а белая Волга и белые заволжские дали простирались внизу, и дым маленьких деревянных домиков поднимался к студеному небу. По ночам в домиках светились робкие огни и стояла тишина оглушающая. Лишь когда-когда пролает собака.
С весной обе семьи - Андроновы и Зеленовы - перебрались на дачу, в дедов сад на речку Саргу. Старый дом, построенный еще помещиком, был оправлен, выкрашен в голубой цвет, загремел детскими голосами.
Сарга текла самой серединой сада. На ней были устроены новые запруды, выложенные по берегам белым камнем. По углам запруд - голубые клетки для лебедей. Зарями, когда только-только всходило солнце, лебеди выплывали на пруд, кричали громко и призывно. Их крик далеко разносился по саду и по Волге.
Одетый в просторный костюм из белой фланели, с лохматым купальным полотенцем на плече, Виктор Иванович вышел на террасу. Песчаный берег вдали за Волгой светился золотом… Золото под солнцем! Весь сад был полон росы. Голубые тени протянулись от гор.
Виктор Иванович прошел по дорожке сада к Волге: там возле высокого мелового берега стояла на канатах белая купальня. Он разделся в купальне, отворил дверь, что на стрежень, бросился в воду. Рыбаки вдали плыли в лодке, распустив сети. Волга вся светилась ослепляющим светом. Течение подхватило его, понесло. Он плыл бодро, широко махая руками, крупный и сильный. Саженях в двадцати от берега он остановился, положив руки на воду, раз за разом окунаясь с головой, фыркал, и сердце у него крепко стучало. На берегу он заметил белую фигуру: от дома к берегу шла гувернантка - тоже с полотенцем на плече. Он поплыл к купальне, не спеша вылез. Тело, взбодренное холодной водой, все зарозовело, от него пошел тонкий пар. Он проделал гимнастику: приседал, выбрасывая руки, ноги. Мускулы ходили вольно под напряженной тонкой кожей, и, еще раз окунувшись в воду, он оделся и пошел из купальни. Француженка сидела на скамейке на берегу.
Виктор Иванович раскланялся:
- Бон матен, мад-зель!
- Бон матен, мсье! - ответила гувернантка. Все лицо у ней осветилось белым светом ее зубов, и по ее походке было видно, что она чуть-чуть смущена этой встречей - мужчина из купальни, она в купальню.
Закрывая за собой дверь, француженка быстрым взглядом посмотрела на него, как он - большой и белый - поднимался вверх по тропинке.
А вдали, между деревьями, мелькнуло белое. Это шла Елизавета Васильевна, улыбающаяся, розовая, большая и тоже с простыней на плече.
- Ты уже искупался?
Розовые тени играли на ее лице и на груди. Он осмотрел ее быстрым и жадным взглядом.
- Я сейчас приду, я быстро.
Она пошла. Он долго смотрел ей вслед.
А на террасе Василий Севастьянович и Иван Михайлович уже пили чай и тихо разговаривали. В саду звонко пели птицы. Виктор Иванович ловко придвинул стул, сел.
- Ты едешь сегодня в контору? - спросил Иван Михайлович.
- Сегодня не поеду: незачем.
Старики оба украдкой осмотрели его, его белый костюм… Под террасой затопала лошадь. Старики неторопливо пошли вниз.
На террасу вошла Соня. Щеки у ней были розовые, в непроснувшихся, будто насильно раскрытых глазах глядело любопытство.
- Папа! - воскликнула она и хлопнула в ладоши.
Виктор Иванович усадил ее на колени. Тотчас явились Ваня и Вася - оба с деревянными ружьями, в плисовых коротких штанах. Они еще на лестнице о чем-то поспорили и, войдя на террасу, подрались. Бабушки обе сразу - Ксения Григорьевна и Ольга Петровна - закричали на них, принялись разнимать. Внизу хлопали дверями, в саду пели поденщицы - пронзительными голосами.
К обеду приехал Василий Севастьянович и с ним Сима, только что вернувшаяся из Петербурга.
- Сима приехала! Сима! - зашумели в доме.
Высокая, с гладкой прической рядком, большеглазая, свободная в движениях, энергичная, она вся была как задор. Ксения Григорьевна всплеснула руками:
- Батюшки мои! Красавица-то какая из тебя вышла! Симка! Детушка моя!
Сима ответила, смеясь:
- Ну, какая красавица? Вы, тетя Ксена, не видали настоящих красавиц.
- Ну-ну, матушка, Лиза до замужества была хороша, а ты еще лучше. Теперь хоть на улицу не выходи, - женихи стадом за тобой побегут…
Захохотали все, и Сима громче всех. Племянники висли у Симы на руках, Соня все хотела уцепиться за черную ленту, что была в косе. Обедали шумно, небывало шумно.
Иван Михайлович спросил:
- Ну, что слышно в политике?
И Сима - смеющаяся, беспечная - сразу стала серьезной:
- На Казанской площади собрались студенты. Красный флаг. Полиция. Казаки. Бить! А студенты и курсистки: "Долой правительство!"
Она говорила громко, глаза у ней потемнели, и лицо стало задорным. И было видать: эти случаи - петербургские - доставляли ей и большое удовольствие, и какую-то горечь.
Все слушали ее тревожно.
- Вон они какие дела. А, батюшки! Чем все это кончится?
- Ну, девка, смотри! - остерегающе сказала Ольга Петровна. - Походит нагайка и по твоим плечам.
Сима глянула на нее через плечо, задорно: