- Ха-ха! Как я рада!
- Чему ж ты рада?
- Я рада, что вы, толстосумы, попадаете на одну полочку с нами, революционерами.
Виктор Иванович пристально посмотрел на нее. Задорная, оживленная, Сима все улыбалась, и в глазах у ней - больших, карих, смеющихся - плясали бесята.
- Ну, это вряд ли!.. Чтобы с вами?.. Нет, нет! Кстати, по городу говорят про деньги, полученные студентами и рабочими из Японии.
Сима нахмурилась.
- Ты уже слышал? Вот видишь, какую клевету пускают эти безгубые чиновники!
- А ты уверена: это клевета?
- А ты как думаешь?
- От чиновника я слышал. Потом от генерала…
- Потом от жандармов услышишь. Клевещут как раз люди известного сорта.
- Ну, перестанем об этом. Скажи, как твоя раненая подруга?
- Ничего, рану перевязали, поехала домой. А я к тебе. Ты, конечно, дашь еще мне денег.
- Денег - с удовольствием. Но только, пожалуйста, не заставляй меня возить твою литературу…
Они сошли вниз, в ресторан. Сима - в барежевом платье, подтянутая, ловкая - осмотрела блестящую толпу крашеных дам, офицеров, фраков, передернула плечами. Три офицера, сидевшие за ближним столиком, смотрели на нее пристально, один восхищенно прищурил глаза. Виктор Иванович провел Симу к столику у окна.
- Однако, горе горем, а эти живут, как всегда!
Сима незаметно кивнула головой на дам, на офицеров.
- Ну, будет, будет тебе! Ты лучше расскажи, что слышно.
- Что? Сегодня получено сообщение: порт-артурская эскадра погибла окончательно. Скоро Порт-Артур будет взят. Послезавтра будут судить Сазонова за убийство Плеве…
Она понизила голос, сказала с угрозой:
- Мы собираемся там побывать.
- Но чего вы добиваетесь?
- Мы добиваемся республики.
- Даже не конституции?
- Конституция при наших условиях мало что даст. Ограничить царя? Но у нас и без того царь ограниченный. - Она постучала пальцем себя по лбу.
Она говорила вполголоса, она не махала руками, как обычно, но ее глаза блестели остро, сердито. Виктор Иванович увидел в них фанатичное, что уже однажды видел в глазах Токо-токо.
Полчаса спустя, провожая ее (портье нес тюк с литературой), Виктор Иванович сказал:
- Ты береги себя, Сима! Помни, что у тебя есть мать, хотя и не родная, есть друзья. Не надо тратить себя напрасно.
- Не беспокойся, Витя, напрасно себя я не потрачу. Я тебе уже говорила. Если случится со мной что, знай…
Она махнула рукой, не договорила.
- Не увидимся, может быть. Прощай!
Она крепко, энергично пожала ему руку, пошла по лестнице вниз и на ходу застегивала перчатку.
Виктор Иванович смотрел ей вслед. Он чувствовал, как опять все в душе у него необыкновенно спуталось. В номере он сел в кресло у окна, развалился - точно расслабленный. С одной стороны, этот чиновник, - при мысли о нем у Виктора Ивановича холодело в груди от ненависти, - а с другой - беспокойная, бурная Сима… Он готов был идти на все, чтобы сломить эту силу - чиновника, силу черную, холодную. И в то же время Сима пугала.
Иван Саввич вернулся поздно вечером. Депутаты ждали. Иван Саввич был взволнован. Он рассказал, что земцы собираются в частной квартире, не раз посылали депутатов к министру, но пока все неопределенно.
- Обещают много, не дают ничего.
- Что же нам делать? Нам пока придется уехать домой, выждать, но во всякий день быть готовыми приехать сюда снова.
"И здесь неясно, будто между двух стульев сидишь".
И впервые за все время Виктор Иванович сердито посмотрел на Ивана Саввича.
VI. Дома
Домой Виктор Иванович приехал в самый обед. Его встретили торжественно: уже было известно, что он в числе десяти ездил из Москвы в Петербург как депутат от всего старообрядческого мира. Все вышли из-за стола, сгрудились в передней. Ваня, Вася и Соня раньше других обцепили отца, орали: "Папа! Папа!" Василий Севастьянович прибежал за ребятишками, жена, мать и теща и потом уже - самый последний - улыбающийся Иван Михайлович. Галдели все разом. И взрослые повторяли на разные лады одну фразу:
- Как ты похудел!
Перед вечером Василий Севастьянович гонял кучера с записками к попу Ларивону, Волкову, к Разорвеннову, сзывал послушать столичные вести. Пришли одиннадцать человек - цветогорские тузы, и Виктор Иванович неторопливо рассказал им: про Москву и Ивана Саввича, про Петербург и тонкогубого бритого чиновника.
- Обещали в ближайшие недели все сделать, полную льготу дать.
Он из гордости не сказал всего: не сказал о скрипучем, равнодушном голосе чиновника (почему-то особенно обидном), ни о своей растерянности. Когда он рассказал про стычки на Невском, все забеспокоились. Волков пристукнул кулаком по столу, воскликнул:
- Обещали! Это вроде как тигр под ногой у слона: отпусти только - все для тебя сделаю. Боится, как бы кишки ему не выпустили! Они теперь всего наобещают, а сделать ничего не сделают.
- Теперь сделают, - твердо сказал Разорвеннов. - Нам ходу нет никакого.
- А вот, братие, что же происходит с Россией-то? - загудел поп Ларивон. - Уж ежели на Невском - в самом сердце - бунтуют и дерутся, что же удивляться, ежели Порт-Артур сдался? Ведь это что же? Погибель наша. Куда там бороться с японцами!
Все тревожно уставились на Виктора Ивановича.
- Признаюсь, меня самого гложет эта мысль. Но что делать? Я не знаю. И никто не знает, с кем я ни говорил. Все обозлились на правительство. За все время я только и слыхал в защиту правительства два слова - от облезлого старого чиновника и еще от генерала. А то все против. Дворяне, земцы, чиновники, рабочие, купцы, студенты… Всем надоел этот лживый режим. Сплошь ругают. В Москве запасные солдаты устроили бунт.
Он говорил долго, он рассказывал факты, он вплетал в речь свои думы и соображения. И как-то, будто против его воли, выходило: во всем виновато правительство.
- Такое время: надо бы его защищать, а как начинаешь говорить в защиту, на тебя все как на безумца смотрят. Да и сам чувствуешь: не там выход.
- Да-да, - задумчиво протянул Волков, - насолили цари и министры. Ровно о бешеных собаках - и доброго слова о них ни у кого не найдется…
Расходились от Андроновых потревоженные, с сумраком на лицах.
Когда за последним гостем закрылась дверь, Василий Севастьянович сказал Виктору Ивановичу:
- А ты ведь тоже за бунтарей тянешь.
Виктор Иванович передернул плечами:
- Я сам хорошенько не пойму, что со мной. И возмущаюсь бунтарями - не вовремя бунтуют, а как подумаю про нашу жизнь, сам готов на стену лезть.
- Ну, дела! - тихонько воскликнул Василий Севастьянович. - Я тоже… чего-то все не по себе - будто не хозяйственно у нас, будто дураки сидят в правителях.
И все трое расхохотались.
В спальне, раздеваясь, Елизавета Васильевна сказала мужу:
- Сегодня я все смотрела на тебя и не узнавала. Ты какой-то новый. Мне все думалось: я тебя знаю, знаю всего, и вот… какая-то сторона новая появилась у тебя.
Дни пошли по-новому тревожные. Ждали теперь напряженнее: вот-вот придет. И в тревоге и ожидании у всех валилось из рук дело - будничное, обычное, самое нужное. Виктору Ивановичу казалось: все сдвинулось с привычных мест, плывет, плывет, а куда? - не разгадать.
В середине декабря газеты принесли царский указ: крестьянам равенство перед законом, "печать не утеснять излишне", исключительные законы о раскольниках смягчить…
Слова в указе были туманные, будто не по-русски написанные. У Андроновых читали вслух, гадали, что в жизни изменит указ.
И в тот же день в той же газете был напечатан строгий приказ правительства, чтобы думы - городские и земские - не смели касаться общеполитических вопросов.
Василий Севастьянович, по обыкновению, вспыхнул:
- Указ да приказ, дьявол, помилуй нас! В дурачки, что ли, они играют?!
- Только-то? - протянул Иван Михайлович. - А я-то думал: на самом деле льготы дадут.
- Теперь надо ждать беды! - решил Василий Севастьянович. - Никто теперь верить не будет ни царю, ни министрам.
Виктор Иванович живо откликнулся:
- Чего я боялся, то и случилось!
На третий день рождества в общественном собрании был традиционный студенческий вечер. Накануне к Андроновым пришли два лохматых студента - рыжий и черный, и Панов с ними. Принесли билеты. Сбор с этих вечеров всегда шел в пользу бедного студенчества города Цветогорья. Андроновы давали щедро.
Ныне, получив сторублевку, студенты переглянулись, замялись нерешительно.
- Мы бы хотели с вами поговорить, - сказал рыжий студент.
- Тогда пожалуйте ко мне в кабинет, - пригласил их Виктор Иванович.
И в кабинете, усадив всех троих, спросил:
- В чем дело, коллеги?
Рыжий кашлянул в кулак, заговорил:
- Наш сбор в текущем году не будет отдан бедному студенчеству. И мы хотели бы предупредить вас об этом. Вы сами - старый студент, вы даете много, и вот…
- Кому же вы отдадите деньги?
Рыжий пониженным голосом, будто боясь, что его могут услышать посторонние, сказал:
- Сборы мы жертвуем в пользу политических деятелей.
- Ну… меня это… не касается. Я жертвую на бедных студентов, а куда пойдут деньги дальше, я не знаю и знать не хочу. Поняли? Конечно, ввиду усилившейся нужды студентов я могу еще прибавить к своей обычной сумме…
Он порылся в ящике письменного стола, достал ещё две сторублевки, подал рыжему, всё улыбаясь. Рыжий, тоже улыбаясь, взял деньги. И черный улыбнулся. Панов, сидевший в дальнем углу, молча издали смотрел на них.
- От имени нашей группы позвольте поблагодарить вас, - сказал рыжий.
- От какой группы?
- От имени цветогорских социал-демократов.
- А-а, - удивленно протянул Виктор Иванович, - уже есть в Цветогорье такая группа?
- И также от группы социалистов-революционеров, - поспешно сказал черный. - Мы тоже благодарим.
Когда студенты ушли, Виктор Иванович позвал жену, рассказал.
- Пожалуй, не стоит ходить на такой вечер, - решила Елизавета Васильевна.
- Почему? Наоборот! Идти надо. Это нам создаст некоторую популярность.
- А ты решил гнаться за популярностью?
- Не то чтобы гнаться, а так… пусть и нас знают.
И настоял: оба были на вечере. Их встречали с особенным почетом, и почему-то их особенно старательно благодарил акцизный чиновник Александров.
А дней через пять в контору к Виктору Ивановичу пришел студент Прошкин - в потертой шинельке, улыбаясь кривой, озябшей улыбкой.
- Вы пожертвовали триста рублей в пользу бедных студентов. Я знаю…
Он от смущения задохнулся.
- Ну и что же?
- Ну, эти деньги не попали к бедным студентам. Бывало, я уезжал - увозил рублей шестьдесят отсюда. Мне хватало на три месяца. А ныне мне не дали ничего.
- Почему же не дали?
Лицо у Прошкина вдруг преобразилось: стало ожесточенным. И пропала озябшая улыбка.
- Потому что все деньги пошли на политику. Они занимаются политикой, а мы голодай.
- Да? Но что же вы хотите от меня?
- Я хочу… чтобы вы воздействовали на них. Вы - самый главный жертвователь, они вас послушают. Пусть дадут… по назначению. А то ведь это безобразие: когда делили деньги, то присутствовал зубной врач Беркович и акцизный чиновник Александров. Это даже странно. Беркович никогда не был студентом.
- Почему же Беркович?
- А он главный у социал-демократов. И Александров тоже - главный у эсеров.
Виктор Иванович минуту подумал, барабаня пальцами по столу. Прошкин все жаловался, и жалобы его были похожи на донос.
- Ну, что делать? Я не могу вмешаться. Лучше я вам просто дам денег. Вы говорите, шестьдесят получали? Вот, пожалуйста, получите шестьдесят… А политика… какая может быть политика в Цветогорье?
Прошкин, опять улыбаясь озябшей улыбкой, сказал:
- Нет, знаете, и здесь началось.
Виктор Иванович засмеялся: в самом деле, было похоже - началось.
Отец и тесть каждый день приносили странные новости: в клубе под Новый год собрались чиновники, земцы, доктора, адвокаты. Говорили открыто такие речи, что надо бы всех посадить в тюрьму. Рабочие на цементном заводе грозили забастовкой. На заборах стали появляться прокламации…
А из столиц - точно набат ночью - вести: в царя во время крестного хода на иордань стреляли из пушки. Заводы забастовали. Газеты не выходят.
И все Цветогорье, оторванное от мира, зашевелилось беспокойно. Что такое?
Василий Севастьянович закрякал, заругался, шариком носился по дому. В эти дни он сам ездил к Гусеву в типографию, где печатались агентские телеграммы. Можно бы послать мальчугана.
- Нет, нет, я сам. Гусев-то дружок мне. Он по секрету может сказать. Ему что-нибудь известно…
И раз привез весть: на улицах Петербурга сильная стрельба.
Дни настали почти невыносимые: подперло к горлу - дышать нечем. Даже обыватели, ко всему равнодушные, забыли о делах, опаленные огненными слухами. На улицах при встрече вместо приветствия спрашивали:
- Читали? На самом Невском стрельба. Тысячи убитых.
В эти дни Зеленовы окончательно переселились к Андроновым, свой дом покинули на сторожей. Наконец стали приходить газеты. За ними посылали кучера на почту, чтобы поскорее прочесть, узнать. У почты стояла толпа.
Однажды поезд запоздал. Уже смеркалось - кучер все не ехал. Чьи-то чужие сани остановились у ворот. Нетерпеливый Василий Севастьянович подпрыгнул к окну, от окна побежал в переднюю, сам открыл дверь, по лестнице помчался вниз - без шапки, в одном пиджаке, и все в зале услышали его крик:
- Сима? Ты?! И у вас бастуют?
Он сам ввел торопливо Симу в зал, не дал ей раздеться в передней. Все зашумели. Множество рук - больших и маленьких - протянулось к Симе. Сима сдержанно улыбалась.
- А и похудела ты! Не кормили, что ли, тебя?
Виктор Иванович взял у Симы шляпу, пальто, передал горничной, стоявшей у дверей. Он неотрывно, с удивлением глядел ей в лицо. Лицо было новое. Глаза стали больше и строже. Волосы причесаны рядком, гладко, белый лоб светился белым тихим светом. Такие лица бывают на иконах.
А Василий Севастьянович уже теребил ее:
- Ну, рассказывай! Что за стрельба была? Кто в царя стрелял на иордани?
Сима перецеловала всех подряд, заговорила отрывисто, и щеки у ней разгорелись пожаром:
- Вы сюда переселились? А я приезжаю в старый дом - все заперто…
- Да ты будет про это! Ты расскажи, что у вас! - крикнул Василий Севастьянович.
Все засмеялись.
- Постой, сват! - приказала Ксения Григорьевна. - Дай девке опомниться! Ты гляди, с дороги устала, зазябла. Чаю ей скорее!
Вокруг Симы хлопотали все шумно, со смехом и криками. За чаем Сима неторопливо, со сдержанным негодованием рассказала, как рабочие пошли к царю с иконами, а в них стреляли.
- А-а-а! - протянул ошеломленно, точно зашипел Василий Севастьянович. - Вот оно что! Вот куда гнет! Что же теперь будет?
- Скоро будет республика, - со скромной уверенностью, как о чем-то своем решенном, сказала Сима. - Разве это царь, если он в свой народ стреляет?
А поздно ночью, уже в кабинете, в присутствии Елизаветы Васильевны Сима сказала Виктору Ивановичу:
- Я приехала только к тебе, Витя! Я не хотела говорить при стариках.
Елизавета Васильевна усмехнулась.
- Почему к нему, а не ко мне и не к старикам?
- К вам я приеду, когда мы добьемся всего. А пока к Виктору за деньгами. Раскошеливайся, Витя!
Виктор Иванович почувствовал: холодок подул в душу.
- Что ж, я дам.
- Да уж на тебя надежда. Я там сказала прямо: даст.
- Ну, обо мне там ты, пожалуйста, ничего не говори. Бери - и все. Много тебе?
- Давай максимум, что можешь. Время горячее: средства нужны большие.
- А скажи, сама ты тоже участвуешь?
- С головой ушла! - махнула рукой Сима. И по-девичьи откровенно сказала, что она вошла в организацию. И, рассказывая, она вся пылала, как свеча на ветру.
Елизавета Васильевна смотрела на Симу жалостливо:
- Пропала твоя головушка! Ходишь ты над пропастью!
- Что ты, Лиза? Над какой пропастью? Пропасть - это вот ваша жизнь, ваше спокойствие и безразличие ко всему. А моя дорога…
Она засмеялась.
- Что твоя дорога?
- Моя дорога - настоящая.
- Но скажи, чего тебе не хватает?
- Как странно ты, Лиза, говоришь! Чего не хватает? Всего не хватает. Всю жизнь надо в корне изменить. Смотри, шевелятся все - дворяне, чиновники, студенты. Все изъявляют недовольство.
- Да, время. Хоть сейчас всех в сумасшедший дом!
VII. Победа
Сима прожила только три дня. Она была до крайности нервна, поминутно вздрагивала, говорила мало, задумчиво ходила по всему дому из комнаты в комнату, засматривалась на стены, на картины, всем давно известные и всем давно надоевшие, долго стояла на балконе, рассеянно блуждая глазами по заволжским белым просторам. Виктору Ивановичу казалось: Сима навсегда прощается с родными. Ее поспешный отъезд встревожил стариков, не понимавших, к чему такая торопливость.
- Мне надо ехать. Дела.
Она говорила намеками, с видом таинственности, будто знала такое, что не дано знать другим. Иван Михайлович посмеивался над ней:
- Ну, ораторша, скоро ли перемены будут?
И Сима со странной уверенностью ответила:
- Теперь скоро. Народ получит все, что требует.
- А староверы?
- И для староверов мы вырвем права.
Иван Михайлович захохотал.
- Вот они, заступнички-то наши! Ну и бой-девка! А скажи, хорошие барышни по хорошему жениху не получат?
В праздничный день Симу провожали на вокзал всем домом.
В первый раз Виктор Иванович увидел, как Сима, прощаясь, плакала. Она взяла Виктора Ивановича под руку, отвела в сторону, горячечно зашептала ему прямо в лицо:
- Если со мной что случится, смотри же, Витя, я буду обращаться только к тебе. На своих я не рассчитываю.
Виктор Иванович тихонько и серьезно спросил ее:
- А может быть, ты напрасно идешь с ними?
Сима сразу стала серьезной и строгой.
- Что ты? Разве не знаешь, что у меня иного пути нет?
- Почему нет? Путей сколько угодно! Конечно, дело твое, а почему-то мне жаль твоей судьбы. Так, значит, ждать?
Сима опять засмеялась:
- Жди, жди!
В этот вечер, оставшись один, Виктор Иванович долго ходил из угла в угол по своему кабинету, думал: "Какая самоуверенность! Мы вырвем права! Откуда такое у двадцатилетней девицы?"
Ольга Петровна плакала… Ее утешали все, как могли: "Что там? Сима не маленькая: понимает, куда, на что идет!" Иван Михайлович утешал с особенным усердием:
- Перестань, сваха, не горюй! Выросла большая, с ней ничего теперь не сделаешь. А может быть, это и к лучшему. Обещает: "Все добудем". Может быть, правда? Мы не добыли, авось наши дети добудут.
И, замолчав, сказал тоном ниже:
- Странный народ пошел. Молодая девка, а гляди, в большие дела вникает. У нас этого не бывало.
А все во всем городе - мещане, чиновники, рабочие, купцы, торговцы на базаре, - все, все ждали чего-то… может быть, ждали чуда.