Каждый день он первым приходит на домну, последним уходит домой. Если надо поднять многопудовую тяжесть, Остап первым сует под нее стальной лом. Если жидкий чугун разрушает песчаную канаву и угрожает разлиться по двору, Остап первым преграждает ему дорогу. Бросается в самое пекло - и не горит. Один ворочает глыбы чугунного скрапа, над которыми обычно пыхтят несколько человек - и не надрывается. Все доменщики им командуют - каждого без обиды, охотно слушается. Пока чугунщики курят, отдыхая, он возится на канаве: подсыпает на обочины песок, выравнивает желоб. Всю упряжку бегает по литейному двору, от одной работы к другой, быстрый, легкий, молчаливый. За сноровку его прозвали: Шило.
Главный мастер Колобов, усатый, с орлиным носом, и француз-инженер, с трубкой в зубах, толстоплечий и толстозадый Жан Жанович, за глаза называемый доменщиками Ж… Ж…… - даже эти два человека, никому и никогда не делающие добра, заметили старательность Остапа. Сразу же, как только около домны появился кряжистый, угловатый хохол, они отметили его. Через неделю главный мастер, самодовольно покручивая усы, говорил инженеру:
- Верткий хлопец. Пойдет в гору. Моя находка!
А еще через неделю уже и Жан Жанович красивым басом, с удовольствием слушая свой голос, говорил усачу Колобову:
- Я совершенно согласен с вами, обер-мастер! Этот чугунщик пойдет…
И Остап пошел: его назначили третьим подручным горнового. Подручный горнового, шутка ли! Один из трех хозяев матушки домны, этой капризной печки-великана, полной огня, руды, кокса, камня, день и ночь гудящей и изрыгающей расплавленный чугун. Надо быть богатырем, иметь семь пядей во лбу, чтоб властвовать над такой мудрой махиной.
Теперь с пикой горнового в руках, в войлочной шляпе, в синих, с железной оправой очках на лбу, в брезентовых рукавицах Остап казался себе богатырем.
В первый же день и час возвышения Остапа его большую радость омрачил горновой Гарбуз, неказистого вида, высокий, сутулый человек с землистым цветом лица, с глубоко запавшими щеками, но веселый, прямодушный, бесстрашно насмешливый. Передних зубов у него не было - выбиты ломом во время аварии на домне.
Узнав от мастера, что чугунщик назначен в горновые, Гарбуз бросил лом, снял рукавицы, подошел к Остапу и, будто впервые его увидя, протянул теплую шершавую, как чугун, руку и усмехнулся, смело показывая свой беззубый рот.
- Ну, здорово, господин горновой, здорово! Поздравляю. - Он бесцеремонно ощупывал руки Остапа, плечи, тыкал кулаком в грудь. - Камень ты, парень, железо, а все ж таки разгрызут тебя до последней косточки, съедят, сожрут, как цыпленка, если… если не дашь им по зубам. Одним словом, не будь съедобным дураком, берегись! Понял? Намотай себе на ус.
Остап, по правде сказать, ничего не понял, на что намекал Гарбуз. Кто собирается сожрать его вместе с костями? Кому надо дать по зубам? От чего надо оберегаться? И что намотать на ус? Не понял, но почуял, что Гарбуз хочет отравить его радость.
Не привык Остап обижаться На людей и оттого он усердно закивал головой: все, мол, понял, все сделаю, как велишь.
Гарбуз, надевая рукавицы и принимаясь за работу, серьезно сказал:
- Сегодня получка, а завтра праздник, божий день, так ты заходи в мою халупу, чайку вместе выпьем. С теплыми бубликами, - добавил он и показал свой улыбчивый, с голыми, яркорозовыми деснами рот. - А если хочешь, то я к тебе зайду. Слыхал, ты на Гнилых Оврагах нору себе роешь? Правда?
- Роем.
- Ну так вот, приду подсобить. Я, знаешь, мастак по плотницкой части - не брезгуй моими руками.
- Что ж, приходи.
А вечером, после гудка, когда Остап получил в заводской кассе получку, его подстерег в темном углу Бутылочкин, подал мягкую руку и тоже поздравил:
- Видишь, я свое слово сдержал… С повышением, родной мой! Радуюсь. В гору пошел, золотой, с моей легкой руки. Хорошо-с! Очень хорошо! - И умолк, крутил пуговицы Остаповой куртки, чего-то ждал.
Остап молчал, будто не догадывался. Тогда Бутылочкин сказал попроще:
- Сегодня, родной, опять могу составить тебе компанию.
- Нельзя мне… Гроши дуже нужны дома. Строимся мы на Оврагах. Потом, Микола Николаич, в другой раз…
Бутылочкин отчужденно отстранился, пожал плечами:
- Ну што ж, родной, што ж, на нет и суда нет. Пеняй на себя: завтра поставлю на старое место, чугунщиком.
- Микола Николаич, смилуйтесь!.. Как же так…
- А вот так!.. Захочу и даже чугунщиком не будешь работать. Я все могу. Да-с!
* * *
…Ночью они опять сидели в кисейном кабинете Аганесова. Рыдала гармонь, печалилась о Марусе, которая отравилась. Шуршали за обоями тараканы. На жестяном блюде пламенели, страшно выпучив глаза, клещистые раки.
Пил Остап наравне с Бутылочкиным, отчаянно хлестал стакан за стаканом, хмелел и все больше хотел хмелеть, заглушить жалость к деньгам.
Пять рубликов, пять целковых, чуть ли не половину получки швырнул в пасть этой прожорливой собаке. Сколько гвоздей, горбылей, стекла, кирпичей можно было бы купить на эти деньги!
Обливался потом около домны, сжигал себя над чугунной канавой, надрывал нутро над глыбами скрапа - и вот награда…
- Эх, сволочь гармонист, ловко, душевно запузыривает. Ты слушай, слушай, родной!
Остап не слушал. Смотрел на десятника и додумывал свою горькую, тяжкую думу. Мелкое птичье лицо Бутылочкина раскраснелось. Сквозь жиденькие усы просвечивала рыхлая, в черных точках кожа. На впалых висках чернели мокрые от пота волосы. Голые веки набухли. Узенький морщинистый лоб наползал на выцветшие брови. Серые водянистые глаза пучились и были похожи на сваренные в крутом кипятке рачьи бельма.
Бутылочкин рвал клешни раков, лущил их, как семечки, крепкими острыми зубами, шумно, с присвистом высасывал солоноватый сок и, сладко зажмурясь, раскачивал головой в такт гармонисту, притопывал, подпевал. Он был счастлив.
Остапу тошно глядеть на Бутылочкина, но он не отворачивается. Смотрит на него с отвращением, с ненавистью, с закипающей злобой и вспоминает слова горнового Гарбуза. Все правильно сказал беззубый, как в воду смотрел. Ишь, до чего же ловко жрет. Как он в рачьи клешни, в рачье брюхо вцепился! Вот так же сосет и людей. Кулаки Остапа сжимаются, в глазах темнеет. Наваливаясь грудью на стол, он все ближе склоняется к Бутылочкину, и все больше овладевает им соблазн ударить… Ударить изо всей силы. "Ударю, - подумал Остап. - Прямо вот зараз. Наотмашь. В самую харю".
Большая черно-сизая муха влетела в ситцевый кабинет. Закружилась, зажужжала вокруг керосиновой лампы, над столом, словно облюбовывая, куда бы ей сесть. На столе остатки колбасы, огуречный рассол, обглоданные кости, хвост селедки - садись, лакомься! Нет, кожа Остапа показалась мухе слаще. Расположилась на его щеке, выпустила свой игольчатый хоботок и присосалась. Согнал. Муха улетела, покружилась, опять села на лицо. Остап раздраженно махнул рукой, задел стоявшие на столе бутылки. Они загремели и, падая одна за другой на пол, разлетелись на куски. В душе Остапа сразу рухнули все преграды. Ударил по тарелке кулаком, и она рассыпалась, как перегоревший корж. Ударил еще по одной - и эта разлетелась в черепки. Бутылочкин испуганно вскочил, пытался обнять Остапа.
- Что с тобой, родной? Утихомирься! Пожалей свои денежки - ведь за посуду тебе придется платить, дорогой!
- И рассчитаюсь, не пугай, вурдалак. Мои деньги, кровные, чистые - что хочу, то и делаю.
Остап сдернул со стола клеенку, обрушил на пол тарелки, стаканы, пивные кружки. Прибежал половой.
- Вот, дорогой, раскошеливайся! - Бутылочкин ухмыльнулся. Кадык его выпирал, горбился так, будто там застряла баранья кость. Остап медленно, тяжело размахнулся и, крякнув, бросил молот своего кулака в горбатое горло десятника.
Бутылочкин свалился на пол. Вскочил. Захрипел:
- Драться? Бить? Своего благодетеля? Бей, топчи, кромсай, родной, за то, что я в люди вывел голопузого пастуха. Бей, бей, собака!..
Появился хозяин с оравой половых. Два дюжих молодца схватили Остапа под руки, выволокли из трактира. На улице, на крылечке, выпотрошили ему карманы и, крепко поколотив, сбросили головой вниз, чтобы посчитал все ступеньки лестницы и зарубил бы себе на носу, как она крута.
Долго Остап лежал на земле, не в силах подняться, пошевелить рукой и ногой. Предрассветный ветер и роса охладили хмель. Подбодрился. Сел. Пощупал разбитое, в ссадинах лицо. Трезвея, подумал: "Что ж я наделал?" Поплевал на рукав, старательно стер кровь и, встав на ноги, придерживаясь за деревянные стены кабака, побрел по улице. Колодки гулко стучали о сухую землю. Брехали растревоженные собаки. Рабочая одежда Остапа изорвана в клочья, шапка потеряна, карманы вывернуты наизнанку.
Над городом, над зеленым куполом церкви поплыл колокольный праздничный звон. Ледяной тающий коготок умирающего месяца висел на краю побледневшего неба. Из ночной тьмы выступили друг за другом шахтная труба, железный замазученный копер и мышастая гора террикона. "Заря, скоро люди в церковь пойдут, а я…" Остап ускорил шаг. Ветер поднял его волосы, захлестал на жаркой груди воротником рубашки, окончательно отрезвил.
Вдруг Остап остановился, прижался к забору, зашептал в отчаянии: "Что же теперь будет? Выгонят в три шеи. Не миновать расправы. Ой, боже ж мий, а як же Кузьма, Горпина?.."
И сам не заметил Остап, как очутился на другом конце города, перед домом Бутылочкина. Дам пятиоконный, кирпичный. Ставни зеленые, с белой каемкой. Крыша железная, свежекрашенная. Перед окнами палисадник, а в нем деревья, кусты, цветы. Остап перелез через зубчатый штакетник, робко - одними ногтями - постучал в ставень. Ответа не было. Постучал еще раз, настойчивее, и услышал из-за ставни знакомый ласкающий голос:
- Кто там?
Остап молчал. Язык не шевелился. Губы скованы.
- Кто там? - повторил тревожно голос.
- Я, Микола Николаич, я… извинения прощу… пьяный… дурной. Покорнейше прошу…
За ставнями долго молчали. Потом послышался угрюмый, обиженный, недоверчивый голос:
- Утром, утром будем убытки и барыши подсчитывать. Иди, дорогой, не мешай спать!
Как это надо понимать - простил или не простил? Остап неуверенно топтался в палисаднике. Что же делать? Тихонько ждать утра или уйти?
Кто-то в доме загремел железным засовом, сбил крючок, и на пороге вырос волосатый, весь в белом, в рубахе и подштанниках, долговязый человек. Остап с удивлением смотрел на его бороду, на гривастую голову, на родинку, чернеющую на кончике багрового толстого носа. Как попал он сюда, в дом Бутылочкина? Он же церковный староста и регент, в церкви поет, начальник над певчими, а Бутылочкин… Постой, постой, да это тоже Бутылочкин. И у регента такие же голые бесстыжие плаза, такой же горбатый кадык… Отец и сын! Боже ты мой, у этого зверюки, как у всякого человека, есть отец?!
Обида и боль с новой силой сжали сердце Остапа.
- Эй ты, молодец, по какой надобности под чужими окнами околачиваешься? Что потерял?
Голос у регента беззлобный, певучий, ласковый, но глаза смотрят на Остапа жестко, как на вора, пойманного с поличным.
- Так… дело к Миколе Николаичу, - виновато забормотал Остап.
- Какое дело ночью делается? Проваливай! Тебе уже было раз сказано, приходи утром.
- Извиняюсь… Покорнише прошу…
Остап перемахнул через забор, вывалился на улицу. Поднялся, отряхнул пыль и побрел домой. Всю правду бате и Горпине выложит, а они пусть казнят или милуют.
В Гнилом Овраге давно проснулись. Отец точит топор на большом плоском камне. Мать, простоволосая, босая, стряпает перед костром. Горпина мажет стены халупы: юбка подоткнута выше колен, руки голые, полотняная рубашка сползла с плеч, рассыпчатые шелковые волосы заплетены в тугие тяжелее косы, лежат на голове калачом, щеки и нос заляпаны глиной.
Остапу, глядя на жену, хотелось плакать. Дите у нее под сердцем, а она не покладая рук трудится. Быть бы ему сейчас рядом с ней - словом приободрил бы, взглядом утешил. Эх, Остап, Остап!.. Сироту себе в жены взял, обещал быть ей и мужем, и братом, и отцом родным. А что сделал? От чужих людей терпела обиды и от родного мужа не видит добра.
Горпина, увидав Остапа, не нахмурила свои черные брови, не потемнели ее молодые светлые очи, не стало чужим лицо. Смотрела на мужа приветливо, будто ничего и не случилось. А рука сама собою легла на живот: не беспокойся, мол, батько, все в порядке! "Ах, золотая ты моя душа, Горпина, - ноги твои треба мыть и воду пить".
Марина, заметив сына, всплеснула руками, заохала:
- Боже ты мой праведный!..
Поднял глаза и Никанор. Молча, с ног до головы осмотрел Остапа.
- А, шалава!.. - голос зычный, с утренней хрипотцой.
Никанор оторвал топор от каменной плахи, попробовал его белое лезвие ногтем большого пальца и молча направился к сыну.
Не взмахнул топором Никанор, не поднял кулаки над головой Остапа, не обрушил на него поток злобной брани и угроз. Только подергал рыжую бороду, горько усмехнулся:
- Нагулялся?.. Чего ж ты стоишь, сынок? Садись, будь ласка, отдыхай. - Никанор круто повернулся к Марине, приказал: - Мамо, давайте сыночку поесть, быстрее!
- Тато!..
Губы Остапа задрожали. Он рванулся к отцу, но тот твердо отстранил его.
- Где получка?
Остап махнул рукой в сторону города и понуро опустил голову.
- Бутылочкину… Опять…
Никанор размахнулся, вонзил белое лезвие топора в неподалеку лежавшее бревно.
- Значит, опять обмывал свою прохвессию, шоб не заросла грязюкой? Что ж, така наша доля. Век живи, век работай и век золоти ручку начальству. На роду так написано рабочему человеку.
- То правда! - согласилась Марина и печально закивала головой.
- Нет, то неправда, - раздался чей-то сердитый голос.
Никанор, Остап, Горпина и Марина, онемев от удивления, смотрели на сутулого, с землистым лицом человека, стоящего на куче свежей глины. Он подпоясан брезентовым плотничьим фартуком. За поясом блестит топор. В руках узелок с харчами. На плече лучковая пила. Кудрявую голову обхватывает узкий кожаный ремешок.
Позади, прямо над его головой, всходило большущее, набухшее малиновым соком, праздничное солнце.
- Нет, то неправда! - повторил человек. - Ошибаетесь, дядько Никанор, насчет своей рабочей доли, здорово ошибаетесь! Паны так думают и нам свою думку вдалбливают: век вам жить и век хребтину гнуть. Бог и царь, мол, отпустили вам, скотам, такую долю и не смейте жаловаться. А мы не то еще посмеем…
Никанор во все глаза смотрел на чужака. "Политический… Бунтовщик. Что ему тут надо?"
Человек спустился с глинища вниз, к землянке. Теперь, вблизи, Никанор хорошо его рассмотрел. Обыкновенный, курносый нос, добрые усмешливые губы и беззащитный пустой, голый рот - ни одного переднего зуба, как у младенца.
- С праздником вас, господа хозяева. Пришел вот помогать по плотницкому делу.
И голос у чужака теперь совсем другой - мягкий, шепелявый, домашний, совсем не политический. Но Никанор не хотел верить ни глазам, ни ушам.
Глядя исподлобья, Никанор объявил нежданному и незваному гостю:
- Не нуждаемся мы в вашей помощи, господин плотник. Так шо проваливайте своей дорогой.
Остап покраснел до слез, торопливо сказал:
- Батя, это Гарбуз, горновой… локоть к локтю работаем на домне.
- Там работайте хоть морда к морде, а здесь… Сами тут управимся.
Гарбуз стоял перед Никанором, бесстрашно показывал свои розовые младенческие десны и насмешливо щурил добрые веселые глаза.
- Не бойся, дядько Никанор, я никаких денег не потребую. Ни одной копейки. Сделаю оконные рамы твоей халупе - и поминай как звали.
- А ради чего такой добрый?
- Сделаю, и все! Просто так…
- Просто так и чиряк на ж… не вскочить. Знаешь шо, человече, иди ты отсюда, иди христа ради!
Гарбуз посмотрел на Остапа.
- Земляк, втолкуй своему батьке, что я не кусаюсь.
Никанор хмуро двинулся на Гарбуза.
- Шагай быстрее, р-р-революционер, не оглядывайся! И дорогу сюда забудь.
Ушел Гарбуз. У Остапа не хватило смелости вступиться за него, пойти наперекор отцу.
* * *
На другой день после праздника, придя на работу, Остап сразу же оттащил Гарбуза подальше от глаз мастера и десятника. Мял его руку в своей, по-братски заглядывал в глаза, просил:
- Ты не обижайся, Степан, на моего отца. Хороший он человек, только норовистый очень.
Гарбуз с силой тряс своей кудрявой головой, не соглашался:
- Нет, Остап, нет!.. Обидно. Прискорбно. Своя рабочая кость твой папаша, а такая… шкура барабанная. Если бы не такие, как он, давно бы панские головы валялись на свалке, а мы бы хозяевами были.
"Хозяевами? Ишь, куда занесло - на хозяйское место!" - подумал Остап, а вслух сказал:
- Наш Бутылочкин, подлюга, во всем виноват. Десять карбованцев в ту получку потребовал и вчера пять. Дал. Куда же деваться!.. Вот батько и лютует.
- В зубы надо было дать, в самую харю - больше бы не потребовал.
- Дал в зубы, а теперь…
Гарбуз рассмеялся.
- Дал все-таки? Вот молодец!
- Дал, а теперь боюсь, расправы жду от Бутылочкина.
- Жди, дождешься!.. Он мастак на такие дела. Эх, парень, да разве ты один попался ему в лапы? Каждого новичка обкручивает и сосет. Подавится, дай срок! - Гарбуз ткнул Остапа кулаком в грудь. - Защитим, не бойся…
Бутылочкин, проходя мимо, с теплым платком вокруг шеи, замедлил шаг, покосился на Остапа, ждал, что тот остановит его, будет униженно просить прощения. Нет. Не остановил.
К вечеру того же дня Остапа передвинули назад, в чугунщики. Он побежал к мастеру, к инженеру, пожаловался на Бутылочкина: это, мол, его рук дело, оговорил, накляузничал. Но Жан Жанович не захотел даже слушать Остапа. Махнул рукой и скрылся. А усач Колобов откровенно пригрозил:
- Фордыбачишь? С политическим связался? Наговариваешь на честных людей?
- Та какая там честность у Бутылочкина. Мироед! Шкуродер!
- Вот, я ж говорил!.. Знаешь, чьи слова повторяешь? Господа революционеры точь-в-точь так разговаривают. Берегись каторги, голова!
- Та разве убережешься при такой жизни?
- Хватит, надоело!.. Если не нравится работать чугунщиком, бери расчет и проваливай за ворота.
Остап сжимал кулаки и скрипел зубами. Ух, попался бы ему Бутылочкин в темном углу - придушил бы проклятого.
После гудка пошел домой вместе с Гарбузом, пожаловался:
- Что ж такое делается, а? Среди бела дня…