- Станция! Станция! - раздраженно прокричал Окаемов в трубку.
Комендант нетерпеливо застучал белыми пухлыми пальцами по столу. Окаемов в третий раз бешено закрутил телефон, а левой рукой с усилием потянул шнур. Надрывающийся, нервный голос телефонистки погас.
Окаемов повернулся и, глядя в лицо коменданта растерянно и робко, сказал:
- Испорчен, господин полковник!
- Испорчен? - Незнанский было рванулся к телефону, но потом сел и подвинул кресло к столу. - Нарочных! Аллюр два креста! Полк в крепость! Вызвать ближайшие станицы! Отрезать переправы! - В волнении полковник думал вслух, набрасывая отрывисто и точно план расправы. - Подождите! - повернулся он к Окаемову и стал писать приказ.
Михаил Окаемов посмотрел на дверь. В комендантском управлении, как всегда, было шумно.
Унтер-офицер, точно собираясь просушить написанное комендантом, взял с письменного стола тяжелое, мраморное пресс-папье с блестящей никелированной ручкой и подошел к креслу полковника.
Широкий затылок полковника прорезали клетки морщин. Хрящеватое ухо с припухшей жирной мочкой в серебряном ворсистом пушку. Солнце сквозь тонкую золотистую портьеру бросало лимонные блики на стены, на блестящий желтый череп полковника.
Окаемов наметил место удара: на темени полковника, как у ребенка, была впадина величиной с копейку.
"Подпишет, поставит точку… - Тяжелый пресс холодил руку. - Приказ полку исправлю по-своему…"
В дверь постучали. Окаемов вздрогнул, как от выстрела.
- Войдите! - сказал полковник, не поднимая головы.
В кабинет вошел ординарец. Молодое, безусое лицо его было потно.
- Начгар приказал доложить господину полковнику, что через полчаса полк прибудет к тюрьме. По станицам объявлена тревога, - задыхаясь, отрапортовал ординарец начгара.
По дряблому, отечному лицу полковника проплыла торжествующая улыбка.
Окаемов с трудом удержал вздох, с сожалением покрутил в руке тяжелый пресс и тихонько положил на стол.
"Через полчаса! Через полчаса!" - звенели в ушах слова ординарца.
Полковник поднял веселые глаза на Окаемова и, не сдержав радостного чувства, громко сказал:
- Сама судьба избавляет нас от этой сволочи. Идите, Окаемов.
- А приказ, господин полковник? - все еще цепляясь за возможность "поправить" приказ коменданта, спросил Окаемов. - Прикажете отправить?
- Не нужно. Можете идти. И прикажите немедленно исправить телефон.
Михаил Окаемов захватил папку с бумагами и вместе с ординарцем вышел из кабинета коменданта.
У коновязи стояла потная гнедая лошадь ординарца.
"Конь нам очень нужен!"
Окаемов швырнул папку с бумагами в зелень садика, развязал поводья и птицей влетел в седло.
Лошадь вынесла его на площадь. Ворота тюрьмы были раскрыты. Толпа полураздетых людей сваливала в кучу оружие.
Не в силах сдержаться, Окаемов ликующе закричал:
- Товарищи! Товарищи!
Красивого, мужественного всадника на разгоряченной скачкою лошади окружили большевики.
- Свой!.. Комитетчик! Комитетчик! - облетели толпу радостные возгласы.
Бледные, испятнанные тюремными палачами лица их сияли восторгом. Мужчины сняли Окаемова с лошади, хватали за руки. Алеша Белозеров проскользнул сквозь горячую толпу к жарко дышавшему коню Окаемова, схватил за повод с явным намерением не уступать его никому.
Женщины плакали, гладили коня, целовали его ноздри. Сдерживаемый вихрь чувств, переполнявший сердца людей от ощущения свободы, голубого неба и яркого солнца над головой, вылился на первого прискакавшего им на подмогу из города. Радость измученных, обреченных людей была так велика, что прибытие одного всадника они встретили как приход освободительной армии.
- Товарищи! Через двадцать - двадцать пять минут сюда прискачет полк! - возбужденно закричал Окаемов. - Переправы через Иртыш и Гульбу займут зареченские станичники, и мы будем заперты в крепости, как в мышеловке!..
Тихо стало на площади. Все невольно обернулись к городу. Суровая решимость горела на лицах восставших.
Сквозь расступившуюся толпу к Окаемову прошел Ефрем Гаврилыч Варагушин, руководивший разгрузкой оружейного склада. Он был бос, в исподниках и без рубахи. В объемистой, как комод, груди его, в сутулой спине и покатых, толстых плечах угадывалась покоряюще большая физическая сила. В быстрых глазах под светлыми бровями - ум и непреклонная решимость. Все с надеждой смотрели на Варагушина: в первые же мгновения восстания он безмолвно был признан вождем.
- Двадцать минут, говоришь? - спросил Ефрем Гаврилыч. - Времени достаточно. Гордюш, ходи сюда! - нежно позвал Варагушин Корнева из толпы.
Гордея Мироныча пропустили к Варагушину и Окаемову.
- Ну, теперь давайте решать!
Алеша Белозеров вместе с конем протиснулся вперед. Ефрем Гаврилыч склонил голову, словно рассматривая босые свои ноги. Все еще плотнее сомкнулись в напряженном молчании.
- Народу у нас около трехсот душ. Правда, половина больных и женщин, но ведь полтораста же большевиков, товарищи, стоят подороже какого-то там полчишка желторотых казачат нонешнего призыва. Винтовок сто десять штук. Патронов вполне достаточно… А крепостной вал чего стоит! Будем отбиваться до темноты! Ночью же…
На крепостном валу со стороны заречной слободы появилась группа людей. Впереди, припадая на хромую ногу, с тяжелым мешком через плечо, Семен Старцев, сзади - шесть человек кожевников, вооруженных охотничьими двустволками. С патронташами на поясах, с ягдташами и охотничьими ножами, они казались компанией охотников.
Как и Окаемова, их встретили радостными криками.
- Резервы подходят… с дробометами… - пошутил Варагушин.
- Прибавь к волчьей картечи двадцать восемь гранат Мильса! - в тон Варагушину сказал Семен Старцев и осторожно опустил мешок с гранатами к босым ногам Ефрема.
Рокот одобрения пронесся в толпе.
- Кашу маслом не испортишь! Это нашему козырю "масть!
Ефрем Варагушин ощущал всем существом своим, что шутливый оттенок его слов, спокойная неторопливость речи вливают уверенность в сердца людей.
- Гранаты и дробовики с волчьей картечью в засаду: на близкий, как говорится, на кинжальный огонь… В приданое десять винтовок и к ним двадцать отборных бойцов с тобой во главе, Гордюш, - повернулся командир к другу.
Гордей Мироныч улыбнулся. Он знал, что в засаду Варагушин пошлет его.
- Отбирай людей!
Гордея Мироныча окружили со всех сторон. Бросив повод коня какой-то старой женщине, задыхаясь от волнения, пробиваясь и худеньким, острым плечом и локтями, к Корневу протолкался Алеша Белозеров в своей отменной от всех, полосатой, как зебра, майке.
- Товарищ! - Алеша не знал фамилии Гордея Мироныча. - Я!.. Меня! Ну, ради бога! Дядечка Гордюш!! - В девически длинных глазах юноши, на густых, пушистых ресницах дрожали слезы.
Гордей Мироныч, казалось, не слышал его слов. Он отвернулся к седому, старчески сгорбленному большевику:
- И ты не посетуй на меня, останься, дед Рахуба… Пошли же, товарищи, - торопливо закончил Корнев, так и не взглянув в сторону залившегося краской Алеши Белозерова.
Семен Старцев поднял мешок с гранатами, взвалил его на спину и, прихрамывая, пошел следом за отрядом в засаду. Тридцать большевиков Варагушин отобрал в прикрытие больных, раненых и женщин и под командой Михаила Окаемова отправил к переправе через Иртыш.
Глава XVI
На полном карьере, соблюдая дистанцию между сотнями и равнение, как на параде, несся казачий полк по улицам Усть-Утесовска. И сотрясающий землю топот конских копыт, и бряцание оружия, и густое облако пыли над головами всадников - все было пугающе необычно.
Прохожие в страхе прижимались к заборам.
Впереди первой сотни на вороной английской кобыле с коротко подрубленным хвостом скакал хорунжий Серебряный. Лошадь под хорунжим была высоких кровей и редкой красоты: все четыре ноги глянцево-вороной кобылы от бабок до коленных суставов были белы, точно на них были надеты чулки. Кобыла играючи несла молодого офицера, затянутого, как в корсет, в белоснежный китель.
Радостен и весел был хорунжий: вместо упившегося в гарнизонном клубе есаула сотню по тревоге вывел он, хорунжий Серебряный. И как вывел! На сборный пункт они прискакали на три минуты раньше срока. Командир полка, так же как и есаул Мокроусов, был "не в параде" и поручил полк старому, страдающему одышкой заике, подполковнику Брыжжину.
- К-к-к-командуйте, х-х-х-хо-рунжий, - покраснев от напряжения, с трудом выговорил наконец подполковник Брыжжин и, как на печь, кряхтя полез на своего гнедого мохноногого маштака.
Так что полком фактически командовал он - хорунжий Серебряный. Молодой, сильный, хорунжий Серебряный чувствовал, что им и его лошадью любуются в окна женские глаза. Впереди приятно щекочущее опасностью "дело", могущее отличить его по службе. Радовало хорунжего и то, что по тревоге, как на бал, он выехал в белом кителе и в белых перчатках.
Место для засады Гордей Мироныч выбрал на выезде из города, в узком крепостном переулке, за плетневым забором.
- Лучше не сыщешь! - одобрил выбор Корнева Семен Старцев. - В эдаком рукаве да гранатой промеж рядов, да на прибавку картечью по картузам!..
Еще дорогой Корнев наметил это место: в тесноте полку не развернуться в боевой порядок, лошади не пойдут на высокий плетневой забор, если казаки вздумают броситься в шашки. Маленьким своим отрядом Гордей Мироныч решил намертво "заклепать" узкое горло переулка.
Вдоль длинного забора, на огороде, в картофельной ботве, легли на три шага друг от друга. Старцев роздал часть гранат, остальные положил в канавку между грядками моркови.
За решетчатым палисадником дома, как у всех усть-утесовских мещан, в садике сирень с пропыленными, пожухшими от зноя листьями. У многих через квартал родной дом, дети, исплаканные, высохшие от горя матери, жены.
Надвигающуюся лавину полка услышали за несколько кварталов. Гордей Мироныч приподнялся на локте, подтянулся к забору и расширил щель между прутьями на уровне глаз. Что и в какой момент скомандует он товарищам, что будет делать сам, об этом Корнев не думал, но что все будет сделано вовремя и совершенно точно, Гордей Мироныч не сомневался.
Ггук-ггук, - близился вместе с надвигающимся столбом пыли скачущий полк. Гудела земля под копытами лошадей. Офицера в белом кителе, скачущего на вороной белоногой лошади, увидели, лишь только полк с улицы повернул в крепостной переулок. Офицер был уже на дистанции броска ручной гранаты, но Корнев не поднимал руки.
Бледное лицо хорунжего с черной прядью волос, выбившейся из-под фуражки, белоснежные ноги кобылы промелькнули мимо партизана. "Еще! Еще!" - словно нашептывал ему кто-то в уши. Уже две трети полка втянулось в узкую горловину переулка. Уже чувствуется острый запах потных лошадей, скрытых в облаке пыли.
- Пора! - Корнев взмахнул рукой с зажатой в ней гранатой.
Головная сотня, разметанная гранатами, расстрелянная картечью из двустволок, запрудила узкий переулок. Вторая и третья сотни налетели на завал из людей и лошадей, смешались и, заливаемые потоками огня, увеличили давку и панику. Гордей Корнев, сквозь грохот и крики, услышал отчетливый выкрик команды:
- В атаку! За мной!
Повернувшись, невдалеке на дороге он увидел красивого офицера на пляшущей, разгоряченной белоногой лошади. Голубая сталь клинка сверкала у офицера над головой. Всадник, хищно посунувшийся на шею лошади, всадил в бока кобылы шпоры и, подняв ее, птицей взметнулся над полутораметровым забором.
Прижавшегося к плетню молодого венгра офицер зарубил с непостижимым проворством и точностью.
Не оглядываясь на смешавшийся, расстроенный полк, на зарубленного им венгра, хорунжий повернул кобылу вдоль плетня и, сильно перегнувшись с седла вправо, точно падая, достал склонившегося в канавке над грудой гранат Семена Старцева.
Детски удивленно моргнули большие голубые глаза кожевника на отделившейся от туловища голове.
И смерть двух своих товарищей от руки лихого офицера, и кинувшихся на забор вслед за командиром с десяток смельчаков из охваченного паникой полка - все это Корнев увидел, покуда досылал застрявшую обойму в магазинную коробку трехлинейки.
Бросив бесполезную винтовку, партизан кинулся на офицера с такой силой, что вышиб его из седла. Падая на залитую кровью грядку моркови вместе с врагом, Гордей Корнев не разжал сомкнувшихся пальцев на горячей шее офицера, пока не смолкло прерывистое, сиплое хрипение.
- Ур-ра! - услышал он за спиной.
Ощетинившиеся штыками большевики не только отбили натиск всадников, но в азарте бросились через забор на казаков.
- К-куда? Куда вы? - крикнул им Корнев, но никто не слышал его слов.
В засаде на огороде он остался один. Умное животное, раздувая шелковистый розовый храп, обнюхивало мертвого хорунжего. Вместе с перчаткой Гордей Мироныч вырвал из крепко зажатой мертвой руки офицера шашку и, не дотрагиваясь до стремени, вскочил в седло.
Горсточку увлекшихся храбрецов, покинувших надежное укрытие и бросившихся с криком "ура!" на целый полк, стрелявших на бегу, - только их видел Корнев.
И безумная ли дерзость полуголых людей, гибель ли офицера, паника ли, охватившая всех, но только оправившиеся было после первого удара молодые казаки третьей и четвертой сотен круто осадили коней и, топча один другого, кинулись вспять.
- Ур-ра! - закричал Гордей, догоняя пригнувшихся всадников.
На мохноногом гнедом мерине тяжело скакал, все время поливая коня плетью, грузный старый офицер, в пылу бегства потерявший фуражку.
Гордей Мироныч чуть пошевелил повод, и послушная кобыла, заходя с правого бока, поднесла партизана к скачущему офицеру на короткий, верный удар. Испуганно выкаченный глаз, желтую, дряблую щеку, как в дыму, в облаке пыли увидел Гордей Корнев в момент взмаха, и кобыла уже вынесла его к группе всадников, скачущих разрозненно.
Трижды с правой стороны заходила послушная лошадь-птица, и трижды опускалась шашка - наотмашь, с оттяжкой, как удар лихого офицера.
Захлёбистый лай пулемета из соседнего переулка остановил партизана.
Гордей Мироныч увидел из-за угла казаков-пулеметчиков, осадил лошадь и повернул к своим.
- Стойте, чертовы дети! - сжимая бока лошади, кричал он на всем скаку бегущим товарищам. - В засаду! В засаду!
Корнев завернул тяжело дышащих, разгоряченных боем людей в чей-то купеческий двор на углу крепостного переулка, с красным кирпичным домом в глубине. Витая железная решетка была укреплена на каменном цоколе. Тяжелые ворота закрыли на засов.
- Стрелять только по команде! И ежели кто за решетку выскочит!.. - Гордей Мироныч окинул суровым взглядом уменьшившуюся горсточку своих людей и погрозил клинком сабли. - Держаться до невозможности… И ни один чтоб патрон даром не пропадал.
Гордей Мироныч вспомнил об оставшихся неиспользованных гранатах у морковной грядки на огороде.
- Джолдас! - повернулся он к казаху со стянутым оспой, страшным лицом и твердыми раскосыми глазами. - Ужом проползи, но гранаты доставь.
Казах положил винтовку к ногам Гордея Мироныча, вынул из кармана засаленных штанов две обоймы патронов и, быстро перебежав двор, скрылся за углом дома.
Глава XVII
В крепости оставались добровольцы, но их было больше, чем винтовок, и Варагушин в первую очередь стал готовить к переправе всех малоопытных в военном деле.
Алеша Белозеров уцепился за украинца Демченко и старался спрятаться от Варагушина: он боялся, что его отправят в группу первоочередных на переправу. Под взглядом командира руки и ноги его дрожали.
- Да не трусись, не трусись ты, Леша, - тихонько ободрял его друг по камере - Демченко.
Алеша расправил грудь, сурово сдвинул пушистые брови, стараясь казаться как можно воинственней. Варагушин направился к нему, но не успел он сказать и слова, как юноша сам подбежал к командиру.
- Можно мне остаться здесь? Можно?.. - Губы Алеши дрогнули, а на глазах выступили предательские слезы. - Я стрелял в дни Октябрьской!.. Я… - торопился Алеша. - Товарищ Варагушин! Хоть без винтовки… - Алеша умоляюще посмотрел на Демченко.
Украинец подошел к Ефрему Гаврилычу:
- Оставь. Наблюдателем, связным будет…
Варагушин махнул рукой. Лицо Алеши засияло; он не удержался, бросился на шею Демченко.
Окаемов увел колонну к переправе. Бойцы рассыпались в цепь, щелкая на бегу затворами.
Жаркая перестрелка, разгоревшаяся вскоре снова, пулеметные очереди и редкие разрывы гранат в глубине крепостного переулка приковали внимание бойцов за крепостным валом. От волнения Алеша выскреб ногами борозду на земляном валу.
Но вот огонь заметно стал ослабевать. Возбуждение сменилось напряженным ожиданием. Минуты текли медленно. Время, казалось, остановилось.
Алеша высунулся за бруствер по самые плечи.
- Подходят! Смотри! Вон, вон! Они… - Мальчик радостно повернулся к своим.
Но не успел он договорить, как из рощи застрочил пулемет. Зернистым крупным градом сыпанули пули, облачками вспыхнули по горбу крепостного вала, защелкали по крыше тюрьмы.
- Та сховайсь! Вот провалиться - сшибут!..
Демченко рванул мальчика за ногу. Алеша сполз и удивленно посмотрел на друга. Лицо "наблюдателя" пылало. Столько счастья, отваги, соединенной с детски восторженной наивностью, было в его длинных серых глазах, что украинец озлобленно сплюнул.
- Убьют за дурничку чертову дитыну!..
Но через минуту кудрявая голова Алеши Белозерова снова высунулась над бруствером. "Наблюдатель" подчеркнуто храбро держался под пулями, мысленно считая до пяти: "Четыре!.. Пять! Вот же, вот же вам!"
Алеше показалось, что остаться с добровольцами разрешили ему из милости, и он решил "доказать всем", кто он такой. Роль наблюдателя Алеша считал ответственной. И, хотя большевики, лежавшие на валу, сами видели все, он то и дело высовывался и передавал:
- Слева в переулке кавалеристы спешиваются!.. Поползли!..
Осажденные берегли патроны, решив подпустить врага на верную дистанцию.
Было восемь часов вечера. Закатное косое солнце заливало крепость и ярко-зеленый луг перед нею с мелкой, выщипанной телятами и козами, травой.
Свет бил в глаза. Алеша лег на бок, и ему стал виден изгиб Иртыша, весь в зыбких золотых пятнах. Дальше - контуры желанных гор в сиреневой дымке и над ними белые облака.
Большевики с минуты на минуту ждали извещения об окончании переправы.
Алеша подполз к Варагушину:
- Товарищ командир, разрешите разведать…
Но со стороны Иртыша загремела частая перестрелка. Головы всех невольно повернулись туда: от перевоза бежали люди. Они останавливались, падали и стреляли в сторону переправы.
- Обошли! - пролетело по цепи страшное в бою слово.
Коммунисты поняли, что и противоположный берег Иртыша тоже оцепили белые. Встав во весь рост на крепостном валу, Алеша закричал бегущим от переправы бойцам и женщинам:
- Сюда! Сюда, товарищи!
Ему обожгло кончик левого уха. Алеша упал и схватился за щеку.
- Та я ж казав ду… - упрекнул было его большой, ласковый и ворчливый, как нянька, Кирилл Демченко, но захлебнулся на полуслове.