- Тебе что - предложили? - спросил Косов, дернув ворот рубашки, словно было жарко ему.
- Не предложили, но предложат, - сказал Сергей. - Это ты знаешь.
У Косова что-то дрогнуло в лице.
- Знаю! Но ты думаешь, старик, что так все время будет? Знаешь, я ходил в войну на Балтике, такие ночные штормяги бывали - штаны трещат. Вспомни, чертов хрыч, сколько раз казалось на фронте - все, конец, целовались даже, как перед смертью. И все проходило. Да что я тебя агитирую за Советскую власть! Я тебя лозунгами прошибать не буду! Знаешь, что главное сейчас - бороться, но не наворотить глупостей, не подставлять под удар задницу!
Твердый голос Косова отдавался в ушах Сергея, а Косов, все раскачиваясь, цепкой походочкой ходил странными спиралями вокруг стола, рубил маленьким кулаком воздух. Сергей чувствовал озноб на затылке, он зяб, руки в карманах плаща не согревались, и болью резал по глазам свет оголенной - без колпака - лампы, висящей на шнуре над столом. И черный бушлат Косова, черные окна с потеками дождя, голые кровати со свернутыми матрацами - все было неуютно, тускло, обдавало словно сырым сквозняком, и не верилось, что Косову было жарко - грудь обнажена под бушлатом, не верилось, что в этой сырой комнате Морковин в трусах сидел на своем, казалось, холодном чемодане и затаенно снизу вверх глядел то на Косова, то на Сергея.
Сергей спросил:
- Хочешь сказать - мне не уходить из института? Ждать, когда Луковский попросит? Хватит! Хватит, Гришка. Я не пропаду. Будет время - кончу институт. Думаешь, я с охотой ухожу? Разыгрываю оскорбленную гордость?
- Забываешь про нас! - разгоряченно сказал Косов и качнулся к Сергею. - Я соберу ребят, мы пойдем к Луковскому, в райком…
- Мне Свиридов сказал, - Сергей усмехнулся. - Мое исключение - это борьба за меня. Партия не карает, а воспитывает.
- Партия - это не Уваров и Свиридов, леший бы задрал совсем! - крикнул Косов. - Партия - это миллионы, сам знаешь. Таких, как ты и я!
- Но в райкоме верят Свиридову…
- Мы слишком много учитываем и мало действуем! - не дал договорить Косов. - А надо действовать. Бог не выдаст, свинья не съест!
- Я все время придерживался этого. Но я уже решил, Гришка. Ничего переигрывать не буду. Все уже сделано. Я уже был у Луковского. Поеду в Казахстан.
- Это что - твердо? - спросил Косов.
- Я не пропаду. Разве во мне дело сейчас?
Он чувствовал едкий запах известки из коридора, до боли резал глаза яркий свет лампы на голом шнуре. И лица Косова, Подгорного, стоявшего в одних носках на полу, и похожее на блин робкое лицо Морковина, наблюдавшего за ним со своего чемодана, вроде бы отдаленно проступали в этом оголенном свете лампы. И в эту минуту он понимал, что знает нечто большее, чем все они.
- Самое страшное, Гришка, не во мне.
Одновременно взглядывая на Морковина, Косов и Подгорный замялись с каким-то недобрым напряжением. И тот, обняв круглые колени, придавив их к груди, растерянный, вдруг густо покраснел и покорно и тихо потянул из-под матраца брюки, начал, не попадая ногой в штанину, надевать их.
- Тю! - произнес Подгорный. - Ты куда ж?
- На вокзал, - уже натягивая рубашку, путаясь в пей, ответил срывающимся голосом Морковин. - Я мешать не буду. Я ведь не партийный… В одной комнате живем, а разговоры врозь. Как же жить вместе? А может, я… как и вы… Сергея тоже понимаю… понимаю… Может, вы думаете, что я… думаете, что я…
Его пальцы никак не могли найти пуговицы на рубашке, и когда Сергей увидел его опущенное и будто что-то ищущее лицо и слезы обиды, внезапная жалость кольнула его. И он, как и Косов и Подгорный, недолюбливавший Морковина за его постоянную расчетливость, за его излишнюю бережливость (деньги от стипендии прятал в сундучок на замке, живя иногда впроголодь), сказал дружески:
- Посиди, Володя. Никто из нас не думает…
Тогда Подгорный с нарочитой ленцой почесал в затылке, сказал: "Ах, бес, ну воображение!" - и тут же грубовато-ласково обхватил Морковина, посадил на чемодан.
- Ну шо ты козлом взбрыкнул? И слухать не хочу - ухи въянуть. На вокзал вместе поедем. Уразумел?
Морковин, съежившись на чемодане, все искал, тормошил пуговицы старенькой черной, приготовленной в дорогу рубашки, - и Косов выругался, с сердцем отшвырнул носком ботинка кусок ватмана на полу. Сказал:
- Забудь про эти слова! С ума сойти от твоих слов можно. Понял, Володька?
И долго смотрел под ноги себе.
- Это долго не может быть, не может, Сережка. Знаешь, - заговорил он, - мне вчера один тут… знакомый рассказал. Одного журналиста арестовали за то, что у него в мусорной корзине газету с портретом Сталина нашли. Ну за что, спрашивается? Кому это нужно? Бред! Может так долго продолжаться? Нет. Уверен, как черт, что нет.
- Знаю, - ответил Сергей. - Если бы я не был уверен! Не знаю - дождутся ли там?
Подгорный, сузив глаза, подтвердил задумчиво:
- От главное. Ой, чи живы, чи здоровы все родичи гарбузовы, есть така песенка, братцы…
Косов, как бы отталкиваясь маленьким кулаком от железных спинок кроватей, кругами заходил по комнате.
- Когда я набирал себе в разведку, то всегда узнавал ребят так. Подходил к какому-нибудь верзиле сзади и стрелял над ухом из нагана. Вздрагивал, пугался - не брал. Пугливых в разведке не надо. И пугливых в партии не надо. Мы что - трусим? Полны штаны? Нет, надо идти в райком, братцы! Сами себя перестанем уважать. Нет, Сережка, надо, надо! Все равно надо! Этот дуб Свиридов под ручку с Уваровым такую чистоту в институте наведут - ни одного стоящего парня не останется! Ну ты как, Мишка? Ты как?
Подгорный ответил после раздумья:
- Дашь сигнал к атаке - пойду. Танки артиллерию поддерживали. И наоборот. - И темно-золотистые глаза его улыбнулись Сергею не весело, не с фальшивой бодростью, а как-то очень уж грустно.
В ознобе Сергей прислонился спиной к косяку двери, стараясь согреться, но чувствовал, как мерзли от промокшего плаща лопатки, а голова была туманной, горячей, - и смутно появившаяся на секунду мысль о том, что он может заболеть, вызывала странное, похожее на облегчающий покой желание полежать несколько дней в чистой постели, забыться, не думать ни о чем. Он знал, что этого не сможет сделать.
- Я провожу вас до автобуса, - сказал он. - Вам, наверно, пора? Собирайтесь - я подожду.
- А! - отчаянно произнес Косов, рубанув рукой по воздуху. - Деньки, как в бреду… беременной медузы! Собирай, братцы, манатки! И - гайда до осени. А осенью - или пан, или пропал. Или грудь в крестах, или… - Он поднял свой чемодан и резким движением бросил на стол.
- Пан. Прошу пана - пан, - без улыбки отозвался Подгорный.
Они собрались быстро - студенческое количество их вещей не требовало большого времени для сборов, в пять минут все было готово. Косов одним нажатием колена на крышку управился и с чемоданом Морковина, сказал, небрежно пробуя на вес: "Чемоданчик ничего себе - аж углы перекосились!", а Морковин затоптался возле Косова, отворачивая свое круглое конопатое лицо, пробормотал с беспокойством:
- Разве уж тяжелый?
- Ладно! - обрезал Косов. - Пошли. Понесешь мой чемодан, я - твой. Боюсь, для твоего чемодана у тебя слабы бицепсы.
А когда выходили они из общежития и Косов легко перемахнул из одной руки в другую тяжелейший деревянный чемодан Морковина, Сергей почему-то вспомнил известную слабость Косова - демонстрировать свою силу: о нем говорили, что, если потребуется перенести все шкафы и столы из аудиторий во двор и обратно, Косов один сделает это с удовольствием.
И хотя Сергей понимал, что и Косов и Подгорный знали то, что знал он, и чувствовали все, как он, и оценивали многое так же, однако он все время ощущал свое отличие от них - это письмо отца в нагрудном кармане под плащом - и думал, что они не знали всего так оголенно, больно и так ясно.
Они вместе - все четверо - дошли до автобусной остановки и здесь, остановившись на краю тротуара под фонарем, в стеклянный колпак которого буйно хлестали дождевые струи, стали прощаться.
- Старик, до осени, - сказал резковато Косов, глядя на Сергея угрюмо, исподлобья, не желая быть растроганным в последнюю минуту, но так стиснул кисть Сергея, точно всю силу надежды вкладывал в это рукопожатие.
- Перемелется, Серега, мука буде. Ось поверь - мука буде, - выговорил Подгорный с дрожащей улыбкой и легонько обнял его. - Ось поверь, мука буде…
- Счастливо, - сказал Сергей, скрывая голосом рвущуюся нежность к ним и слабо веря, что они расстаются ненадолго.
И когда взглянул на Морковина, на его как бы замкнутое в поднятый воротник куртки и напряженное желанием помощи лицо, увидел его часто мигающие от дождевых капель веки, он еле внятно услышал его прерывающийся от волнения шепот и почувствовал вцепившиеся в его руку пальцы.
- Ведь я тебя всегда… хорошо к тебе… Ты не замечал, а я уважал… И сейчас… Прощай покуда, Сергей.
- Ладно, Володя, ладно, - сказал Сергей. - Счастливо вам.
Они сели в автобус, и теперь не было видно лиц за замутненными стеклами, лишь мутно темнели силуэты, и эти освещенные окна качнулись, сдвинулись, поплыли в мокрую и жидкую тьму улицы, и потом огни автобуса стали мешаться с огнями фонарей, совсем исчезли, а тут, на мостовой, где только что стоял автобус, пустынно поблескивал асфальт, усыпанный прибитыми к нему дождем тополиными листьями.
Сергей повернулся и пошел, глубоко засунув руки в карманы промокшего плаща, пошел по темному тротуару, один среди этой безлюдной, шуршащей дождем улице, а озноб все не проходил, его била нервная дрожь.
"Что ж, и смерть, мой сын, бывает ошибкой…", "Поверь мне, что я невиновен…" - вспомнил он, и рвущие бумагу буквы, написанные химическим карандашом, всплыли перед его глазами.
18
В начале августа после трех суток езды сквозь сожженные степи в прокаленном зноем металлическом вагоне Сергей сошел с поезда на новеньком вокзале "Милтукуголь" и под моросящим дождем вышел на привокзальную площадь, сладковато пахнувшую углем, незнакомым южным запахом.
Город начинался за площадью, вокруг которой по-раннему редко светились окна, и там меж очертаний домов, меж черными шелестящими карагачами, как показалось ему, в самом центре города проходила одноколейная дорога - свистяще шипел маневровый паровоз, мелькали над крышами багровые всполохи, и там протяжно пел рожок сцепщика, доносился лязг буферов, глухой грохот по железу.
Нагружался, видимо, уголь, он гремел в бункерах, и не сразу Сергей различил в сереющем воздухе рассвета справа и слева над улицами неясные очертания копров.
Он вдруг удивился тому, что он уже здесь, а Ася далеко отсюда, в Москве, под присмотром Мукомоловых, и вспомнил последний разговор их, когда она сказала, что все понимает и поэтому отпускает его. Она все поняла, Ася.
На краю площади, до блеска вымытые дождем, виднелись два такси, как в Москве, мирно горели зеленые фонарики. Одна из машин тронулась, сделала медленный разворот по краю площади, затормозила около Сергея. Опустилось стекло, проворно высунулась голова молодого парня-казаха в модной кепочке без козырька. Он крикнул:
- Салам, начальник! Куда везем?
- Я не начальник, - ответил Сергей и переложил отяжелевший под дождем чемодан в другую руку. - Нужно в райком.
- Садись, будь любезен, подвезем. - Шофер мастерски, сквозь щелку зубов сплюнул на асфальт, весело и охотно раскрыл дверцу. - Давай! Откуда сюда?
- Из Москвы.
- Э-э, москвич?
- Был.
Он влез на сиденье рядом с шофером и еле успел достать мокрыми пальцами сигарету, как парень резко затормозил машину, облокотился на руль, подмигнул всем своим выпуклоскулым и подвижным лицом.
- Все, начальник!
- Что?
- Приехали. Райком.
- Уже? - не поверил Сергей, плохо понимая, и все-таки полез за деньгами. - Сколько с меня?
- Веселый парень, анекдоты рассказываешь! - замотал головой и озорно, молодо захохотал шофер. - Какие деньги - пятьсот метров ехали! Только сигарету дай, московскую. "Прима" у тебя? Вот райком! Только рано еще. Спят. Может, в гостиницу поедем? Чего думаешь? Давай.
- Нет. Я подожду. Спасибо. Возьми всю пачку. У меня есть.
Двухэтажное здание райкома было темным.
Он присел на чемодан под навесом. Он мог ждать под этим навесом хоть целые сутки, хоть неделю.
Только в десять часов утра он увидел секретаря райкома Гнездилова. Невысокий, кряжистый человек в просторном брезентовом плаще, казавшийся от этого тяжелым, квадратным, грузно ступил в приемную, где пожилая заспанная машинистка безостановочно, пулеметными очередями стучала на машинке, задержал взгляд на Сергее, сидевшем на диване, глянул на чемодан, поставленный у его ног, сказал сочным голосом:
- Доброе утро, Вера Степановна. Это ко мне товарищ?
- К вам, Аким Никитич. Сидел, представьте, с ночи под навесом, пока райком был закрыт. Из Москвы.
- Из Москвы? Ну так. Проходите, коли ко мне.
Сергей вошел в кабинет.
- Так, так, - говорил Гнездилов, уже за столом прочитывая письмо Морозова, характеристики, документы Сергея, изредка взглядывая недоверчивыми глазами. - На шахту? Работать?
- Да.
- Понятно. А отец арестован, так? Осужден?
- Да. На десять лет. Я узнал только это.
- А ты что же - обманул партбюро?
- Нет.
- Та-ак. Понятно. А Игорь Витальевич твой декан?
- Да.
- Что это ты заладил: да, нет, нет, да. Как заведенный. Эдак мы с тобой и не договоримся. Будем мекать да бекать. Ты что, злой очень?
- Я жду вашего решения. Я вижу, что вас не обрадовали мои характеристики, - сказал Сергей.
Очень тесный кабинет секретаря райкома, загроможденный простым письменным столом и длинным, закапанным чернилами другим столом, поставленным к нему перпендикулярно, и деревянной вешалкой в углу, где висел брезентовый плащ Гнездилова, представился вдруг серым, неуютным, и вся простота его стала выглядеть неестественной, и простоватый этот разговор ненужно наигранным, нарочитым.
- Вон как ты крепко рубанул: "Не обрадовали характеристики"! Да, с такой характеристикой, дорогой товарищ студент, в золотари не возьмут. Вот таким образом получается.
Большое лицо Гнездилова с резкими чертами - мясистый нос, широкие брови, широкий подбородок - было слегка опухшим после сна, задумчиво-хмуро; голова, наголо бритая, наклоненная над бумагами, казалась массивной.
- Эк как ты: "Не обрадовали характеристики", - продолжал Гнездилов. - Что ж, ты не согласен с исключением? Ошибки не понял? Ну как на духу говори!
- Нет, с исключением я не согласен.
- Упрямый ты, что ли? А это что? Зачетная книжка? На третьем курсе науки проходил. Ну что ж, пятерок много. А это что, тройку схватил? Характер, что ли, неуравновешен, так? Ну что ж ты мне скажешь? Что с тобой делать? Что ты будешь делать, если прямо скажу "нет"?
- Что ж, поеду в другое место.
- А если и в другом месте? Пятно ведь везешь. И какое пятно!
- Поеду в третье.
- Значит?..
Гнездилов, хмыкнув, пытливо обвел Сергея черными глазами, а крупная его ладонь не спеша поглаживала шею, наголо, до синевы бритую голову.
- В грузчики пойду, - ответил Сергей. - Или рыть землю.
- От отчаяния?
- Нет. Я в войну много покопал земли.
Было долгое молчание.
- Вот что! - наконец сказал Гнездилов, и рука его тяжело опустилась на стол, где лежали документы Сергея. - Ты знаешь, куда приехал? Хорошо знаешь?
- Знаю.
- Так вот что - пойдешь рабочим в комплексную бригаду на "Капитальной". Понял, что это такое? Осваивать в лаве новый комбайн. Изучал у Морозова небось?
- Да.
- Ну вот. Предупреждаю, на третьем участке все сложно. Все вверх ногами. Сто потов с тебя сойдет, ночей спать не будешь, ног и рук не будешь чувствовать - такая работа! Ну?
"Рабочим комплексной бригады? - мысленно повторил Сергей. - Что он сказал - рабочим комплексной бригады? Он что, шутит?" И немедля он хотел сказать, что очень хотел бы этого, но проговорил вполголоса и сдержанно:
- Вы, кажется, забыли, что я…
- Я ничего не забыл! - жестко перебил его Гнездилов и снял трубку телефона. - Ты мою память еще узнаешь. Я все дела твои изучу, парень, и запомни; глаз с тебя спускать не буду.
- Значит, вы серьезно?.. - почти шепотом выговорил Сергей. - Спасибо… Я ведь… я ведь готов был и в грузчики, - доверительно и тихо добавил он. - Мне уже было все равно, Аким Никитич.
Телефонная трубка задержалась над столом, Гнездилов строго покосился из-под бровей.
- А не справишься с работой - в грузчики, в сторожа переведем! Это обещаю. - И, набрав без спешки номер, заговорил своим крепким голосом: - Бурковский? Привет, мученик! Опять горишь? Долго у тебя будет дым без огня? Когда я на твоем месте сидел, у меня, брат, дыма не было! Врубовки? А ты проси и врубовки! Что, я тебе буду ходатайства писать? Нажимай, требуй, из рук выхватывай! Экий у тебя дамский характер! Вот что. Закажи от своей шахты номер в гостинице и давай немедленно ко мне. Разговор есть. Ну! - Бросив трубку, он тяжело поднялся над столом, проговорил: - Давай, Вохминцев. А через месяц позову тебя сюда. И спрошу на всю Ивановскую. Спрошу строго. Иди. Гостиница направо за углом. Рядом. Сегодня отдохнешь, а завтра - под начальство к Бурковскому. Твой начальник участка. Если он тебя возьмет. Тут я, знаешь, не виноват.
Только возле самой гостиницы он понял, что произошло. Он еще не верил в то, что он будет жить здесь и что сюда может приехать Нина. Моросило. Расстегнув плащ, откинув капюшон, Сергей стоял около подъезда каменной, по-видимому недавно выстроенной, четырехэтажной гостиницы с новенькими вывесками: "Парикмахерская", "Ресторан" - и не входил в нее, - сдавливая дыхание, билось сердце, и он губами ощущал - дождь был тепел.
А вся неширокая улица перед гостиницей была затянута водяной сетью, мимо домов двигались, скользили мокрые зонтики, и пронесся, шелестя по мостовой, глянцевито-зеленый автобус, тесно наполненный людьми в брезентовых комбинезонах. И где-то близко звучал в сыром воздухе рожок сцепщика. С лязганьем буферов, замедленно пересекая улицу, прошли к железному копру шахты, черневшему за крышами, товарные платформы, их тяжко подталкивала "кукушка". Пар от нее с шипением вонзался в туман.
Дождь не переставал, и небо было низким, мутным. А он все не входил в гостиницу - смотрел на железный копер шахты, на "кукушку", на платформы, на дома - а по лицу его скатывались теплые капли.
И в эту минуту он чувствовал себя непобежденным.