- Купить мне надо, можно сказать. Жене - полушалок, куфайку шерстяную, детишкам - ботиночки, пальтишки, брату - сапоги хромовые. Из продуктов: сахару - пять килограммов, чаю - восемь пачек, колбасы - два килограмма, конфет - один килограмм. Где все это закупить можно, Константин Владимыч? Совет прошу. На два дня я из дому только!
- Где думаете остановиться?
Константин, отъединяя слова, спросил это, в то же время думая об Асе, об этом почти необъяснимом присутствии Михаила Никифоровича здесь, в доме, о длинных темных разговорах его, вызывающих тупую боль в сердце; и не отпускало его едкое ощущение удушья.
- Сродственников у меня в Москве никого. А с Николаем Григорьевичем разговор был… Ночку мне только и переночевать, ежели вы… - проговорил с заминкой Михаил Никифорович, виноватой улыбкой натягивая подбородок, и Константин прервал его:
- Хорошо. Одевайтесь. Пойдем в магазины. Я покажу… где купить!
Письмо отца Ася читала не в присутствии Михаила Никифоровича - с испугом пробежав первую строчку, молча ушла в другую комнату, закрылась на ключ и там затихла.
Константин, не без колебания решивший показать письмо, хмуро прислушиваясь, сбоку поглядывал на дверь и машинально подливал водку Михаилу Никифоровичу - после магазинов ужинали в десятом часу вечера.
Михаил Никифорович, довольный покупками, согретый до пота водкой, которую пил безотказно, устроясь на диване среди разложенных вещей, пакетов с сахаром, кульков и свертков, вытирал платком осоловелое лицо, возбужденно обострял слипающиеся глаза, борясь с дремотой.
- Дети, конечно, за родителев страдают, - говорил, прочищая горло кашлем, Михаил Никифорович. - И женщины, жены то есть. А разве они виноваты? Скажем, отец супротив власти делов наворотил, а они слезьми умываются.
"Каких же делов наворотил Николай Григорьевич?" - хотелось усмехнуться Константину и жестокими, как удары, словами объяснить, рассказать о честности Николая Григорьевича, о давних взаимоотношениях его с Быковым; и когда он думал о Быкове, что-то нестерпимо злое, бешеное охватывало его. "Быков, - думал он, плохо слыша Михаила Никифоровича. - И Ася, и Сергей, и Николай Григорьевич, и я - все Быков, все от него… И это письмо, и надзиратель. И Николай Григорьевич - враг народа. Что докажешь! Да Быков… Нет, и от него, и не от него. Очная ставка - знали, кого вызывали! Ах, сволочь! Что же это происходит? Зачем? Очная ставка? И поверили ему, хотели ему поверить!.."
- Женщины очень уж страдают… - говорил Михаил Никифорович, и каким-то серым цветом звучал его голос. - К эшелонам повели колонну, несколько сотен. И тут, значит, такая несуразица случилась. Недалеча от товарного вокзала бабы откуда ни возьмись - из дворов, из закоулков, из-за углов к колонне бросились. Кричат, плачут, кто какое имя выкликает. Они, значит, к тюрьме из разных городов съехались, прятались кто где. Ну, крик, шум, плач, бабы в колонну втерлись, своих ищут… Конвойные их выталкивают, перепугались, кабы чего не вышло до побега. Затворами щелкают… И - прикладами. Командуют колонне: "Бегом, так-распротак!" Побежала колонна, баб отогнали прикладами-то. И тут, слышу, один заключенный слезу вслух пустил, другой, вся колонна ревмя ревет - бабы довели, не выдержали мужчины, значит. Кричат: "За что женщин? Дайте с женами проститься!" А разве это разрешено? Не положено никак. А ежели какой побег? Конвойные в мат: "Бегом! Бегом!" Как тут не обозлиться?
- Перестаньте! - послышался ломкий и отчужденный голос Аси.
Она вышла из комнаты, стояла у двери, не закрыв ее.
- Перестаньте! - повторила она брезгливо.
Сухими огромными глазами Ася глядела на сморщенное сочувствием, потное лицо Михаила Никифоровича, сразу замолчавшего растерянно; в ее опущенной руке белел конверт, и Константин почему-то отчетливо заметил - как кровь - чернильное пятнышко на ее указательном пальце. И быстро посмотрел ей в глаза, спрашивая взглядом: "Что? Что?"
- Передайте отцу это письмо, если сможете! - сказала Ася холодно. - И, если не трудно, ответьте мне одно: он здоров? Я врач и хочу послать лекарства… с вами. Но я должна знать.
- Очень даже, можно сказать, здоров. - Михаил Никифорович зачем-то незаметно потрогал детское пальто на диване. - Так и велел передать он. А что у нас? У вас газы, автомобили, дышать невозможно, а у нас воздуху много. Очень даже много. Для детей хорошо. Продувает. Скажу вам так. Перед отъездом ходил я тут с Николаем Григорьевичем, то есть папашей вашим, в медпункт…
И Константин, чувствуя, как от слов этих больно начинает давить виски, вмешался:
- Ася, он здоров, Михаил Никифорович мне подробно рассказывал. Нужно обязательно нитроглицерин. В сорок девятом у него болело сердце.
- Это я знаю, - сухо сказала Ася. - У меня на столе, Костя, я приготовила все лекарства.
Она повернулась и вышла в свою комнату, на простившись с Михаилом Никифоровичем даже кивком, и он, ощутив, видимо, ее ничем не прикрытую холодность, засовывая оставленное Асей письмо в кожаное портмоне, произнес с ноткой обиды:
- Очень сурьезная… жена ваша.
Он вздохнул глубоко и шумно, потупясь, снова украдкой пощупал, помял полу лежавшего на диване детского пальто и, оставшись довольным, стал тереть колени под столом.
- Лекарствов, можно сказать, не надо бы, - внушительно покашляв, заговорил он. - У нас кто этими лекарствами баловать начинает - залечивается до больницы.
- Завтра я отвезу вас на вокзал, - сказал Константин, давя сигарету в пепельнице. - Вон там подушка, простыня. Устраивайтесь. Спокойной ночи.
Ася уже лежала в постели - ладонь под щекой, возле - развернутая книга на подушке, - не мигая, смотрела в стену, на зеленоватый круг от ночника.
Константин разделся в лег рядом, после молчания сказал:
- Теперь мне кое-что ясно.
- А мне - ничего, ни-че-го… - шепотом ответила Ася, водя пальцем по зыбкому пятну света на обоях, - был виден краешек ее напряженного глаза, поднятая бровь. - Боже мой, Быков, очная ставка… И этот надзиратель у нас в квартире. И хоть бы что… Все смешалось. Как же так можно жить? - Она оперлась на локоть; глаза, отыскивая взгляд Константина, требовательно блестели ему в глаза. - Ты слышал, что он говорил! Я не могу это представить. Что-то делается ужасное… Почему, Костя? Для чего? Почему?
- Асенька, - проговорил Константин. - Можно, я потушу свет?
Он погасил ночник и снова лег на спину, подложив кулаки под голову, чернота сжала комнату, лишь лунный свет холодной полосой упирался в подоконник, как зеркалом, отбрасывал блик в темь потолка; из-за стены доносилось всхлипывание, свистящее дыхание носом. Где-то во дворе гулким отзвуком хлопнула дверь парадного.
- Он спит, - с отчаянием сказала Ася. - Ты видел, как он трогал руками это детское пальтишко? Неужели у него есть дети?
- Трое.
- Нет. Если так - тогда страшно! Если бы ты знал, как я ненавижу Быкова и тех… кто поверил ему! Нет, хоть раз в жизни я хотела бы посмотреть ему в глаза! Именно в глаза!..
- Ася… - тихо сказал Константин.
Он прижался лицом к ее груди и, мучаясь от ощущения своей беспомощности сейчас, робко обнял ее и, зажмурясь, лежал так некоторое время, потираясь губами о ее пахнущую детской чистотой шею.
- Асенька… ты плохо меня знаешь. Я знаю, что делать, - убеждающе сказал Константин. - Этот Быков еще пострижется в монахи. Так должно быть на этом свете. Нет, он еще поваляется у меня в ногах. Я знаю о нем все, чего никто не знает. Вот этого только я хочу!
Она быстро отвернула лицо, шепотом сказала в стену:
- Не надо, не надо этого говорить! Не смей! Ты меня не понял. Я не хочу, чтобы оклеветали и тебя. Ты теперь не один! Ты ничего не должен делать, ни-че-го!
В полночь Константин встал; лунный косяк передвинулся по комнате - теперь твердо освещал стену, были видны цветы обоев. Свет этот был так беспокоящ, вливал такое холодное безмолвие в комнату, что Константин, одеваясь, улавливал дыхание Аси сквозь шуршание своей одежды.
"Не надо, не надо этого говорить!" - звучало в его ушах, как через заведенный моторчик. Он никак не мог заснуть, и эта давящая усталость бессонницы шумела в голове. Тогда, после этих слов Аси, Константин вдруг почувствовал неожиданную отчаянную растерянность, какую-то рвущую душу нежность к ней, к этим словам ее, а после, когда она заснула, он, боясь повернуться, изменить положение, чтобы не разбудить ее, лежал в липко окатившем его поту, замлело, затекло все тело; и когда, измучась, отгоняя лезшие в голову мысли, с расчетом взвесить все, что могло быть, поднялся в полночь, решение было неотступно ясным.
"Еще ничего не случилось, - убеждал он себя. - Неужели это страх? Еще ничего не случилось. Пистолет… Спрятать надежнее пистолет. Немедленно. Сейчас, сейчас. Зачем я рискую?"
Он опасался разбудить Асю, заскрипеть дверцами книжного шкафа и, осторожно открывая, приподнял створки - они легонько скрипнули в тишине комнаты, - отодвинул книги и достал толстый том Брема: как в дыму, гладко поблескивал в нем под лунным светом "вальтер".
Он сунул его во внутренний карман пиджака, колющим холодком ощутил грудью плоскую тяжесть, оглянулся через плечо на тахту - Ася спала. Постоял немного.
И опять, опасаясь скрипа двери, на цыпочках, поспешно вышел в другую комнату. И тотчас натолкнулся на отлетевший стул, заваленный грудой одежд, поставленный перед порогом. Сразу же оборвался храп, взлохмаченная тень, фистулой свистнув носом, вскочила на диване, из окна высвеченная косым столбом луны, - Михаил Никифорович испуганно вскрикнул:
- А? Кто?
Константин, от неожиданности выругавшись, запутался ногами в одежде, упавшей на пол, торопливо стал подымать ее, в тот же миг тупо зашлепали ко полу босые ноги - он, нахмурясь, выпрямился с чужим пиджаком в руках.
Михаил Никифорович в исподней рубахе, в кальсонах, синей тенью стоял перед ним, выкатив остекленные страхом и луной глаза, повторял одичало:
- Ты что это? А? Как можешь?
И рванул к себе пиджак из рук Константина, сжал его в горстях, проверил что-то, твердыми пальцами скользнул по карманам, все повторяя одичалым голосом:
- Ты что же, а? Как можешь? Документ тут был, а? - И схватил Константина за локоть.
- С ума сошли, черт вас возьми! - Константин резко перехватил жилистую кисть Михаила Никифоровича и зло оттолкнул его к дивану. Тот с размаху сел, откинувшись взлохмаченной головой. - Вы что - опупели? Сон приснился? - шепотом крикнул Константин. - Какие документы? А ну проверьте их! Какого черта стул у двери ставите? Забаррикадировались?
- А? Зачем? - прохрипел Михаил Никифорович и, уже опомнясь от сна, отрезвев, посунулся на диване, желтые руки замельтешили над пиджаком, достал зашуршавшую бумажку, жадно вгляделся в нее под луной. И затем, странно поджав худые ноги в кальсонах с болтающимися штрипками, потерянно забормотал: - Это что ж я? С ума тронулся? Аха-ха-ха! Извините, Константин Владимыч, извините меня за глупые слова…
- Тише вы! Жену разбудите! - не остывая, выговорил Константин. - Спите лучше! И положите пиджак под голову, если боитесь за документы. А дверь не баррикадируйте!
- Извиняюсь, извиняюсь я…
Константин повернул ключ в двери, вышел в темный коридор, не зажигая света, прошел в кухню, тихую, лунную. Здесь, успокоясь, подождав и выкурив сигарету, намеренно спустил воду в уборной, несколько минут постоял в коридоре.
Затем на носках приблизился к порогу своей квартиры.
Всхрапывание, посвистывание носом доносились из комнаты. "Позавидуешь - он все же с крепкими нервами", - подумал Константин.
Потом, вслушиваясь в шорохи спящей квартиры, отпер дверь в парадное.
Через двадцать минут вернулся со двора.
Он спрятал "вальтер" в сарае, под дровами.
Утром Константин поймал такси в переулке, повез Михаила Никифоровича на вокзал. По дороге мало разговаривал, зевал, делая вид, что плохо выспался и утомлен, изредка поглядывал на Михаила Никифоровича в зеркальце.
Тот молчал, вытягивая узкий подбородок к стеклу.
Возле подъезда вокзала Константин облегченно и сухо простился с ним.
7
Когда Константин вошел в насквозь пропахший бензином гараж - в огромное здание времен конструктивизма тридцатых годов, с уклонными разворотами на этажи, вразнобой гудевшими моторами перегоняемых машин, с шумом, плеском воды на мойке, возле которой вытянулись очередью прибывшие "Победы", - он увидел в закутке курилки человек семь шоферов заступающей смены.
Стояли, сидели на скамье перед бочкой, покуривая, и лениво переговаривались - как всегда, отдыхали перед линией.
Белое и морозное февральское солнце отвесно падало сквозь широкие стекла.
Михеев сидел на краешке скамьи, мял в руках Константинову шапку, заглядывал внутрь ее, казалось - не участвовал в разговорах; круглое, плохо выбритое лицо было угрюмым.
- Привет лучшим водителям! - сказал Константин, пожимая руки всем подряд, а Михеева еще и ударил ладонью по плечу. - Как, Илюшенька, настроение? Что ты видишь в донышке моей шапчонки?
Слова эти вырвались почти произвольно, однако он произнес их с испытывающим ожиданием. Михеев резко вскинул глаза на Константина, сомкнул пухлые губы, и Константин так же неожиданно для себя сказал оживленно:
- Недавно под настроение махнули с Илюшей "головными приборами". Он оторвал мою пыжиковую, а я его - заячью. Пришлось ее поставить на комод, как клобук мыслителя. Показываю соседям по квартире. Ажиотаж. Крики "ура". Выломали дверь. Был запрос из Исторического музея. Не успеваю снимать телефонную трубку. Что делать, братцы?
В курилке засмеялись. Михеев, не разжимая губ, молчал, кончики его ушей, полуприкрытые волосами, заалели, ярко видимые под солнцем.
- За мной, Илюша, в воскресенье сто граммов с прицепом и даже с двумя, - произнес Константин, сел между Михеевым и пожилым шофером Федором Плещеем, удобно развалившимся на скамье.
- Его на маргарине не проведешь. Он тебя, Костя, разгуляет на твои деньги! - отозвался Плещей и скосил на Михеева глаза, ясные, независимые. - Ну, выдай-ка, Илюха, последнее сообщение. Стоит ли масло покупать в магазинах и лекарство в аптеках? Ну? Откровенно! С плеча лупани! Ты хорошо обстановку в стране понимаешь.
Было Плещею лет сорок пять, тяжелый, крупный, даже грузноватый, с уже белеющими висками - от фигуры его, от умного и как бы неотесанного лица веяло самоуверенностью человека, знающего себе цену.
Работал он когда-то в грузчиках, и, может быть, вследствие этого и его нестеснительной прямоты, особенно густого баса, звучавшего иногда на все этажи гаража, сумел прочно и независимо поставить себя в парке.
- Так как же, Илюха? - повторил Плещей. - Масло можно покупать - или отравили его… эти самые? Или разве одну картошку можно? Расскажи-ка! Что говорил мне - сообщи всем. Полезно для высокой бдительности. Мы, брат, разных пассажиров возим. Ухо надо пристрелять. Ну, нажми на акселератор - и рубани за жизнь! И все станет ясным!
- Вы всегда разыгрываете и преувеличиваете, Федор Иванович, - сказал шофер Акимов, сдержанно обращаясь к Плещею.
- Добряк! - захохотал Плещей. - Иисус Христос ты, Акимов!
Михеев поерзал, обеспокоенно перевел глаза на Акимова, на лицо Плещея, потом на молча раскуривавшего сигарету Константина.
Акимов - бывший летчик, - без шапки, светловолосый, в короткой, на "молниях" меховой куртке, стоял, прислонясь к бочке, с серьезной задумчивостью покусывая спичку. Сказал:
- Ну что мы все время Илюшу разыгрываем? Хватит.
- Майор милиции вынул лупу и посмотрел на физиономию пострадавшего, - вставил дурашливо Сенечка Легостаев.
С бутылкой молока в руке Легостаев топтался на цементном полу, легонько выбивал щегольскими полуботинками чечетку и в перерывах отпивал из бутылки - подкреплялся перед линией. Младенчески розовый лицом Сенечка выглядел старше своих лет из-за вставных передних зубов, делавших его лицо наглым и отчаянным.
Сенечка кончил выбивать чечетку, навалился сзади на плечи Акимова, ухмылкой выказывая стальные зубы, спросил:
- Слушай, Илюшенька, а не… этих ли отравителей у нас искали? Директор и механик по машинам шастали, опрашивали насчет стоянок и всяких происшествий?
Константин быстро посмотрел на Легостаева.
- Что, всех? - Константин пожал плечами. - Меня нет. Бог миловал от разговора с начальством.
- Да и тебя сегодня кадровик искал, - отхлебнув из бутылки, добавил Легостаев. - И конечно, Илюшу. С самого утра бегал тут Куняев. Но тебя-то наверняка повышают, Костя! И Илюшу - как чикагского детектива. Дадут пару "кольтов". Пиф-паф! Налет на аптеки!
- Уверен - повышают. А почему нет? - сказал Константин. - Давно жду министерский портфель. Но только вместе с Илюшей. Отдельно не согласен.
"Значит, его вызывали? - взглянув на угрюмо молчавшего Михеева, подумал Константин. - Так! Значит, меня и его. Обоих…"
- Сопи, сопи, Михеев, - снисходительным басом произнес Плещей. - Это помогает. А у меня, знаешь, дети масло едят. У меня четверо пацанов. С аппетитом.
"К кадровику? - думал Константин. - Вызывали в отдел кадров? Зачем? Для чего я понадобился?" И уже смутно слышал, что говорили рядом, но, успокаивая себя, по-прежнему сидел, невозмутимо развалясь на скамье между Михеевым и Плещеем, цедил дымок сигареты.
- Да что вы, друзья, атаковали Илюшу? - сказал удивленным голосом Константин. - Парень он - гвоздь. Молоток.
Плещей поддержал Константина своим внушительным басом:
- Во-во, почти все знает, как в аптеке!
- Пресс! - согласился Легостаев и хохотнул. - Сам видел: в пельменной он масло жрет, аж затылок трясется на третьей скорости.
- Что напали, отбоя нет! - внезапно зло огрызнулся Михеев и неуклюже встал, напружив шею. - А ты, Легостай, молчи! Знаю, как пассажиров под мухой с бабами знакомишь! С простигосподями… Чего ощерился? - Обернулся к Плещею: - Говорить с вами нельзя, Федор Иванович! Странно вы как-то разговариваете!
И пошел, раскачиваясь, к машинам, надевая на ходу шапку, оттопыривая ею алеющие уши.
- Обиделся никак - за что, кореш? - крикнул Легостаев и зашагал вместе с ним, размахивая бутылкой, стал что-то объяснять, снизив голос.
- Ну что вы сердите парня? - сказал Акимов умиротворяюще. - Есть люди, которые не понимают шуток, - ну и что? Я с ним одну комнату снимаю. Во Внукове. Честное слово, он обижается.
- Молоток, говоришь? - Плещей, точно не расслышав Акимова, двинул плечом в плечо Константина. - Молоток, да не тот. Не обтешется никак. Трепло! - Он постучал пальцем по скамье. - А? В Москве, говорит, мальчиков в родильных домах умерщвляют. Врачи, мол, и все такое. Все знает. Спасу нет. Орел - вороньи перья. Так, Костя, или не так?
- Не совсем уверен, Федор Иванович.
- Вы очень его прижимаете в самом деле, Федор Иванович, - вставил миролюбиво Сенечка Легостаев, подходя. - Больно он злится на ваши слова… Переживает. Ну его в гудок!
- Чихать я на обиды хотел, Сенечка, левой ноздрей через правое плечо! Мещанскую темнотищу из него выколачивать надо! - без стеснения грудным басом загремел Плещей. - В затишках говорить не умею. Не мышь я, Сенечка, чтоб под хвост шуршать!
- Не совсем уверен, Федор Иванович, - повторил Константин.
- Это в каком смысле? - не понял Плещей.