"Занимаюсь усиленно к осенним экзаменам. Обо мне не беспокойтесь".
Ольга Петровна всплакнула:
- Вот какие дети пошли! Хотя я ей не родная мать, а все же… она могла бы порядок соблюсти, приехать.
Однажды - уже в переломе лета - Иван Михайлович и Василий Севастьянович после чая уехали из сада в город, чтобы пробыть там до вечера. Но не прошло часа - на горе по дороге показался экипаж, скакавший во весь опор к саду.
Елизавета Васильевна крикнула:
- Наши скачут! Смотрите!
На террасе всполошились. Экипаж проскочил ворота и махом подлетел к дому. Три голоса с террасы закричали разом:
- Что случилось?
Василий Севастьянович взглянул вверх на террасу, значительно подняв палец, погрозил. Виктор Иванович сделал два шага по лестнице вниз, навстречу старикам.
- Да что случилось?
Василий Севастьянович глухим голосом сказал:
- Министра Плеве… бомбой… на мелкие части разорвало…
А Иван Михайлович тоном повыше, будто с торжеством в голосе, проговорил:
- Дождался!
Виктор Иванович прочел вслух коротенькую телеграмму об убийстве Плеве. И на террасе на минуту стало так тихо, что было слыхать, как хлопают плицы буксирного парохода, идущего далеко у песков.
- Вот оно, пришло! - наивно сказала Ксения Григорьевна и перекрестилась трижды. - Господи боже! Бомбой! На мелкие частички, сердешного! Каково-то ему было претерпеть?
А под террасой кучер громко, в полный голос, говорил садовнику, повару, горничной - домочадцам:
- Тарарахнули так - куда рука, куда нога!
Панов вышел из детской, где он занимался с Ваней. Ему дали прочитать газету, он, прочитав, выпрямился, улыбнулся гордо:
- Неплохо сделано.
Василий Севастьянович нахмурился, сердито посмотрел на Панова, молча и беспомощно развел руками.
А в тот же вечер приехал в сад заводчик Мальков - черный, как цыган, угрюмый, до глаз обросший волосами. Не здороваясь и не садясь, он проговорил с усмешкой:
- Дела-то, дела-то какие!
Иван Михайлович посмотрел на него с беспокойством: никогда Мальков не приезжал зря. Поговорили об убийстве министра, поудивлялись:
- Как это нынче… ловко! Хлоп! - и на мелкие части!
- Да. Техника. Ничего не поделаешь, - насмешливо пробурчал Василий Севастьянович, - техника у них высокая. Да вот мы-то стоим на месте.
- А гляди и мы подымемся.
- Как? Куда?
- Аль не слыхали про Москву-то? Эге! Наш Морозов отчубучил штуку… Генерал-то губернатор - дядя царев, Сергей Александрович - созвал московских купцов, начал укорять: "Мало жертвуете на войну". А Морозов прямо ему в глаза: "Рады бы, ваше высочество, пожертвовать, да не уверены, дойдут ли деньги по назначению". Прямо в глаза, значит, вором его махнул.
- Что ж ему?
- Великий князь заругался было. А Морозов поклонился ему низенько и спрашивает: "Прикажете закрыть наши фабрики и заводы?" Тому и крыть нечем. Закрой теперь фабрики и заводы - сейчас бунт, пропали все князья - великие и малые. Глядите, еще не то будет! Кто теперь правительству сочувствует? Поговори с тем, с другим, - все сплошь ругаются. Разве так можно? Плеве этот… Ну, хоть и покойный, а надо прямо говорить: негодяй был. Чего там!..
- Ты зачем, кум, пришел-то? Ты мне прямо говори, а то у меня сердце не терпит, - сказал Иван Михайлович.
- А затем и пришел: давайте собираться да дело делать. Новый министр будет, новые песни запоет. Они теперь в испуге. С ними и надо сейчас говорить. Они смогут нам послабление сделать. Сейчас от староверов послов к новому министру. "Так и так, мол, кого вы хотите в нас видеть? Врагов или друзей? Если друзей, так позвольте нам молиться богу, как мы хотим…"
До ночи до глубокой сперва на террасе, потом в комнате у Виктора Ивановича светился огонек. Мальков уехал, уже когда белел восток…
В конце августа в один день пришли газета "Русское слово" с подробностями разгрома русской армии под Ляояном и письмо от Симы. И всю ночь на балконе опять горел огонь: оба Андронова - старый и молодой - и Зеленов спорили, бранили Куропаткина, бранили русское офицерство, русские порядки, были бледны и измучены.
- Вот помяните мое слово: отрежут всю русскую армию, заберут в плен, - сказал Иван Михайлович. - Ну-ка, прочти еще, что Серафима-то пишет.
В третий раз Виктор Иванович развернул письмо.
- "Нашего Куропаткина разбил наголову Куроки. Два наших корпуса сдались в плен со всем оружьем и пушками. В Ляояне японцы захватили большие склады снарядов, хлеба и множество пленных. На море уничтожен весь флот. Солдаты стреляют в офицеров. Война кончена. Мы ждем с минуты на минуту всеобщей забастовки". Ну и так далее… - пробормотал Виктор Иванович и швырнул письмо в сторону, с отвращением. Бледный, с зеленым отсветом на лице - он казался больным и раздраженным.
- Теперь я понимаю хохлов, когда они говорят: "Хоть гирше, та инше", - пробурчал Василий Севастьянович. - Невыносимо так!
Он поднялся, пошел. Пошел, не простившись, сердитый на весь мир. Отец и сын посидели молча.
- Ну что ж, и нам надо поспать. Вот тебе и дело! Дожили до позора. Шестой десяток мне доходит, - такого ужаса не видал и не слыхал.
Кряхтя, по-стариковски шаркая ногами, отец пошел с террасы. Виктор Иванович остался один. Он сидел сгорбившись, положив руки на стол, на смятую газету. Край неба над горами забелел. Лампа уже не светила. Дверь скрипнула, и на террасу вышла Елизавета Васильевна - в теплом фланелевом капоте, в туфлях, в чепце. Ее глаза смотрели заспанно и вместе тревожно. Лицо постарело со сна.
- Все сидишь? Иди же спать.
- Не хочется.
- Все равно, сиди не сиди, дело не поправишь.
- Я знаю.
- Иди же!
Она говорила ласково, она подошла к нему, грудью коснулась его плеча, положила руку ему на голову, потеребила волосы.
- Не хочется ни спать, ни жить.
- Чего же тебе хочется?
- Хочется… хочется "караул" кричать!
Она засмеялась.
- Что ж, кричи! Только не громко, чтоб ребят не разбудить.
Он хмуро посмотрел на жену.
- Ты понимаешь, что говоришь? Страна гибнет, а ты…
И жестко, в лицо ей, сказал:
- Правильно, должно быть, сказано: прыщ на лице женщины беспокоит ее гораздо больше, чем судьбы родины.
- Ну, ну, ну, ты уж сердишься! Не плакать же всем, в самом деле! Печально, конечно, но выход будет найден. Вот увидишь! Иди же, ляг. Что это, пятую ночь тебя приходится укладывать, будто ты сам сражаешься под Ляояном…
И вот странно, - Виктор Иванович отчетливо заметил эту странность, - ляоянский разгром разбередил рану у всех, все заговорили громче, смелее, дерзостней. Купцы в гостинице "Биржа" собирались теперь во множестве, чтоб побывать на людях, собирались и громко обсуждали и осуждали. Василий Севастьянович и Иван Михайлович покидали контору неурочно рано, шли в "Биржу". Время звало всех вместе собраться. В большом зале, где были голубые обои, множество клеток с канарейками, орган в целую избу, а окна выходили на Волгу - теперь уже пустую, приунывшую, - в голубом зале купцы спорили, кричали, забывая степенность. Открыто ругали Куропаткина и завистливо восхищались японцами:
- Маленькие, да удаленькие! От земли не видать, а как наших-то, больших-то!
Уж все знали, что ответил Морозов великому князю Сергею Александровичу, и смачно, с восторгом говорили об этом.
Кожевник Сидоров, всегда улыбающийся, взял двумя пальцами за рукав Ивана Михайловича, сказал:
- Ай да наши! "Не доверяем. Воры вы все!" Князь-то и так и сяк, грозить. А тот: "Ваше высочество, мы собираемся закрыть наши фабрики, и заводы". Что на это скажешь? Вот, к примеру, я прикрою свое дело. Нет кож - нет сапог. Солдат окончательно разутый. А без сапог не повоюешь… Или вот вы, "Андроновы - Зеленов". Оставите всех без хлеба - и шабаш. "Не продаю!" Куда они денутся? Не-ет, мы - сила.
- Мы-то сила, да у страны силы нет!
- Совершенно верно. И не будет. Не будет, пока нами управляют дураки…
Иван Михайлович испуганно оглянулся: не слушает ли кто? Слушали: за соседними столиками сидело много, повернули головы сюда, улыбались, одобрительно кивали головами Петрушников, Сивов, Созыкин - толстые, бородатые…
- Верно, Карп Спиридоныч! Верно!
И вечером в тот день Иван Михайлович, смеясь, рассказывал сыну:
- Он так на прямы копейки наши правителей-то ругнул! И все только смеются. Не дай бог, что пошло! Везде - на базарах и в трактирах - накриком кричат-ругают.
А с войны - что погребальный колокол - весть за вестью, самые черные:
"На Шахе убито сорок тысяч".
"Потоплен наш крейсер".
"Порт-артурская эскадра гибнет".
И слухи - из Москвы, из Петербурга - горячей рукой за сердце:
"Запасные взбунтовались, разгромили вокзал".
"Столкновение полиции со студентами и рабочими".
Пришли телеграммы о новом министре - Святополк-Мирском. Телеграммы о его словах: "Мы вступили в новую эру доверия и уважения". И странно опять эти слова как-то совпали с вестью о "Нападении японских миноносцев на русскую эскадру около Гулля".
Так все спуталось, взвихрилось.
Осень наступила рано, мокрая, холодная, и будто не было никогда такой мокроты и такой бесприютности.
IV. Депутат
Уже на исходе октября - день стоял, разукрашенный первым снегом, - Иван Михайлович, вернувшись из "Биржи", сказал сыну:
- К тебе Волков и Мальков ныне прийти собираются. К ним кто-то из Нижнего приехал. Говорят, впятером придут. С попом Ларивоном. Толковать с тобой хотят. Надо будет их попочетней встретить.
И вечером пришли: хлеботорговец Волков, заводчик Мальков, староверский поп Ларивон, начетчик Никита и еще незнакомый седоголовый старик с темными блестящими глазами, - все в староверских кафтанах, в сапогах бутылками. Виктор Иванович вышел их встретить в переднюю, он был в сюртуке с шелковыми блестящими отворотами, в крахмальной рубашке - большой, стройный, важный. Поп Ларивон поликовался сперва с Иваном Михайловичем, потом с Виктором Ивановичем. И за ними все пятеро, по очереди. Ликовались церемонно и кланялись в пояс, по-старинному.
Волков наклонился к седоголовому старику, пальцем показал на Виктора Ивановича, пробасил льстиво:
- Вот он, надежа-то наша!
Старик закивал головой:
- Уж по обличью догадался. Как же, как же, знамо - надежа наша.
Церемонно кланяясь и уступая дорогу друг другу, обильно рассыпая слова, политые лестью, они прошли в залу. Здесь их встретили женщины - три хозяйки: парадно одетые, большие.
- Гости дорогие, милости просим!
И Василий Севастьянович шариком прикатился откуда-то из дальних комнат.
- Ба, дорогого народу-то сколько! Бог милости шлет.
Справились о здравии, о детушках, о делах. Дружно повздыхали все:
- События-то, события-то какие!
- Да, уж и не говорите. Отворотись да плюнь.
- Пропала Расея!
- Пропасть-то, положим, не пропала, а трудно ей. Это что и говорить: трудно.
- А ведь мы к тебе больше пришли, Виктор Иванович!
- Что ж, я очень рад, пожалуйте ко мне, чтоб удобнее было толковать.
Виктор Иванович провел всех в кабинет. Поп Ларивон, помолившись на Спас Ярое Око, заговорил неторопливо, бубукающим баском:
- К тебе с докукой, Виктор Иванович! Порадей миру.
Виктор Иванович поклонился:
- Миру всегда готов радеть.
- Вот отец-то… - Поп показал на незнакомого старика. - Это Евтихий Степанович из Нижнего. Ездит, стало быть, по всему нашему миру, путный народ собирает, чтоб к министру новому ходателями пошли. Про тебя везде говор. Ну, вот и решили мы просить.
- Уж ты, сынок, не откажись, - поклонился, вставая, Евтихий Степанович, - добрая молва про тебя идет. Нам только таких и надо теперь.
Виктор Иванович - точно его варом обдало - вспыхнул и, чтобы скрыть смущение, наклонил голову.
- Ты сможешь и поговорить, как надо, и ты известный человек - не какой-нибудь с пылу с жару.
Тут и Волков - огромный, горластый - загудел:
- Да, да, Витюша! Ты уж будь другом, не откажи! Когда все наши туда соберутся да понапрут на правителей, так правителям придется покряхтеть.
- Пора освободить нашу веру из-под немецкого сапога.
Бубнили все пятеро, голосами почтительными и вместе настойчивыми:
- Не откажи!
А Иван Михайлович самодовольно гладил бороду, смотрел на всех, посмеиваясь.
- О чем же будем просить? - проговорил наконец Виктор Иванович изменившимся голосом.
- Перво-наперво просить надо свободу веры, - прогудел поп.
- А я полагаю, и еще дело поважнее надо просить, - блеснув глазами, сказал Евтихий Степанович. - Надо просить, что все просят: конституцию.
Волков энергично махнул рукой, будто отрубил:
- Верно! Хоша я и не слыхал ничего хорошего про эту конституцию, но раз всем ее желательно, то и нам желательно. Намедни я был в земской управе, с Митрь Степановичем поговорил. "Без конституции, говорит, не обойтись. Только тогда и начнется жизнь".
- Сперва в Москве соберутся все, а потом уж в Петербург пойдут, - сказал Евтихий Степанович. - Большой силой пойдут. От всех городов уже есть. Только вот от вас…
Когда они ушли - после обильного ужина, - Виктор Иванович оделся потеплее и вышел на террасу. Пронзительный ветер дул из-за Волги. Кругом все белело во тьме. Волга шумела глухо, и слышался шорох молодых льдин. Виктор Иванович долго шагал из конца в конец террасы. Этот заиск, эти льстивые слова, что слышал он весь вечер, и, главное, этот выбор его депутатом, - горячей дрожью пронизало его. "Все политические деятели, даже самые большие, начинают вот так же, с маленького".
Все следующие дни он ездил по купцам-староверам, ездил вместе с попом Ларивоном, собирали подписи. И когда караковый андроновский рысак останавливался перед чьим-либо домом, в дому начиналась беготня и хозяева выплывали на крыльцо встретить столь почетного гостя.
На вокзале провожали Виктора Ивановича десятков пять - все тузы города. Ковровые и лакированные сани запрудили всю площадь перед вокзалом. Виктора Ивановича окружили плотной стеной, руки к нему тянулись со всех сторон. Волков - головой выше всех - гудел на всю платформу открыто:
- Гляди там, как лучше. Чтоб без дураков теперь! Довольно! Потерпели - и будет… Вот и от земства вчера из Саратова тоже делегаты поехали. Вы не одни теперь требуете. Все требуют…
А жандарм в белых нитяных перчатках стоял поодаль, тоскливо смотрел на шумевшую толпу.
Взволнованный проводами, Виктор Иванович долго стоял у окна в коридоре вагона. Мимо проносился лес, большая дорога, мужики и лошади на дороге, Родивонычев сад, тот самый сад, который, как ему казалось в детстве, лежит за горами, за долами, потом показалось село вдали, за селом - бесконечная пустая равнина, белая как мел, а на равнине - гора Видим, похожая на голубую шапку.
В соседнем купе, откуда густо тянуло табаком, два голоса разговаривали: один - грубо, хрипло, отрывисто, другой - почтительно, тенорком.
Грубый голос сказал:
- Я уверен, эта толпа недаром на вокзале была. Затеяли что-нибудь, подлецы!
- Совершенно верно. Я такого же мнения.
- Самые наши толстосумы, а смотрите: готовы революцию сделать. Я нюхом чую, чем здесь пахнет.
- Надо полагать.
- Ну что ж, пускай! Пускай делают! Придет момент - галахи разные пощупают их сундучки-то! Дураки, не понимают, что революция, если она случится, их тоже не погладит по головке, как и нас.
Виктор Иванович насторожился, прошел мимо открытой двери. В купе сидели уездный исправник Голоруков и молодой следователь в черной шинели с золотыми пуговицами. Исправник и следователь взглянули на Андронова, замолчали. Виктор Иванович вернулся. Дверь в купе уже была закрыта. Вся равнина за окном стала синей. Лишь гора Видим пылала пожаром.
- А вот мы посмотрим, - с задором, с угрозой вслух сказал Виктор Иванович, обращаясь к запертой двери купе, - посмотрим, кого погладят, а кого не погладят!
Около полуночи он пересел на узловой станции в скорый поезд Москва - Саратов. Постели были разложены, но пассажиры еще не заходили в купе, толпились в коридоре, говорили негромко - двое в форменных черных сюртуках, седоголовый полковник с красными лампасами, две дамы в серых одинаковых платьях.
Виктор Иванович позвал проводника, заставил его устроить постель. В купе никого не было.
- Что за собрание в коридоре?
Проводник почтительно засмеялся.
- Про Саратов все толкуют. Беда!
- А что случилось?
- Делегаты земские вчера уезжали. Ну, провожала их толпа, господа дворяне, чиновники, земцы и, конечно, рабочие и студенты были, и, конечно, запели "Марсельезу"…
- Даже "Марсельезу" пели?
- Так точно. И кричали еще: "Долой войну!"
Проводник еще что-то сказал, ушел, и по его почтительной спине было видно: он доволен. Виктор Иванович покачал головой, усмехнулся, тоже чем-то довольный.
В Москве, на Рогожском кладбище, он впервые увидел староверов, собравшихся со всех концов России. Их было человек пятьдесят. Пожилые, седобородые, все как на подбор крупные, в староверческих кафтанах, они казались непреоборимыми столпами. Служили молебен - в зимней церкви перед запечатанными алтарями. Потемневшие от времени сургучные печати зияли по-прежнему, точно раны на теле. К ним невольно тянулись глаза. Виктор Иванович вспомнил все до мелочей: когда-то, в дни студенчества, он приходил сюда с отцом - так же тогда зияли печати на дверях. Он вспомнил свое негодование, и вздохи отца, и слова дьякона Ивана Власова: "Эти печати не просто печати. Это знаки величайшего насилия над совестью…"
Он чуть пригнулся напряженно - готов был пойти на упорную борьбу.
Служил молебен тот же отец Иван Власов - ныне священник. Он возмужал, обородел, но в голосе и в глазах у него были все та же бодрость, и упорство, и вера.
Из церкви все вышли сдержанно - взволнованные, упорные, строгие. Виктор Иванович - внешне почтительный, потому что он был самый молодой, - дрожал от неистовой силы. Что такое? Их, коренных русских, так угнетают? Заставляют молиться перед запечатанными алтарями. А-а? Сама мощь - вот здесь, эти пятьдесят: Волга, Урал, Сибирь, Кубань - половина русских капиталов в их руках, а они вот молятся перед запечатанными алтарями, как нищие. Он выпрямился. Он готов был в эти минуты пойти на все, вплоть до… до смерти.
К нему подошел сам Иван Саввич Рыкунов, в шубе с бобровым воротником, в бобровой шапке-боярке, в золотых очках - по виду барин, европеец.
- Виктор Иванович Андронов? Очень приятно! Покорнейше прошу пожаловать ко мне. Там потолкуем, как и что…